Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
Рыбкин встал, протиснулся к окну, бесцеремонно оперся на плечо
священника. Стекло запотело, Рыбкин взял священникову шапку и протер окно.
- Вот теперь видно, - сказал он. - Какая-то Змиевка.
- Змиевка! - Славушка обернулся к матери. - Слышишь, мама: Змиевка!
- Неужели Змиевка? - взволновалась Вера Васильевна. - Нам выходить!
Вера Васильевна метнулась к проходу - все загорожено, люди сидели,
приткнувшись друг к другу, тюки, мешки, корзины преграждали путь.
Она беспомощно оглянулась на Рыбкина.
- Что же делать?
- Ничего, выпрыгнешь, - сказал тот.
Он опять протиснулся к окну, перегнулся через священника, взялся за
оконные ремни и потянул раму на себя.
- Что такое? - спросил священник и поднял голову.
Струя холодного воздуха потянулась в окно.
- Кто там? - в свою очередь, спросил мужик в черном полушубке. - Какого
дьявола...
- Что за безобразие? - закричал кто-то с багажной полки сиплым голосом
и визгливо закашлялся. - Закройте окно, теперь не лето!
Но Рыбкин даже не отозвался.
- Подходи, - сказал он Славушке, - а ты подвинься, батя...
Славушка послушно протиснулся к нему, Семен повернул мальчика спиной к
окну, взял под мышки, осторожно спустил через окно и поставил на землю.
- Ну как, стоишь? - спросил Рыбкин. - Принимай инструменты.
Так же осторожно он спустил в окно саквояж.
- Поосторожнее, - сказал он наставительно Славушке, когда в мешке опять
брякнуло. - Что там у вас - посуда, что ли?
- Да вы что? - зло спросил кто-то сзади. - Долго тут будете
безобразничать?
- А чего разговаривать? - сказал человек, выменявший вечером сахар за
газету. - Оттолкнуть и закрыть!
- Успеешь, - невозмутимо сказал Рыбкин, не глядя на говорящего, и
протянул руку Вере Васильевне. - Давай, учительница...
- Я не знаю... - нерешительно сказала Вера Васильевна, придерживая юбку
рукой.
- А еще учительница! - сказал человек, выменявший сахар. - Такие
воспитают.
- Разврат от таких и смута, - сказал священник. - Не будь на мне
сана...
Рыбкин подсадил Веру Васильевну на столик.
- Заправь юбку меж коленей, - приказал он. - И будем нырять.
И Вера Васильевна оказалась на платформе.
- Благополучно?
- Спасибо, - поблагодарила она. - Большое спасибо.
- Не на чем, - сказал Рыбкин. - Вы мне, а я вам.
- А ты далеко едешь? - спросил Славушка солдата.
- Отсюда не видать.
- Ну, прощай, - сказал Славушка...
Ему не хотелось расставаться с новым знакомым, Славушка понимал, что
они никогда уже больше не увидятся.
- Как тебя зовут? - спросил Рыбкин мальчика.
- Славушка.
- Нет, полностью, - сказал Рыбкин.
- Вячеслав.
- А по фамилии?
- Ознобишин.
- А как меня зовут - помнишь? - спросил Рыбкин.
- Рыбкин Семен, - сказал Славушка.
- Правильно, - сказал Рыбкин. - Давай руку.
Славушка протянул руку к окну.
- До свиданья, товарищ Ознобишин, - сказал Рыбкин.
- До свиданья, товарищ Рыбкин, - сказал Славушка.
За окном слышался гневный ропот, но отпихнуть солдата от окна никто не
решался.
- Галдят, - сказал Рыбкин, чуть ухмыляясь и кося вбок глазом. - Надо
закупориваться. - Он кивнул Вере Васильевне. - До свиданья и вам, Вера
Васильевна. Учите ребят, желаю. У меня тоже была правильная учительша...
- Постой! - закричал Славушка, отставив саквояж. - Знаешь... Дай мне
чего-нибудь! На память...
- Чего на память? - переспросил Рыбкин, и точно тень прошла по его
лицу.
Он сунул руку в карман и отрицательно покачал головой.
- Нету, - сказал он. - Я бы дал, да не осталось ни кусочка.
Лицо Славушки вспыхнуло оттого, что Рыбкин мог подумать, будто Славушка
клянчит у него сахар.
- Да ты что! - воскликнул Славушка. - Разве я сахара? Я память от
тебя...
Он нащупал в кармане перочинный нож со множеством приспособлений,
подаренный ему отчимом, и сунул в руку Рыбкину.
- Это от меня память, - скороговоркой сказал он, захлебываясь словами.
- На всю жизнь. А ты мне... - Он запнулся, не зная, что сказать. - А ты
мне... Хоть пуговицу!
Сырое осеннее утро, резкий холодный ветер, брань рассерженных
пассажиров - все позабылось на мгновение.
- Да у меня и пуговицы-то... - несмело сказал Рыбкин и улыбнулся. -
Постой...
Он сунул руку за пазуху, достал газету, разорвал пополам и протянул
мальчику. В те голодные годы, особенно для мужчин, газета тоже была
драгоценностью.
- Не серчай, больше нечего, - сказал он, виновато улыбаясь. - Но ежели
на память...
- Спасибо, - сказал Славушка и спрятал газету в карман.
- Вот и ладно, хоть почитаешь. Прощевай, теперь мне весь день
отбрехиваться. - Он решительно потянул на себя ремни и захлопнул окно.
Славушка поднял с земли саквояж и посмотрел на мать.
- Куда ж теперь? - спросила она сына. - Обещали выслать лошадь, но как
ее найти?
- А мы подождем, - сказал Славушка. - Пойдем в вокзал, не мы найдем,
так нас найдут...
Вдали у пакгаузов стояли люди, было трудно рассмотреть, что они делают.
Какой-то мужик прошел по перрону и скрылся. Вышел железнодорожный служащий,
подошел к станционному колоколу, позвонил - неизвестно кому, неизвестно
зачем - поезд продолжал стоять - и тоже ушел с перрона.
Вера Васильевна и Славушка вошли в зал для пассажиров.
- А ну как за нами не приедут? - тревожно спросила Вера Васильевна.
Они сели на диван.
- Ты хочешь есть? - спросил Славушка.
- А ты? - спросила Вера Васильевна.
- Не особенно, - сказал Славушка. - Вот чаю бы с печеньем...
- Ты у меня фантазер, - сказала Вера Васильевна. - Ты помнишь, когда ел
печенье?
Тут в зал вошло довольно-таки странное существо в коричневой войлочной
шляпе и грязном брезентовом плаще, из-под которого торчали веревочные чуни.
Однако наиболее примечательно было лицо. Отовсюду торчала колючая белесая
щетина, она ершилась и на подбородке, и на щеках, и даже лоб как будто зарос
волосами, а из-под мохнатых колючих бровей поблескивали умные крохотные
глазки.
Мужик походил по залу, остановился против Веры Васильевны, у него из
рукава, точно у фокусника, выскользнул вдруг короткий кнутик, он постегал
себя по ноге и внезапно спросил:
- Могет, ты-то и есть барыня, ась?
- Вы за нами? - обрадовалась Вера Васильевна. - Только какая же я
барыня?
- Ну как не барыня. Только больно худа... - Он похлопал себя кнутиком
по рукаву. - Поедем, что ли?
У коновязи переминалась пегая лошадка, запряженная в телегу.
- Хотели дрожки послать, да грязи убоялись, - объяснил незнакомец. -
Кланяться велели.
- Кто? - спросила Вера Васильевна.
- Известно кто, - сказал мужик, отвязывая лошадь. - Павел Федорыч.
- А вы кто же будете? - поинтересовалась Вера Васильевна.
- Мы-то? - удивился мужик, точно это было само собой очевидным. - Мы
работники.
Он поправил сбрую, подошел к телеге, подоткнул сено под домотканую
попону.
- Садитесь, что ли. Дорога дальняя.
- А вы кем же работаете? - спросила Вера Васильевна. - Кучером?
- Мы работники, Федосеем меня зовут, Федосом.
- Очень приятно, Федосей, - сказала Вера Васильевна. - А как по
батюшке?
- А меня по батюшке не величают, - сказал Федосей. - По батюшке я
только в списках, а запросто меня по батюшке не зовут.
Вера Васильевна и Славушка взобрались на телегу и утонули в сене.
- Ой, как мягко! - воскликнул Славушка.
- Тебе удобно? - спросила Вера Васильевна. - Застегни получше пальто,
можно простудиться, ты слышал, дорога дальняя.
- Я уже не маленький, мама, - возразил Славушка. - И к тому же на мне
калоши.
Федосей сел на грядку телеги, сунул под себя кнутик, дернул вожжами.
- Мил-лай!
- А как ее зовут? - спросил Славушка.
- Чевой-то? - спросил Федосей. - Вы об ком?
- Говорю, как ее зовут? - повторил Славушка, кивая на лошадь.
- Кобылу-то? - переспросил Федосей. - Эту Машкой, а дома еще Павлинка,
та постатней, да не объезжена, хозяин на завод бережет...
- Это как на завод? - не понял Славушка.
- Ну, для хозяйства, для хозяйства, - сказала Вера Васильевна. - Та
лошадь получше, вот ее и берегут.
- На племя, - разъяснил Федосей. - От ей потомствие будет получше.
Путешественники миновали станционные пакгаузы, миновали громоздкий
серый элеватор, и Машка затрусила по широкой, плохо вымощенной дороге с
глубокими колеями, полными жидкой грязи.
Федосей подстегнул Машку, повернулся к Вере Васильевне.
- Значит, ты и есть Федор Федорычева барыня? - полувопросительно сказал
он и покачал головой. - Мы-то думали...
Он не договорил.
- Кто мы? - спросила Вера Васильевна.
- С жаной мы, - пояснил Федосей. - Мы с Надеждой шестой год у твоей
родни...
- Так что же вы думали? - поинтересовалась Вера Васильевна.
- Думали, показистей будешь, - с прежней непосредственностью объяснил
Федосей. - А ты и мала и худа, не будут тебя уважать у нас...
Почмокал языком, то ли подгоняя Машку, то ли сочувствуя.
- А сколько верст до Успенского? - спросил Славушка.
- Верст-то? - переспросил Федосей и посмотрел вперед, точно пересчитал
лежащие перед ним версты. - Поболе сорока.
Нельзя понять, много это в его представлении или мало.
Славушка рукой обвел окрестность, точно хотел приблизить к себе
открывшиеся перед ним однообразные мокрые поля.
- И все так? - спросил он.
- Что так? - переспросил Федосей.
- Поля, - сказал Славушка. - До самого дома?
- Поля-то? - переспросил Федосей и утвердительно кивнул. - До самого
дома.
И Славушке подумалось, как скучно жить среди этих мокрых и черных
полей.
- Да, мамочка! - вырвалось вдруг у него. - Заехали мы с тобой...
- Ты так думаешь, Славушка? - тихо спросила Вера Васильевна и
нахмурилась. - У нас не было иного выхода...
- Да я ничего, - сказал Славушка. - Жить можно везде.
Он вытащил из внутреннего кармана своего пальтишка полученную им в
подарок газету... Что-то будет впереди? Славушка вспомнил, как его товарищи
по гимназии пытались угадывать будущее: раскрывали наугад какую-нибудь книгу
и первую попавшуюся фразу считали предсказанием. Мальчик заглянул в газету и
прочел: "В Европе чувствуется дыхание нарастающей пролетарской революции..."
К чему бы это?.. И снова запихнул газету в карман.
Нескончаемые пустые поля, грязная ухабистая дорога, сердитый осенний
ветер, монотонная рысца Машки, не то придурковатый, не то равнодушный ко
всему Федосей, так похожий на дикобраза, мать со своими печальными и
тревожными глазами и такими же печальными и тревожными раздумьями...
Они находились далеко, очень далеко от Европы.
Поля, поля, бесконечное унылое жнивье, исконная русская деревня,
Орловщина, черноземный край...
Отойти бы подальше в комкастое поле, стать над бурой стерней,
наклониться, схватить в горсть сырую черную землю и, не боясь ни
выпачкаться, ни показаться смешным, прижаться щекой к этой земле, к своей
земле, такой нестерпимо холодной и влажной... Вот как можно ощутить свое
родство с этой землей!
И ехать дальше - от ветлы на горизонте до ветлы на горизонте.
- Шевелись, мил-лай...
Моросит дождичек. Мелкий, надоедливый... А Славушка чувствует, что он в
России: серое небо, серое поле, а он дома.
4
- И-ий-ех! - вскрикивает Федосей и решительно встряхивает вожжами.
Вдали показалась рощица, с краю - облезшие ветлы, а за ними березы, не
утратившие прелести даже в конце октября, желтые листья на ветвях трепещут,
точно бабочки.
Рощица приблизилась, мелькнули за стволами кресты и остались позади.
Кладбище...
"Что за примета? - подумал Славушка. - К добру? Не к добру?"
Вот и церковь, вот и дома...
Усталая Машка перешла на рысь, даже как-то весело бежит мимо
палисадников, за которыми скучно стоят серые домики, мимо новенькой белой
церкви, телега прыгает по ухабам, ныряет из колеи в колею, и Славушка понял
- это конец пути.
- Чует дом, - хрипло произнес Федосей и кнутом указал на серые домишки.
- Поповка.
- Какая Поповка? - спросил Славушка, с огорчением думая, что ошибся. -
Деревня?
- Какая деревня? - пренебрежительно сказал Федосей. - Приехали.
Успенское. А здеся у нас попы живут.
На крыльце одного из домиков пламенела девица в оранжевом, не по погоде
легком платье, всматриваясь в проезжающих.
Федосей искоса взглянул на нее и помахал кнутиком.
- И поповны, - добавил он, натянул вожжи и свернул на деревенскую
улицу.
За избами - лужок, проулок, палисадник, дом на высоком фундаменте,
тесовая галерея вдоль дома, амбары, сараи, какие-то пристроечки...
- Приехали, - объявил Федосей, подъехав к галерее. - Тпру...
Вечер пал на землю, лишь брезжит белесая галерейка.
- Надежда!
На крыльце появилась босая баба, в кацавейке с короткими рукавами, в
клетчатой поневе, с лицом, багровым даже в темноте.
- Примай!
- Какракужи назазализя...
Славушка с трудом, но разбирает: "Как раз к ужину, заждались".
- Айдате прямо по галдарейке в куфню...
Славушка торопливо потянул саквояж из примятого сена, хотел спрыгнуть -
и не успел, его приняли сильные руки Федора Федоровича.
- Доехали? - с облегчением спрашивает отчим.
Славушка - на земле, а выбежавший Петя взбирается на телегу.
Федор Федорович протягивает руки жене:
- Наконец-то, Вера...
Тут же, следом за отчимом, появился худощавый мужчина в черной куртке,
застегнутой до самого ворота, вразвалочку приблизился к Вере Васильевне.
- Будем знакомы, деверек ваш. Слышу, кричат. Думал, померещилось. Я
наказывал Федосею: запоздаете, ночевать в Каменке. Проходите, проходите,
маменька очень даже вами интересуются...
Громадные темные сени. Кухня. Четверть помещения занимает громадная
печь. Кухня разделена перегородками на три части, в большей, сразу от входа,
две скамейки вдоль стены и большой, темный от времени, дощатый стол, прямо
за перегородкой собственно кухня, устье печи с шестком, направо закуток с
полатями... Целая изба, и не как у бедного мужика!
Все за одним столом, как в феодальном замке, и господа и слуги.
Мальчику вспомнился Вальтер Скотт - мрачная трапезная в поместье
какого-нибудь шотландского эсквайра.
Владетельная дама - старуха необъятной толщины, в ситцевом синем
капоте, старший сын на возрасте и младший, Федор Федорович, заехавший в
родной дом на перепутье, две невзрачные женщины, одна помоложе,
востроносенькая, бледненькая, другая, краснорожая, постарше, двое странных
субъектов в потрепанных синих мундирах...
Федор Федорович шепчет что-то Вере Васильевне на ухо, и мама
прикасается губами к старушечьей щеке, а отчим наказывает Славушке, и тоже
шепотом, подойти, поцеловать старухе руку, и Славушка приближается, - рука,
пухлая, коричневая от загара, с набрякшими венами, неподвижно лежит на
столе, - Славушка наклоняется, и запах прелого белья ударяет ему в нос.
С Петей Славушка так и не успевает поздороваться.
На столе таз с супом, все черпают и несут ложки ко рту, подставляя
ломоть хлеба, чтоб не капать.
Павел Федорович взглянул на гостью, оборотился к востроносенькой:
- Нюрка, подай...
Та мигом слетала на чистую половину, принесла тарелку.
Павел Федорович своей ложкой наполнил тарелку, подвинул гостье.
- Мы здесь по-простому, со свиньями из одного корыта хлебаем.
Славушке отдельной тарелки не полагается.
- Мы вас в зале поместим, - обращается Павел Федорович к гостье. - Тут
вам и спальня и будуар.
Правильно произнес: "будуар". Приветливо, но не без насмешки.
Прасковья Егоровна мычит, не понять - одобряет ли, возражает, может, к
лучшему, что не понять.
Зал! Два дивана с покатыми сиденьями, обтянутыми черной клеенкой, с
деревянными выгнутыми спинками, два овальных стола, киот до потолка,
загороженный огромным филодендроном, между окон фикусы, застекленная горка,
на верхних полках фарфор, на нижних - книги. Жить можно.
- Я устала, Федя, - говорит мужу Вера Васильевна.
- Иди укладывай детей.
Славушка перебирается к Пете.
- Ну как ты? - расспрашивает брата. - Не обижают? С кем подружился?
Бандиты здесь есть?
Петя рассказывает. Прасковья Егоровна с трудом двигается после удара,
еле ворочает языком, но по-прежнему все ее боятся, даже Павел Федорович, а
когда не понимают, сердится, грозит палкой. Павел Федорович весь в хлопотах.
Востроносая Нюрка - кухарка, доверенное лицо Павла Федоровича, и, пожалуй,
не только доверенное лицо. Багроволицая Надежда и ее муж Федосей -
безземельные крестьяне, заколоченная их изба разваливается в Нижней
Залегощи, а сами вот уже восьмой год живут у Астаховых в батраках. Кавалеры
в синих мундирах - пленные австрийские солдаты, тот, что пониже, Петер
Ковач, не то хорват, не то мадьяр, мало чем отличается от русских крестьян,
длинный - Франц Шлезингер, управляющий большим конфекционом в самой Вене,
оба направлены на работу в хозяйство Астаховых.
- Как же ты проводишь время? - интересуется Славушка.
- Работаю, - хвастается Петя. - Федосей пашет, а я бороню.
Славушка пугается, что его тоже заставят боронить.
- А в школу ходишь?
- Иногда, но чаще я с Федосеем.
Павел Федорович уже приспособил Петю в работники!
- А бандиты здесь есть?
- Самый главный - Быстров!
- Откуда?
- Председатель исполкома. Всех грабит подряд.
Петя рассказывает о Быстрове. У Дроздовых, помещики тут, отнял пианино.
Отнимает хлеб у мужиков. В Орле у генерала Харламова отнял жену...
Петя наслышан о многих похождениях Быстрова, и Славушка замирает от
желания увидеть этого разбойника.
- Как же его выбрали председателем?
- Разве не слышал, что все большевики - бывшие каторжники?
Они долго еще говорят, пока сон не смежит их веки.
5
Проснулся Славушка поздно, в комнатах никого, оделся, побежал через
сени в кухню, за столом только Вера Васильевна и Федор Федорович, да Надежда
возится за перегородкой у загнетки. Самовар остыл, по столу хлебные корки,
яичная скорлупа.
- Нельзя так долго спать... - Вера Васильевна наливает сыну чай. - Пей,
пожалуйста.
Чай теплый, спитой, но Славушка рад, что мать не ушла без него.
- Мне пора, Вера... - начинает Федор Федорович и не договаривает. -
Завтра утром...
- Как, уже? - Вера Васильевна растерянно смотрит - сперва на мужа,
затем на сына. - А как же мы?
- Все будет хорошо, - не очень уверенно утешает жену Федор Федорович. -
Для чего бы иначе сюда ехать? По крайней мере, не придется голодать.
Вера Васильевна знает: уговаривать Федора Федоровича бесполезно.
- Можно изменять женщинам, но не принципам, - любит он повторять чью-то
фразу.
Все-таки она спросила:
- А ты не можешь...
Он покончил с ее колебаниями:
- Не допускаю, чтоб ты могла любить дезертира.
Надежда понимает эти слова по-своему.
- А почему не любить, коль не дурак? - говорит она, выглядывая из-за
перегородки. - На деревне беглец - живой покойник, никуда не скрыться, чего
ж любить, а в таком хозяйстве, как ваше, очень даже свободно укроешься...
- Как так? - весело спрашивает Федор Федорович.
- Хоть на хуторе, - поясняет Надежда. - Три года там не найдут!
- Пойдем, покажу тебе наше хозяйство, - зовет Федор Федорович жену...
Ключи от построек висят у двери на гвозде, Федор Федорович по-хозяйски
снимает всю связку.
Славушка, как тень, неотступно следует за матерью.
Из просторных темных сеней ход и в кухню, и в горницы, и лестница на
чердак...
Чистая половина состоит из четырех комнат, в ближней ко входу - буфет,
стол, деревянный диван, столовая, за ней зал, отведенный под жилье Вере
Васильевне, рядом со столовой спальня Прасковьи Егоровны, а дальше комната
Павла Федоровича, наполовину спальня, наполовину кладовая, здесь в сундуках
польты, штуки сукна, сатина, вельвета и деньги, как думают все в доме, хотя
никто их не видел.
Громадный двор, налево лавка, амбары, подальше пасека, направо сараи с
сеном, с инвентарем, конюшня, ко