еалист: люди,  говорил он,
недостойны того,  чтобы  жить среди них, --  пояснила Натела. --  Что  такое
люди?  Лжецы и завистники! Снуют взад-впер„д с закисшими обедами в желудках.
И  ещ„  воняют потом. И  носят вискозные трусы, которые  влипают  в жопу!  А
представь себе ещ„ напиханные в живот кишки! Ужас!
     Я опешил, но Натела смотрела вниз, на петуха:
     -- Правда?
     Петух не ответил, и она продолжила:
     -- За что только Бог их любит, людей?!
     -- Кто сказал, будто любит?! -- возмутился я.
     --  Я говорю! -- ответила  Натела.  --  Меня, например,  любит. Раз  не
убивает, раз потакает, значит, любит. Бог порченых любит.  Без них мир давно
загнил бы.
     На лице  е„ блуждала улыбка, но я не  мог определить - над кем  же  она
вс„-таки издевалась: надо мною ли, над собой,  или - что  легче и понятней -
надо всем человечеством.





20. Человек поступает благородно только когда нету выхода


     Вскоре  у меня возникло подозрение, что  е„  надменность есть лишь мера
отчужд„нности   от   сущего.  Той  самой   отчужд„нности,  которая,   будучи
обусловлена ещ„  и порченостью, так дразнила меня в Исабеле-Руфь. Подозрение
это  сразу же  окрепло  во мне  и перешло в  догадку,  что  сам я так  ведь,
наверное, и устроен.
     Потом,   как   водится   со   мной,   когда   меня   смущает  нелестное
самонаблюдение,  я  напрягся и  попытался  отвлечь  себя затейливой  мыслью.
Мужчина имеет ответ на любой вопрос,  но не знает этого ответа, пока женщина
не подбер„т к нему правильного вопроса.
     Это  утверждение,  однако,  показалось   мне  благоразумным,   то  есть
неспособным обрадовать, поскольку  волнует только неправильное.  И поскольку
благоразумным можно довольствоваться только если вс„ другое уже испытано.
     В поисках веселья я вывернул  правильное наизнанку: женщина имеет ответ
на любые вопросы, но находит эти вопросы мужчина.
     Я задумался и наш„л это одинаково правильным.
     Испугался   безвыходности.   В  ч„м  же  спасение,  если  любой   ответ
благоразумен?
     Спасение  найдено  было  молниеносно: надо мыслить только  вопросами. И
только  такими,  которые завораживают, как сама жизнь, а не как обобщение  о
ней, ибо на эти вопросы нету ответа, как нету смысла в существовании.
     Улыбнувшись этой находке, я пробился, наконец, и к тому самому вопросу,
на который, собственно, и навела меня Натела. А что если у меня с нею одна и
та же душа?
     И что -  если  на свете действительно слишком  много людей, больше, чем
душ, а поэтому многие из нас обладают одной?
     Что  если когда-нибудь в  будущем  плоть моя верн„тся в  этот  мир, как
вернулась  в Нателе Исабела-Руфь? И в эту мою плоть угодит  эта же моя душа?
Это же сознание? Поразительно, но  возможно. Особенно если учесть,  что речь
ид„т не о денежной лотерее, в которой никому не вез„т.
     Впрочем, о каком тут приходится говорить везении, если попасть в самого
же себя при таком изобилии людей есть как раз невезение! А что если, подобно
Нателе, я - такой же, какой есть - уже когда-то существовал и просто ещ„ раз
попал сейчас в самого себя?
     Вопрос  этот  развеселил  меня - и  я  с  восхищением  подумал о водке,
которая, как оказалось, разъела жгут,  удерживавший  во мне мо„  же сознание
точно  так, как удерживают  на нитке накаченный гелием шар.  Я с восхищением
подумал и о самом шаре  - о  собственном мозге: как же ему, дескать, уда„тся
так  высоко парить? Вопрос  был  риторический  и ответа не имел. Если бы мой
мозг был столь прост, что его  можно было бы понять, то я, как известно, был
бы столь глуп, что не смог бы этого сделать.
     Теперь уже улыбался и я.
     -- А ты ведь тоже себе нравишься! -- рассмеялась Натела. -- И беседуешь
с собой, потому что считаешь всех дураками.
     -- Я и с собой, кстати, общаюсь как с дураком...
     -- Полезно?
     -- С дураком общаться полезно только если он умнее тебя.
     -- А я, наоборот, не люблю мудрость, -- улыбнулась Натела и сверилась с
петухом. -- Правда? Если бы с глупостью возились так же, как с мудростью, из
не„ вышло бы больше толку. А что - мудрость? Что она кому дала?
     -- Можно ещ„ раз? -- спросил я и потянулся к графину.
     -- Надо же закусить!  --  воскликнула  она и, поставив  петуха  на пол,
принесла мне тарелку с вилкой и ножом.
     Потом шагнула к оконной раме, в которой задыхалось забредшее  из Турции
пенистое  облако. На раме снаружи покачивались на шнурах  рассеч„нные  вдоль
грудины засушенные гуси. Натела поддела один из шнуров пальцем и положила на
стол птицу, бесстыдно распахнувшую предо мной свои недра.
     Петух  посмотрел  сперва  на  гуся, потом  - внимательней -  на меня и,
нервно моргая пунцовыми веками, вернулся к хозяйке на колени.
     -- Это С„ма гусей  сушит, не я,  --  оправдалась Натела. --  Научился у
отца, царствие ему!
     -- Когда же он успевает? -- удивился я.
     -- Он не работает, -- ответила Натела. -- Да и стихи не рифмует...
     Мне снова стало  не  по себе: над  кем же она издевается теперь  - надо
мной или С„мой?
     -- А мне эти стихи нравятся, -- соврал я. -- Он тебя любит.
     Натела вдруг вскинулась и, подавшись ко мне, закричала:
     -- Не смей!
     Я догадался, что сердилась она не на меня.
     --  Никто  в этом мире  никого не любит! --  крикнула Натела.  -- И это
правильно! Любовь только калечит! Она - не от этого мира! От этого - другое!
-- и, выдернув из горлышка  графина длинную затычку, ткнула  е„ мне под нос.
-- Вот это! И ещ„ деньги!
     Зрачки е„ пылали яростью  затравленного зверя  - и мне не верилось, что
лишь недавно они  напомнили мне лилии в  китайских прудах. До этой встречи с
Нателой  я  и не  знал,  что отсутствие  любви  или  е„ недоступность  может
вызывать у человека животный гнев.  Понял я другое: гнев этот  у  не„  -  от
неуходящей боли...
     --  Правда?  --  буркнул я после паузы. -- А я  слышал,  что  С„ма тебя
любит. Зачем бы писал стихи? Каждый день.
     -- А затем, что у него каждый день не хватает яйца,  -- проговорила она
теперь очень спокойно. --  И потому  что  он любит  себя,  я не  меня. Я  же
классная баба: и отдавать меня другим он не хочет. Как не хочет отдавать мне
свои бриллианты...
     -- Вот видишь, -- осмелел я, -- ты не поэт, а он-таки да! Сравнивает-то
он тебя не с камушками, а с Юдифью из Библии!
     -- Тем более! Поэты сравнивают с золотом,  с бриллиантами, с цветами...
А он сравнил меня с другой бабой.
     Помолчав, Натела добавила совсем уже тихо и другим тоном:
     -- А если по правде,  мне стыдно,  что  он сочиняет обо мне стихи. Я же
сука! А он - стихи... Обманываю, получается, его.  Хотя  он в  общем... тоже
ревизор.
     -- "Тоже ревизор"? -- не понял я.
     --  Шалико, говнядина,  ревизором  был, --  хмыкнула Натела и кивнула в
сторону портрета.
     Я оробел: неужели она доверит мне сейчас свои страшные тайны?
     -- А что? --  притворился я, будто ничего узнать не надеюсь. -- Портрет
как портрет. Висит и смотрит в пространство.
     Она, однако, смолчала.
     -- Такие же глаза, как у старшего сына,  рядом, -- добавил  я.  -- Тоже
смотрит в  пространство. Я  его,  кстати, знал, Давида.  Не  так, как ты, но
знал. Не  помню только -  кто там  у вас кого любил:  он  тебя или ты его...
Наверное,  не  ты:  ты  в  это  не  веришь.  Кстати,  он бы,  царствие  ему,
действительно, стал, как отец, ревизором. Если бы не кокнули...
     Петух засуетился, но Натела пригнула ему голову:
     -- Давид, сучье  семя, ревизором и родился. Любил только то,  что можно
считать или трогать. Но тоже ведь, подлец, стихи писал!
     --  Давид был зато умницей  и красавцем,  ну а  бескорыстных  людей  не
бывает, -- хитрил я.
     Натела пронзила меня недобрым взглядом, но рассмеялась:
     -- Как же не бывает-то? А Юдифь?
     --  А  что  -  Юдифь? --  спросил  я пристыженно, догадавшись, что  она
распознала мою хитрость и опомнилась.
     -- Как что? Служила народу бескорыстно!
     -- Бескорыстно?!  --  воскликнул  я.  -- Она вдова  была  и искала себе
мужика,  а  генерал Олохрен, говорят,  имел не одно яйцо, а три. И время  на
стихи не гробил.
     -- Кто говорит? -- рассмеялась она прямо из живота.
     --  Я  говорю. За этим она  к нему и метнулась: крутить ему яйца во имя
родного  Петхаина.  Крутила  ночь,  две,  а  когда генерал приустал, чик - и
снесла Олохрену  кочан. Это  ведь тоже  радость:  свалить в корзинку  кочан!
Прибежала с корзинкой в свой Петхаин и потребовала  прописки прямо в Библии:
я,  мол,  послужила  родному  народу! Но ведь никто  ж  не  подглядывал  как
послужила-то!  И  никто  не  знает -  почему  послужила!  Человек  поступает
благородно только когда другого выхода нету...
     -- Классная баба! -- смеялась Натела. -- Но я думаю,  что свой-то народ
она как раз любила бескорыстно. Я вот  смеюсь над нашими козлами, но живу  -
где? - в Петхаине. А могу где угодно! Как ты, - в Москве. Или - драпаешь вот
ещ„ дальше! Но мне без наших не жить!
     -- Во всяком случае - не так привольно, -- обиделся я.
     -- Я жалею их, без меня все бы они сидели в жопе! Все!
     Я захотел потребовать у не„ допустить исключение, но вспомнил, что тоже
приш„л за помощью - и промолчал.
     --  Я  люблю их, -- повторила она. -- Бескорыстно.  А живу привольно  и
буду жить  так  же, потому что  бескорыстный  труд  во имя народа  прекрасно
оплачивается! -- и снова громко рассмеялась.
     Я попросил Нателу опустить петуха на пол и объявил:
     -- Я прин„с тебе пять тысяч, а дело у меня к тебе как раз народное...





21. Засушенные гуси висели в облаке м„ртвым косяком


     Набрав в  л„гкие воздух и устремив взгляд в дальнюю точку за окном,  я,
как и положено, когда речь ид„т о народном деле, начал издалека.
     Торжественно сообщил  хозяйке,  что,  дескать, евреи  - народ Библии, и
охраняя е„, они  охраняют  себя, ибо, будучи их  творением, Библия сама их и
сотворила. Сообщил ещ„, что Библия - портативная родина, патент на  величие.
И что приобщение любого народа к человечеству датируется  моментом, когда он
перев„л Библию на родной язык. И наконец что, по традиции, если еврей уронит
на пол золотой кирпич и Библию, он обязан поднять сперва Библию.
     Натела прервала меня когда воздуха в  моих  л„гких  было ещ„  много.  В
обмен  она предложила мне более свежую  информацию: этими же  откровениями о
Библии и чуть ли не в той же последовательности делился с нею недавно - кто?
Доктор Даварашвили!
     Восседал,  оказывается,  на  этом  же  стуле  и,  называя Библию Ветхим
Заветом, очень е„ нахваливал. Изрекал те же слова: "творение", "приобщение",
"величие"! Критиковал,  правда,  главу  о Иове, в которой  Бог, дескать,  не
совсем  хорошо  разобрался  в   характере   главного  персонажа.  Пожурил  и
Соломонову  Песнь  о  любви  за  нереалистичность чувств  и  гиперболичность
сравнений. В  целом, наш„л  Ветхий Завет  более правдоподобным,  чем  Новый.
Новый намекает,  мол,  на то, будто Сын Божий  явился на  свет в  результате
искусственного   осеменения.   Гипотеза   маловероятная,  учитывая   уровень
медицинской технологии в дохристианскую эпоху.
     Потом доктор  отметил,  что,  подобно  тому,  как  Библия  есть хроника
кризисов  в жизни общества и отдельных людей,  сама история обращения с  нею
отражает то же самое. И приступил к рассказу о Бретской рукописи.
     С одной  стороны,  он высвечивал  в этом  рассказе кризисные  моменты в
жизни  еврейского  народа после его  изгнания  из Испании  -  в  Оттоманской
империи эпохи султана Селима и в Грузии до-и-пореволюционной поры.  С другой
же стороны, - драматические эпизоды из биографии частных лиц: от Иуды Гедали
из города Салоники до директора  Еврейского музея Абона Цицишвили.  Который,
оказывается, проживал в том же доме, где родился и вырос он сам, доктор.
     В этом рассказе мне было знакомо вс„ за исключением финального эпизода,
который заставил меня вздрогнуть точно так же, как пришлось мне вздрогнуть в
дверях при  виде  Нателы.  Доктор объявил ей,  что после скандальной речи  в
Музее по случаю 15-летнего юбилея Абон попросил  уберечь библию от гибели  и
спрятать е„ в синагоге именно его, доктора.
     Так он, мол, и  поступил: пробрался  ночью в  синагогу и  -  по  наказу
директора - запер книгу в стенном шкафу,  откуда ашкеназы отнесли е„ в ГеБе.
С  тех пор,  признался  он,  его  терзает совесть: из страха перед крысой по
имени Жанна он положил книгу в другой шкаф.
     Вс„ это доктор рассказал Нателе с  тем, чтобы с е„ помощью,  которую он
оценил в пять тысяч, вызволить Ветхий Завет из-под владения генерала Абасова
и  вернуть его ему,  доктору. То  есть - всему еврейскому  народу. Истинному
владельцу  старинной  рукописи.  Что  -  в  преддверии  отъезда  доктора  на
историческую родину, в Соедин„нные  Штаты -  предоставило бы  его изнеженной
совести заслуженный покой.
     Какое-то время я не смог издать и звука.
     Наконец спросил Нателу:
     -- И что ты ему сказала?
     --  Спросила  - существует ли совесть? А  как  же, ответил,  иначе-то?!
Вправо от сердца. В специальной ложбинке. Где таится душа.
     -- Душа, сказал, тоже существует?!
     -- Назвал даже вес: одиннадцать унций.
     Я поднялся со стула и направился к выходу:
     -- Мне уже говорить нечего. Вс„ очень плохо. И очень смешно.
     Натела  пригнулась, подняла на грудь толкавшегося  в  ногах  петуха  и,
повернувшись ко  мне  спиной,  уставилась в пространство за окном. В оконной
раме  по-прежнему  стояло  заграничное  облако,  и засушенные  гуси висели в
облаке м„ртвым косяком.
     --  Я  вс„  знаю.  Мне  уже  вс„  сказали,   --   проговорила  она,  не
оборачиваясь: -- А доктор, конечно, - гондон!
     -- Что именно сказали? -- буркнул я.
     Натела не оборачивалась:
     -- Что книгу положил в шкаф ты. И что дал е„ тебе твой отец. И что рано
или поздно ты ко мне за нею прид„шь. И что у тебя, может, и есть совесть, но
у доктора е„  никогда  не было.  И  что  книгу  он  хочет просто  вывезти  и
продать... Сэрж это сказал. Генерал Абасов.
     Я притворился, будто мне вс„ понятно:
     -- С чем же ты отпустила доктора?
     -- Обещала поговорить с Абасовым, но не буду.
     -- Да? -- вздохнул я и вынул пачку сторубл„вок.
     -- Не надо! Приходи завтра к Сэржу. Пропуск закажу с утра...
     Я  обрадовался,  поцеловал ей  руку  и поспешил  за ту самую дверь,  на
пороге которой впервые  и узнал в Нателе  Исабелу-Руфь. Сейчас уже,  однако,
петхаинская иудейка  казалась  мне  более волнующей, чем испанская. Хотя  бы
благодаря тому, что стояла предо мной:
     -- Вопрос: можно ли влюбиться в меня с первого взгляда?
     -- Можно, -- кивнул я. -- но давай увидимся и завтра!





22. Вс„ в наших руках за исключением того, что не в наших


     В течение  следующего  дня влюбиться в не„ возможности у меня  не было,
поскольку общались мы в основном  у Абасова. В кабинете  с высокими стенами,
завешанными афишами парижских музеев.
     Начальник отдела  контрразведки  генерал  КГБ  Сергей Рубенович  Абасов
походил на того, кем был - армянином и контрразведчиком. Походил он, правда,
не на  советского армянина и контрразведчика, а  на французского. Прич„м, не
только манерами. Даже его лицо с широко оттопыренными ушами напомнило мне не
отечественный, а французский автомобиль с незахлопнутыми дверцами.
     Ему  было за  пятьдесят, и  он  этого  не стеснялся. Как  все французы,
которым перевалило за полвека, он курил трубку, набитую голландским табаком,
и  имел двубортный английский  пиджак, перстень  с  зел„ным  камнем и глаза,
выдающие поединок то ли с гастритом, то ли с венерической болезнью.
     Я  объявил  ему,  что если бы не трубка,  его не отличить от некурящего
киноакт„ра Жана Марэ, сыгравшего графа Монтекристо и - прямо на моих глазах,
добавил я с нескрываемой гордостью,  - купившего как-то малахитовый перстень
в вестибюле московского "Интуриста".
     Абасов ответил невпопад, но забавно.
     Сказал,  что бывал во Франции, но из парижской богемы встречался только
с Азнавуром  и наш„л с ним  мало общего, поскольку "этот гениальный шансонье
армянского  происхождения" интересовался в основном возрождением  армянского
самосознания на территории Закавказья.
     Что же касается самого Сергея Рубеновича,  его, оказывается,  волновали
лишь принципиально  новые тенденции.  О  ч„м он и будет со  мною беседовать,
хотя,  подобно  Азнавуру, допускает,  что иногда  прогрессом  является такое
движение впер„д,  которое возвращает в прекрасное  прошлое. В эпоху высокого
национального  самосознания.  Иными  словами,  как  выразился,  мол,  другой
француз, в будущее следует входить  пятясь.  По его собственному  признанию,
генерал отличался недоверием к технологическому окружению, и каждые пять лет
готов был объявлять пятилетку отказа от технических изобретений.
     --  Не смейтесь, -- сказал он мне с Нателой  и  засмеялся сам, -- но  я
считаю  себя  никчемным  человеком:  живу  в  двадцатом  веке  и  ничему  из
современного не научился: не знаю даже как делают карандаши!
     Абасов был зато информирован в области гуманитарной.
     Не позволяя нам с  Нателой  завести  речь о Бретской библии, он сообщил
мне  ещ„, что, хотя считает своим коньком  историю, хотел  бы уважить меня и
поговорить  о  философии. Говорил он, как Ницше,  афоризмами, и несколько из
них, не исключено, принадлежали ему.
     Сказал, например,  что,  судя  по  всему происходящему сейчас в мировой
политике,  у человека обе руки  правые, но одна - просто правая, а  другая -
крайне правая.
     Потом  переш„л  к  рассуждению  о  времени:   прошлое  жив„т  только  в
настоящем, поскольку существует в  памяти, которая, в свою очередь, не может
существовать ни в прошлом, ни в будущем временах.
     О настоящем  сказал,  что  время  разрушителей и созидателей прошло,  -
настало время  сторожей. Что символом  настоящего является п„страя  мозаика,
которую ничто не способно  удерживать в каком-либо  узнаваемом  рисунке. Что
поскольку мир  един,  и  иной мир есть  частица  единого, плюрализм сводится
сегодня к выбору между разнообразным злом.
     Ещ„ мне понравилось, что любая идея рано или поздно покидает голову - и
не делает этого лишь в том  случае,  если  ей там очень просторно.  Из  чего
следует, что  истинной ценностью обладают именно  преходящие идеи. То есть -
входящие в голову и сразу же выходящие из не„.
     Ещ„ он  сказал, - а это понравилось Нателе, - что время есть деньги, но
деньги  лучше.  Сбив  меня  с  толка,  но   не  давая  открыть  рта,  Абасов
сосредоточился, наконец, на мне  и заявил, что я тоже напоминаю ему усопшего
деятеля. Моего  родного  отца,  который,  оказывается,  ссылаясь на  боль  в
ложбинке у сердца, приходил к нему как-то за Бретской библией:
     -- Я отказал. Времена были совсем другие. От нас мало что зависело: вс„
решала Москва.  Но сила жизни - вы-то знаете - заключается в  е„ способности
изменять времена.  Сегодня - другое дело! Кто бы  мог тогда предсказать, что
начн„м выпускать людей? Предсказывать  трудно. Особенно - когда это касается
будущего... Теперь вс„ в наших руках! За исключением того, что не в наших...
Вы меня,  надеюсь, поняли. Для философа понимание, в отличие от заблуждения,
не требует ни времени, ни труда...
     Генерал  надеялся напрасно. Я  не понял  ничего, кроме  того, что, быть
может, именно это и входило в его планы.
     Он поднялся с места и, сославшись на чепуху, вышел из кабинета.
     Объяснила  Натела.  Оказывается,  Абасов не возражал против возвращения
Бретской рукописи,  но ждал  от меня в  обмен  услугу, которая  не требовала
изменений  в  моих планах: я продолжаю жить как собираюсь, то  есть уезжаю в
Нью-Йорк и поселяюсь в Квинсе, где живут петхаинцы  и куда скоро переберутся
остальные.  Растерявшись в чуждой Америке,  петхаинцы, как это  принято там,
сколачивают Землячество, председателем которого  выбираю