Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
что
здесь своя Успенская волость, которой мировая революция...
Быстров добродушно подсказал:
- Ни к чему?
- Да оно бы, пожалуй, и ни к чему, - согласился Дмитрий Фомич. - Нам,
мужикам, что нужно: побольше землицы - и все.
- А ты лично давыдовской земли что-нибудь получил? - равнодушно спросил
Быстров.
Он имел в виду земли Давыдова, богатейшего помещика, владевшего землей
неподалеку от Успенского.
- Получил, - ответил Дмитрий Фомич. - Десятин пять, должно быть. А что?
- Так разве без мировой революции ты бы ее получил? - сказал Быстров. -
От землицы вы все не отказываетесь, а мировая революция вам и впрямь ни к
чему!
- Оно и так и не так, - сказал Дмитрий Фомич. - Мы бы эти пять десятин
и без революции заимели бы.
- Купили бы?
- Купили, - согласился Дмитрий Фомич. - И даже с меньшими хлопотами.
- Вы бы купили, - в свою очередь, согласился Быстров. - Вы в кулаки
вылезали, да и сейчас от них недалеко. А вот каково было Ореховым,
Стрижовым, Волковым?
- У вас все, кто работает, кулаки, - ответил Дмитрий Фомич. - А
Стрижовы, да и Волковы спокон веку не работали и не будут, ко мне же завтра
придут свою землю в аренду сдавать.
- А вы тому и рады? - сказал Быстров, не повышая голоса и как бы даже
не сердясь. - А чем Стрижов или хоть тот же Волков будет ее обрабатывать?
Сохой? А за лошадкой к вам же приди, поклонись, а осенью и половину овса
отдай, верно?
- Так землемер же их лошадями не наделит? - возразил Дмитрий Фомич. -
Сидели бы дома, не шатались по городам, были бы и у них лошади.
- Лошадьми наделю их я, - сказал Быстров. - Или, правильнее, Советская
власть.
- Откуда же вы их возьмете? - не без язвительности спросил Дмитрий
Фомич. - Пролетариат сам лошадьми нуждается, скорей на колбасу пустит, чем
мужикам даст.
- А я у тебя возьму, - спокойно сказал Быстров. - Одну оставлю, а
другую возьму.
Дмитрий Фомич глубокомысленно посмотрел на Быстрова.
- На такое дело закон нужен, Степан Кузьмич, хотя бы вы и действовали
ради мировой революции.
- А это нам недолго, - насмешливо возразил Быстров. - За ради дела?
Закон будет моментально! Пишу Ленину, и через пару дней будем иметь декрет.
Пожалуйте, товарищ Никитин, вот вам и закон: председатель Совета Народных
Комиссаров Ульянов - Ленин.
Дмитрий Фомич усмехнулся.
- Ну, это уж вы, Степан Кузьмич, немножко того. Быстровых, извините,
все же много, а Ленин - один: там государственные соображения!
Быстров негромко засмеялся.
- А ты что ж думаешь, Быстровы действуют совсем уж без государственного
соображения?
- Нет, зачем же...
- Быстров понимает, что это такое - написать Ленину, - продолжал
Быстров. - Даже написать Ленину и то надо иметь... - Он постучал пальцем
себе по лбу. - С бухты-барахты не напишешь. - Мгновение помолчал. - А что
касается лошадей, - добавил он уверенным тоном, - лишних лошадей мы все-таки
заберем, и безлошадным дадим, и середняку оставим...
- А кулаку? - не без язвительности спросил Дмитрий Фомич.
Быстров нахмурился.
- Ну а что касается кулака, это особый разговор, - жестко сказал
Быстров. - С кулаком у нас война.
Дмитрий Фомич засопел трубочкой.
- И когда ж думаете в трубы трубить?
Быстров не понял.
- Как вы говорите?
- В трубы, говорю, - пояснил Дмитрий Фомич. - Победу, говорю, когда
думаете праздновать?
- До победы еще далеко, - медленно произнес Быстров. - Еще очень
далеко, это я понимаю. Война будет длительная, трудная, вы меня дураком не
считайте.
- Но победа-то будет? - серьезно спросил Дмитрий Фомич.
- А кто же начинает войну, не веря в победу? - ответил ему Быстров. -
Победа будет, нет такой силы, которая могла бы остановить революцию, но...
- Эх, Степан Кузьмич, Степан Кузьмич! - прямо-таки с отцовской теплотой
вырвалось у Дмитрия Фомича. - Хорошо писали на бумаге, да забыли про овраги!
Быстров усмехнулся.
- А по ним ходить, хотите сказать?
Он привстал с дивана, оперся обеими руками о стол и посмотрел в
сгущающуюся темноту, туда, где смутно белели изразцы кафельной печки,
посмотрел так, точно в этом сумраке раскрывалось перед ним далекое будущее,
вплоть до собственной смерти.
- Знаю, - сказал он и еще раз сказал: - Знаю. Много еще чего будет. То
он нас, то мы его. Война будет пострашнее, чем с Деникиным. И крови будет, и
слез... И крови и слез, - повторил Быстров и почти с мукой выкрикнул: - Но
ведь не отступать же?
Он опять сел, привалился к спинке дивана. Славушка с нежностью
посмотрел на Быстрова. На черной коже дивана смутно выделялась его голова.
"Умная, решительная и родная голова, - мысленно сказал себе Славушка и тут
же подумал: - Почему родная? Почему Быстров кажется мне таким родным?"
Быстров молчал, и Дмитрий Фомич молчал. Потом Дмитрий Фомич встал,
прошел по комнате к печке, с легким кряхтеньем опустился на корточки, открыл
дверцу, грубой мужицкой рукой пригреб к краю топки горстку золы, подул на
нее, выбрал не погасший еще уголек и, перебрасывая его с ладони на ладонь,
положил уголек в потухшую трубку, раскурил, бросил уголек обратно, аккуратно
прикрыл дверцу и вернулся на свое место.
- Так, так, - негромко сказал он, глотая дым частыми глотками. - Не
обидьтесь на меня, мужика, Степан Кузьмич, за поперечное мнение, вы хоть и
моложе меня, однако видели в жизни побольше, но попомните то, что я вам
скажу: отступать вам придется скоро. Вы сами, Степан Кузьмич, здешний мужик,
хоть и лезете в баре, - продолжал Дмитрий Фомич. - Вы нутром должны
понимать, что за страшная сила русский мужик, с нею совладать невозможно. Я
уважаю Ленина, он наш, российский, Россию понимает и любит, большевики худа
народу не желают, и ваша прямота для меня тоже очевидна, но мы с вами вышли
уже из того возраста, когда веришь в сказки и во всякие там кисельные
берега...
В его голосе прозвучала даже не отцовская, а дедовская какая-то
теплота, он посмотрел в окно, где на подоконнике сидел Слава, но так, точно
смотрел сквозь мальчика, точно мальчик был прозрачным, точно в темноте перед
ним расстилалось такое знакомое и известное ему во всех подробностях
Успенское.
- Вот Вячеславу Николаевичу простительно верить в мировую революцию.
Он, конечно, может поверить, что товарищ Ленин превратит меня в коммуниста,
но ведь он же мальчик, ребенок еще, ведь меня всеми огнями жги, а
приверженности моей к сохе не выжгешь, я свою Гнедуху в могилу с собой
положу, а Ваньке Стрижову не отдам, и вы думаете, это можно во мне изменить?
Дмитрий Фомич опять как-то неторопливо и задумчиво смолк.
В комнате совсем стемнело. Стояла такая тишина, что Слава слышал, как
бьется его сердце.
Быстров пошевелился, и Славушка скорее уловил, чем услышал, ответ
Быстрова.
- Можно, - ответил Быстров шепотом.
Но и Дмитрий Фомич услышал его ответ.
- Нет, нельзя, - уверенно возразил он. - Мужика переделать нельзя, и вы
это знаете. Я наперекор большевикам не иду, но, поверьте мне, сам товарищ
Ленин должны будут отступить, жизнь заставит, и вы это увидите.
Быстров опять глотнул воздуха, выпрямился за столом и спокойно, так,
как говорят обыкновенно учителя, подытоживая какую-нибудь серьезную беседу с
учениками, сказал:
- Я знаю, Дмитрий Фомич, вы человек честный, иначе мы бы вас в исполком
не допустили, запомните и вы меня: наша партия не отступит. Владимир Ильич
Ленин никогда не отступал, может, там, наверху, и есть люди, которые рады
отступить, но отступления не будет. Я скажу даже больше: на жизнь Ленина
могут покушаться, хоть и страшно об этом подумать, но правду его не убить,
всех коммунистов не убить...
Дмитрий Фомич вдруг засуетился, засуетился еще до того, как Быстров
договорил, принялся запихивать в ящики стола папки с бумагами и запирать
ящики ключами, которые висели у него на одной связке с ключами от домашних
сундуков и амбаров, сунул ключ в карман, поправил на голове старую фуражку с
бархатным околышем, подаренную ему еще до войны каким-то чиновником, и пошел
к выходу.
- Вы меня извините, Степан Кузьмич, - проговорил он на ходу,
устремляясь к двери. - Совсем было запамятовал. Сегодня на селе сход,
подводы будут наряжать за лесом для школы, не придешь, не посмотрят, что
секретарь волисполкома, так занарядят, что и за две недели не отъездишься.
- А ты чего молчишь? - спросил Быстров мальчика. - Сидишь и молчишь,
точно мышонок?
- Так я с вами... - Слава сконфуженно запнулся. - Так я же с вами
согласен!
- А если согласен, - сказал Быстров уже с раздражением, - чего же
молчишь? - Он укоризненно покачал головой. - Так, брат, не годится. Ежели
согласен, спорь, действуй, партии молчальники не нужны.
43
Приближался двадцатый год. Слава Ознобишин ездил по деревням,
организовывал комсомольские ячейки, открывал избы-читальни, искал у кулаков
хлеб, ссорился с учителями... С учителями здорово ссорился! Они хотели
обучать детей. Только. А Слава именем революции требовал, чтобы они
устраивали митинги, выступали с лекциями, ставили спектакли. Да и мало ли
чего от них требовал, требовал, чтоб они занимались политикой, а им политика
была ни к чему.
По ночам Слава составлял планы мировой революции. В волостном масштабе.
Но мировой! Потому что чтение газет неграмотным старухам тоже часть мировой
революции.
Как-то Саплин задержался в Успенском, он чаще всех наведывался в
волкомол по делам, связанным с защитой подростков, все сироты и полусироты,
все батрачата искали его в исполкоме. Быстров даже распорядился отвести ему
место в земотделе, - засиделся до вечера, не успел к себе в Критово, и
Слава, хоть и с нелегким сердцем, можно ждать язвительных замечаний Павла
Федоровича, привел Саплина к себе ночевать.
Саплин лежал на лавке, на каких-то тряпках, постеленных Надеждой,
подложив под голову подушку Славы, принесенную из комнаты, посматривал
черными маслеными глазами на Федосея, сожалея, возможно, что тому не
четырнадцать лет, вот бы он тогда показал Астаховым!
- Хочешь, взыщу с твоего хозяина пудов десять хлеба? - предложил он
вдруг Славе.
Слава оторвался от сборника одноактных пьес, подбирал репертуар для
школьных спектаклей.
- Какого хозяина?
- Этого...
Саплин кивнул на дверь, и Слава понял, что имеется в виду Павел
Федорович.
- Какой же он мне хозяин?
- Не тебе, твоему брату. Знаю, как он тут батрачит...
- Не вмешивайся, пожалуйста.
Слава поморщился: Саплина постоянно приходится осаживать, Слава
предпочитал разговоры на отвлеченные темы.
- А ты задумывался, - спросил он, - что такое счастье?
Саплин потянулся, попросил:
- Подай-ка воды...
Напился, поставил ковшик на стол.
- Я счастливым стану года через четыре, - уверенно сказал он. - Вступлю
в партию, получу должность, женюсь...
Слава ничего не сказал в ответ, не хотел ссориться, вместо этого
обратился к Федосею:
- А ты, Федосыч, счастлив?
- Ясное дело, - ответил тот, отрываясь от плетенья веревочных чуней. -
Все мое при мне.
Ах, Федос Федосович! И ведь он прав! При нем его жена и его чуни,
сейчас он кончит их плести и завтра будет с сухими ногами...
Утром Слава выпроводил Саплина пораньше когда Павел Федорович появился
в кухне, того и след простыл, но Павел Федорович, оказывается, не только
знал о пребывании Саплина, но и не высказал никакого осуждения.
- Чего ж отпустил товарища без завтрака? - спросил он. - Слыхал о нем,
башковитый парень, с такими знакомство стоит водить.
Новый год Вера Васильевна неизменно встречала с сыновьями, такую
традицию завел еще Николай Сергеевич Ознобишин. К встрече он всегда покупал
шипучую ланинскую воду и, к восторгу сыновей, притворялся пьяным, и на этот
раз Вера Васильевна тоже сочинила какой-то напиток из сушеных вишен, а к
вечеру сбила суфле из белков и варенья.
Но жизнь, как обычно, нарушила мамины планы.
Совсем стемнело, когда появился Быстров. В бекеше, перешитой из
офицерской шинели, в казачьей папахе, с прутиком в руке.
- Извиняйте, за Славушкой!
Бедная мама растерянно отставила в сторону суфле.
- Как же так... Неужели вы занимаетесь реквизициями даже в новогоднюю
ночь?
- О нет! - Быстров засмеялся. - Просто приглашаю вашего сына встретить
Новый год со мною и Александрой Семеновной!
Вера Васильевна облегченно вздохнула, Новый год ее сыновья всегда
встречают с нею.
Славушка виновато посмотрел на Веру Васильевну.
- Мама... Я не знаю...
Он уже решил ехать, она это поняла, но мало того, ему еще хотелось,
чтобы мать одобрила его решение.
- Чего ты не знаешь? - Помолчала. - Поезжай...
У крыльца переминался буланый жеребец, запряженный в розвальни, зимой
Степан Кузьмич мало езживал на Маруське, берег ее, но и жеребец неплох,
Быстров не любил тихой езды.
Два тулупа валялись в розвальнях, Быстров закутал Славушку, закутался
сам, и только снег полетел от копыт, доехали до Ивановки меньше чем в
полчаса.
Александра Семеновна встретила Славушку у дверей, ввела, раскутала,
посадила у печки.
- Я соскучилась по тебе.
У стены свежесрубленная елка, без украшений, без свечей, только хлопья
ваты набросаны на ветки.
В углу на полу клетка с наброшенным на нее шелковым синим платком.
- Спит?
- Спит.
Все как было. Только над столом фото в рамке, моложавый офицер, усы
колечками, дерзкий взгляд.
- Мой отец...
Сама Александра Семеновна все переходит с места на место, то у стола
постоит, то у печки, то поправит тарелку, то переложит вилки, не суетится,
но беспокойная какая-то, а Быстров спокоен, снисходителен.
Стол накрыт к ужину: сало, огурцы, винегрет, все аккуратно нарезано,
разложено по тарелкам, самогонку Быстров принес откуда-то из сеней.
- И еще курица.
- Пируем!
- И пирог.
- Съедим!
Степан Кузьмич налил с полстакана себе и понемногу жене и Славе.
- Выпьем?
- За что?
- За генерала! - Быстров посмотрел на фотографию. - За генералов,
которые пошли вместе с народом.
Он выпил самогон и стал обгладывать куриную ногу.
После ужина Быстров принес кожаный чемодан, протянул Славушке.
- Это я тебе. Вроде подарка.
Чемодан полон бумаг, пожелтевших, исписанных.
- Из Корсунского, - объяснил Быстров. - Там таких бумаг на антресолях
полным-полно. Вся княжеская жизнь...
Слава принялся перебирать бумаги.
Семейная переписка русской аристократической семьи. Письма, написанные
столетие назад, и письма, написанные во время последней войны, письма,
посланные из заграничных путешествий, и письма, посланные с фронта...
Пожалуй, эти письма интереснее любого романа.
Листок тонкого картона с виньеткой, раскрашенной акварелью.
Протянул карточку Александре Семеновне.
- Что это? - поинтересовался Быстров.
- Меню царского ужина.
- Что же ели цари?
- Седло дикой козы. Спаржа. Парфе...
- За дикими козами и мне приходилось охотиться, - похвастался Степан
Кузьмич. - А вот парфе...
- Что такое парфе?
- Что-то вроде мороженого...
- Парфе у тебя нет?
- Есть овсяный кисель...
Кисель из овсяных высевок делали по всей деревне.
- Давай, давай!
Кисель чуть горчил, запивали его холодным молоком, и кисель показался
не хуже царского парфе.
Быстров кивнул на чемодан с бумагами.
- Тоже в какой-то степени наше прошлое.
Александра Семеновна неуверенно взглянула на мужа:
- А княгиня не оскорбится, что кто-то копается в ее письмах?
- Княгиня теперь в Питере... - Быстров нехорошо усмехнулся. - Давали
возможность жить, не захотела. Утряслась к своей питерской родне...
После смерти Алеши Степан Кузьмич резко изменил свое отношение к
Корсунским, сперва мирволил, добром поминал свою службу у них, а после
нелепой демонстрации, устроенной Корсунской, приказал ей убраться из волости
"в двадцать четыре часа".
- Ты знаешь, что она мне сказала? - вдруг вспомнил Быстров. - Приезжаю,
говорю: "Что же это вы натворили?" А она мне: "Вот что делает ваша
революция!" - "А что она делает?" - спрашиваю. "Убивает детей!" - "Так это
же вы, - говорю, - его убили..." А она знаешь что в ответ? "Вам не понять,
что такое в нашей среде принципы..."
Самогона больше не было, он залпом выпил стакан молока.
- А теперь по домам.
Пошел за лошадью.
Александра Семеновна тоже оделась.
- А ты куда? - удивился Быстров.
- С вами...
Ему понравилась эта затея, он закутал и Славушку и жену в тулупы, сам
стал в санях на колени и помчал.
Ветер был в лицо, снежная пыль оседала на лица.
Степан Кузьмич домчал до Успенского в какие-нибудь полчаса. Все спало в
доме Астаховых.
Славушка постучал по стеклу, за окном кухни кто-то завозился, зашаркал
в сенях, брякнула щеколда, Надежда открыла дверь.
- Полуночничаешь? - сказала беззлобно, в полусне.
Слава тихо вошел в комнату. Луна лила в окна призрачный белый свет.
Петя весело посапывал, точно бежал во сне. Мама тоже спала. На столе стояло
блюдечко с суфле, оставленное для Славушки.
Он подошел к матери. Лунный свет освещал ее. Рука лежала поверх одеяла.
Славушка наклонился и поцеловал руку. Мама не шевельнулась. Спит или
обиделась?..
Разделся, лег на кровать и закутался с головой, чтоб скорее заснуть. Но
и сквозь одеяло слышал, как постукивают за стеной часы: "Тук-тук,
тук-тук..." Наступил Новый год. Двадцатый год.
44
Февральские тени бегут за окном, то серые, то голубые, вспыхивает
солнце и, дробясь в оконном стекле, пробегает по выцветшим обоям, перелом к
лету еле ощутим, но нет-нет да и пахнет весной, особенно по воскресным дням,
когда можно не идти в школу.
Вера Васильевна выходит в галерейку. Все идет своим чередом. Бегает по
двору Надежда, постукивает где-то молотком невидимый Федосей, что-то
заколачивает или приколачивает, стучит ножом в кухне Марья Софроновна,
готовит завтрак: "Два кусочка - вам, вам, два кусочка - нам, нам..."
Вера Васильевна дышит чистым воздухом, которого обычно не замечает.
Спокойно и свежо, почти как в Москве в погожие зимние дни.
В комнату входит Павел Федорович, в руке у него ведро.
- Вот я тут вам сахарок принес. Дальше как знаете. Осталось около пуда.
Всего в доме восемь человек, трое вас, трое нас, Марья Софроновна на сносях,
так что дите тоже считаю, да Федосей с Надеждой. По четыре фунта на душу. На
будущее прошу не рассчитывать...
Павел Федорович с минуту стоит, точно ждет каких-то вопросов или
возражений, и выскальзывает за дверь.
Вера Васильевна ставит ведро на стол.
- Вот вам, ребята, и сахарок.
- Что ж, дели, - говорит Славушка.
- То есть как делить? - удивляется Вера Васильевна. - Кому делить?
- На троих, - предлагает Славушка.
- Зачем же делить? - еще больше удивляется Вера Васильевна. - Мы же
вместе...
- Так тебе вообще ничего не достанется, - объявляет судейским тоном
Славушка. - Нет уж, дели, каждому свое...
Он настоял, сахар стаканом поделили на три равные доли, и свою Славушка
спрятал в этажерку.
- Не понимаю, - еще раз сказала Вера Васильевна. - Раньше ты не
отличался скупостью...
Поэтому пили чай врозь, Вера Васильевна и Петя вдвоем и отдельно
Славушка.
А дня через четыре обнаружилось, что Славушка пьет чай без сахара.
- Неужели ты съел весь свой сахар? - удивилась Вера Васильевна.
- Съел, - подтвердил Славушка.
- Какой ты сластена! - упрекнула сына Вера Васильевна и тут же пожалела
его, придвинула к нему вазочку с сахаром. - Возьми у меня.
Славушка решительно отодвинул вазочку.
Еще позавчера он незаметно достал свой пакет из этажерки и принес в
волкомол, ребята как раз собрались на очередное заседание.
- У меня для вас сюрприз, - заявил он, открывая заседание. - Тут
немного сахара, надо бы его поделить...
Члены в