Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
в военкомат.
Еремеев серьезен до суровости. Павел Федорович даже струхнул: время
суровое, государства воюют, заложникам приходится плохо.
Однако своя рубашка ближе, отправил Шлезингера, послал Петю за Ковачем
и принялся ждать, что обрушится на головы злосчастных австрийцев.
Но обрушилось не на них, а на Астаховых. Пленных репатриировали.
Петер спокойно, по-крестьянски, принялся собираться в дорогу, вытряхнул
вещевой мешок, сложил пожитки, смену белья, пуговицы, катушку, иголку,
попросил и получил флягу меда, детям подарок из России, то улыбался, то
озабоченно вздыхал и все поглаживал Петю по голове зато Франц вдруг
загрустил, дала себя знать немецкая сентиментальность, возвращается в Вену,
в свою прекрасную Вену, где его ждут две прекрасные веселые девушки, каждая
из которых готова, по его словам, выйти за него замуж, и вдруг заявляет, что
в России остается его сердце.
Вечером он пригласил Славушку пройтись на Озерну, проститься с рекой, в
которой вода смешалась с его слезами.
Они посидели на бережку у камней.
- О мой прекрасный Вятшеслаф Николаевитш, на все есть свой порядок,
чего я желаю и вашему многострадальному государству... - Франц даже
всхлипнул. - Неужели мы с вами никогда не увидимся?!
- Почему же? - утешил его Славушка. - Революция произойдет во всем
мире, мы будем ездить друг к другу...
- О! - только и сказал Франц.
Они помолчали, один думал о своем конфекционе, другой - о мировой
революции.
Не хватает рабочих рук, на Веру Васильевну Павел Федорович не
покушался, она занята в школе, охранная грамота, выданная на ее имя, спасает
хозяйство Астаховых от разорения, вся надежда теперь на Федосея и Петю.
Павел Федорович не прочь заставить работать и Славушку.
- Ты не съездишь в ночное? - спрашивает он.
- Пожалуйста...
Павел Федорович воображает, что пробудил в Славушке совесть, принудил
пасти лошадей, что ж, Славушка и в самом деле будет пасти, но есть у него
дело поважнее, разговор пойдет не о русалках, нужно хорошенько повыспросить
ребят, у кого спрятан хлеб. Москва голодает, нужно помочь исполкому найти
хоть триста, хоть двести, хоть бы сто пудов хлеба.
14
Павел Федорович не слишком жаловал бессильную мать - не до нее.
Спросит Надежду:
- Накормлена?
И ладно, и все в порядке.
А тут с утра призвал Надежду, сам пооткрывал ящики комода, велел
выбрать платье понаряднее, одеть Прасковью Егоровну, умыть, причесать.
Старуха ничего не поняла, но это и не требовалось, разберется потом, а
пока что быть ей при всех орденах и регалиях.
Она пошевелила рукой, замычала.
Павел Федорович похлопал мать по плечу.
- Все в свое время, мамаша.
В обед собрался из дому.
- Покорми, - наказал он Надежде. - И последи, чтоб не обмочилась.
Сегодня это ни к чему.
В сенях покричал Славушке:
- Эй, Вячеслав Николаевич, где ты?..
- Чего?
- Никуда не уходи, понадобишься. - Подумал, усмехнулся: - Прошу. Как
мужчина мужчину.
Славушка слоняется по дому. Вера Васильевна чинит детям белье. Петя и
Федосей на хуторе. Наряженная Прасковья Егоровна неподвижно сидит на стуле,
только губы шевелятся. На кухне Надежда стряпает в неурочное время.
- Чего это ты месишь?
- Пирог.
- Какой пирог?
- Хозяин велел.
С мясом, с яйцами, на коровьем масле... По какому поводу пир?
Вот оно... Вот она! Нечто бело-розовое... Бело-розовое лицо. Как
пастила. Ямочки на локтях. Русые волосы блестят, будто смазаны коровьим
маслом. Зеленая шелковая кофта, лиловая юбка. Это и есть Марья Софроновна.
Она плавно идет через сени. Павел Федорович за ней.
- Давай, давай, - на ходу говорит мальчику.
Тот правильно понимает: сопровождай, присутствуй...
Павел Федорович и Мария Софроновна подходят к Прасковье Егоровне.
Вот когда Марье Софроновне можно не бояться. Но она боится. Старуха все
понимает. В глазах ее бешенство.
Павел Федорович виновато улыбается.
- Простите, мамаша...
Кряхтя влезает на комод, снимает со стены икону божьей матери, у иконы
есть еще свое особое название - "Утоли моя печали", ладонью смахивает с нее
пыль и прислоняет к животу матери. Икона скользит. Павел Федорович берет
Марью за руку, становятся на колени.
- Благословите, мамаша.
Бог знает, какие ругательства не идут с ее губ, в блеклых водянистых
глазах ненависть.
- Благословите, мамаша, пришел, мамаша, и на мою улицу праздник...
Старуха содрогается. Она неподвижна, но Славушка чувствует, как
содрогается. Нижняя губа отвисла. Сейчас старуха плюнет. Славушка ощущает ее
усилие, но губы не слушаются, вся она как-то обмякает, под стулом появляется
лужица.
- Свинья вы, мамаша...
Он торопливо кладет икону на лежанку. Прасковья Егоровна закрывает
глаза. Ничего не видит. Ничего не слышит.
- Идем!
Это и невесте и Славушке.
Втроем выходят из дома. Славушка давно понял, что идут они в церковь,
но ведет их Павел Федорович не по улице, а огородами, через крапиву,
проулками меж поповских домов.
- Постучи к отцу Михаилу, - приказывает он мальчику, но поп сам выходит
навстречу и бежит к церкви, приподнимая рясу, торопливо отпирает замок, и
все четверо заскакивают в церковь.
Отец Михаил скрывается в алтаре и через минуту показывается вновь,
прижимая к груди свечи, венцы и крест, он уже в парчовой, золотой с
прозеленью ризе.
Дьячок Беневоленский раздувает кадило.
- Давай, давай, - торопит жених.
Беневоленский протягивает Славушке венцы из цветной фольги.
- Держите!
Славушка, оказывается, шафер!
- Во имя отца и сына... - скороговоркой произносит отец Михаил. -
Набегут бабы, не оберешься шума... И святаго духа... Вячеслав Николаевич,
прямее держите венцы над головами!
Он ведет жениха и невесту вокруг аналоя, Славушка держит в вытянутых
руках венцы, похожие на бутафорские короны.
Смешной обряд... Венчались как воровали.
Отец Михаил делает в книге запись, сует ручку мальчику.
- Распишитесь свидетелем...
Перо рвет бумагу.
- Поаккуратней!
Павел Федорович сует дьячку деньги.
- С законным браком, - поздравляет отец Михаил.
- А вам, отец Михаил, попозже пришлю, натурой с Федосеем...
- Если возможно, мяса, - просит отец Михаил. - Мукой я обеспечен.
Беневоленский наклоняется к Славушке:
- Что вы наделали, Вячеслав Николаевич?! За смертью Павла Федоровича
наследники Федор Федорович с вашей маменькой, а теперь все уплывет...
На кухне накрывают стол.
- Садитесь, - приказал Павел Федорович вернувшимся с хутора Пете и
Федосею и опять - Славушке: - Позови мать.
Вера Васильевна улыбается сыну.
- Поженились?
- Мам, говорят, теперь все наше будет уже не наше.
- А оно и так не наше.
- Тебя зовут...
Славушка заглянул к Прасковье Егоровне. Она по-прежнему сидела на
стуле. Расползшаяся, неподвижная. Резкая складка перекосила губы. Глаза
закрыты.
А в кухне Павел Федорович приглашает за стол даже Надежду, подает жене
нож.
- Режь, хозяйка... - Взглянул на Надежду. - Принесла бы, что ли, по
такому случаю сливочек...
Надежда сорвалась, вернулась с крынкой, подала хозяину, он аккуратно
разлил по стаканам.
- Горько, - сказал сам себе, обтер губы ладонью, чмокнул жену в щеку. -
Ешьте. - Опять кивнул Надежде. - Отнеси мамаше пирожка, хотя седни, может,
даже откажется. И молочка. Да не сливок, а молочка, за сливки бы она не
похвалила!
15
Солнце наполняло просторную комнату. Все стало в ней золотым, и высокие
шкафы красного дерева, и стекла, и кресла, обитые грязным оранжевым штофом,
и тусклый коричневый деревянный потолок, и стертый паркет, и даже тени от
сиреневых кустов, отраженные в стенках шкафов.
Мальчик жадничал: находясь в такой солнечности, ему мало одной книги,
даже самой замечательной, он снимал с полок то одну, то другую. Все мало.
Вольтер, Франс, Теккерей, и вдруг стихи Антиоха Кантемира, просто
невозможные стихи, - подавиться можно! - и стихи всяких декадентов,
Бальмонт, Брюсов, Белый, Бодлер, Блок, и - "Великий розенкрейцер" Владимира
Соловьева. Все умещалось в детской голове и раскладывалось что в дальний
ящик, что в ближний, все для того, чтобы действовать, бороться, жить.
Он сидит в кресле, обложенный книгами, погруженный в приключения и
стихи, в красоту и несуразицу разбросанных по подоконнику томов, и не
замечал Андриевского, тот писал за ломберным столиком, сочинял речь,
которую, если бы удалось наступление Деникина, если бы власть пролетариата
была свергнута, если бы образовалась демократическая республика, если бы
выбрали его в депутаты, - он произнес бы с трибуны парламента: "Господа!
Тирания торжествующего хама низвергнута! Институты демократических
свобод..."
Но тут в библиотеку в лице Быстрова вошел торжествующий хам, и
Андриевский даже привстал.
- Степан Кузьмич... Рад!
Андриевский искренен, как все увлекающиеся люди, он тотчас забыл, чем
только что занимался.
А Быстров пытливо взглянул на Славушку:
- Все читаешь? Много проводишь здесь времени?
- Да не так чтобы...
Андриевскому:
- Вы этого паренька оставьте!
В глазах Андриевского мелькнула усмешка.
- Как вас понимать?
- А так! Подсовываете всякие книжечки, отравляете мозги...
Он посмотрел на книги.
- Об чем это?
- Разное. Стихи, - ответил Славушка.
- Бальмонт. Блок... Все иностранцы. Белый... В самом деле белый или
просто так? "Великий розенкрейцер"... А это с чем едят?
Андриевский повел головой в сторону мальчика.
- Его собственный выбор.
- Нет, вы уж его оставьте, - строго сказал Быстров. - Понятно?
- А меня нечего оставлять, - возразил Славушка. - Я сам знаю, что
читать.
- Ох ты!..
Но сказал это Быстров даже одобрительно.
- Просто он сюда приходит чаще других, - объяснил Андриевский. - А
книжки выбирает сам.
- У нас на него другие виды, - веско сказал Быстров. - Сейчас не до
стихов.
Славушка заинтересованно взглянул на Быстрова, а Андриевский прямо
спросил:
- Какие же это у вас на него виды?
- Хлопчик нужен для революции, а не для стихов, - сказал Быстров. -
Понятно? Во всем мире молодежь объединяется в Коммунистический
Интернационал.
- Мне вас не учить, только революция - дело мрачное, при чем тут дети?
Быстров нахмурился, исподлобья поглядел на Андриевского.
- Кому мрачное, а кому светлое, - твердо возразил он. - Вы в церкви
бываете?
- При чем тут церковь?
- При том. Евангелие слушали?
- Предположим. Даже читал.
- Вы вот умный человек, образованный, словечка не скажете в простоте, а
ребята не научились врать. Захотят, да не сумеют. - Быстров не смотрел на
Славушку, но подразумевалось, что имеет в виду и его. - Слышали: устами
младенцев глаголет истина?
- Смотря какая!
- А двух истин не бывает.
- Ошибаетесь, Степан Кузьмич, у каждого человека своя правда.
- Ну уж нет! Конечно, относиться к правде можно по-разному, можно и
неправду назвать правдой, но правда одна: черное - черное, а белое - белое.
- И вы хотите построить новое общество с помощью этих подростков?
- Вы же не хотите строить? Да оно вам и не нужно! И строить новое
общество будут они для себя. Не столько я с их помощью, сколько они с моей.
- Это не плеоназм?
- Чего?
- То же самое, повторенное иными словами.
- Ну и пусть... Как вы сказали?
- Плеоназм.
Быстров рассердился. Славушка заметил, как задергалась у него правая
щека, она у него всегда дергается, когда он приходит в неистовство, -
например, на митингах когда клеймит мировой капитал, щека дергается так,
точно вот-вот с ним случится припадок. Но припадков никогда не случается, и
впоследствии Славушка убедился, что Быстров отлично умеет держать себя в
руках, он подергивал щекой произвольно, это у него ораторский прием, так он
становился страшнее и пользовался этим приемом, чтобы показать свое особое
возбуждение. Быстров болезненно самолюбив, не любит, когда его дурачат, в
неизвестном словечке Быстров уловил насмешку и рассердился, нарочно задергал
щекой, чтобы напугать Андриевского.
И тот испугался!
В гневе Быстров страшен, это говорят все, хотя опять же он позволяет
овладевать собой гневу лишь тогда, когда требуется стать неумолимым, когда
он не смеет обнаружить сострадания, когда, например, у кулаков и помещиков
отбирали имущество, выселяли их из насиженных гнезд или расстреливали
грабителей и дезертиров.
- Вам что-нибудь нужно? - спросил Андриевский.
- Нужно. Иначе зачем заехал бы я сюда? Слышали о положении на фронте?
- Читал.
- Меня вызывали позавчера в Малоархангельск. Офицерня рвется к Москве,
нам приходится отступать. Отступаем с боями, изматываем противника.
Требуется поднабраться сил, чтоб перейти в наступление. Возможно, придется
оставить Орел. Но до Тулы не допустим, от Тулы мы его и погоним.
Андриевский не возражал, а он любил поспорить. Славушка понял:
Андриевский не верит Быстрову, думает, что Деникин дойдет до Москвы. Пусть
думает. Славушка верит Быстрову. Он только хочет, чтобы белых погнали не от
Тулы, а от Орла. Он не хочет видеть белых в Успенском.
- Орел мы не отдадим, - уверенно сказал Славушка.
- А ты не рассуждай, о чем не понимаешь, - оборвал Быстров. - Тут,
брат, стратегия.
Славушка насупился.
- Позволите объяснить ему это слово? - спросил Андриевский.
Быстров сверкнул глазами.
- А я и сам сумею: стратегия - умение выиграть войну, а тактика -
выиграть бой. Деникинцы одерживают тактические успехи, а вот в стратегии им
с нами не совладать.
Славушка лучше объяснил бы значение этих слов, но, по существу, Быстров
прав. Славушка доволен, что Быстров не позволил Андриевскому пуститься в
рассуждения о войне.
- Вот что придется вам сделать, - заявил Быстров безапелляционным
тоном. - Составьте обращение к населению на тот случай, если Советской
власти придется эвакуироваться. Надо предупредить: не верить посулам, не
давать лошадей - угонять, скрывать продовольствие, объявить - вернется
власть, спросит с тех, кто пойдет навстречу Деникину. - Быстров схватил
листок со стола. - Я напишу вам тезисы... - Это слово он хорошо знал. Но тут
глаза его расширились, он прочел начало речи, которой Андриевский собирался
приветствовать деникинцев. - Что это?
- Выписки. Из сочинений писателя Мережковского.
- А он кто?
- Черносотенец.
- Так для чего ж эти выписки?
- Для речи, для моей речи, сравнить - чего хотят белые и чего...
Славушка думает, что Быстров не поверил Андриевскому, но, должно быть,
сейчас умнее сделать вид, что поверил.
Быстров сел за стол, нацарапал несколько слов - "лошади хлеб продукты
гужповинность доносы", знаки препинания он второпях не расставил, похлопал
ладонью по листку.
- Завтра к утру написать и принести в исполком.
- Я не успею...
- А не успеете, отправлю завтра в Чеку...
- Напрасно, - сказал Андриевский, от волнения грассируя особенно
сильно. - Зачем прибегать к угрозам? Я и так сделаю...
- То-то. И написать так, чтоб ни у кого никаких колебаний!
Андриевскому вообще не хочется писать, а Быстров требует, да еще с
огоньком... Славушка не участвует в разговоре, но внутренне он на стороне
Быстрова.
Жизнь здорово потерла, но не очень-то отшлифовала этого поваренка из
имения князей Корсунских, повар из него получился грубоватый, блюдами своего
изготовления он вряд ли потрафит вкусу таких, как Андриевский, но они
вынуждены не только есть, но и похваливать!
Быстров знает свои возможности и не берется за то, с чем не справится,
но зато с удивительной настойчивостью умеет принудить выполнять свои
указания. Воззвание к населению, нацарапанное самим Быстровым, получится
курам на смех, он знает это и вот заставляет врага, - конечно, врага! -
написать воззвание, и тот напишет, и напишет так, как нужно Быстрову... Вот
у кого учиться напору и воле!
- Может быть, вы объясните поподробнее, что написать? - спрашивает
Андриевский деловым тоном. - Мне кажется, к угрозам лучше не прибегать, люди
привыкли к угрозам, лучше объяснить, что помогать деникинцам им просто
невыгодно.
- А мне это вовсе не кажется, им действительно невыгодно помогать
деникинцам, - перебивает Быстров. - Вот это и объясните.
- Хорошо.
Ведь это же против себя, против себя, - Славушка отлично понимает, - а
ведь соглашается... Славушка видел уже таких интеллигентов, не согласны, не
верят, а выполняют приказ!
- Только вы там не очень распространяйтесь, - сказал Быстров. -
Покороче. А то у мужиков терпенья не хватит читать.
Он еще учит! Не умеет, а учит! И Андриевский согласно кивает...
И вдруг с Андриевским происходит метаморфоза, чем-то он неуловимо
меняется.
- Можно с вами откровенно, Степан Кузьмич?
- Валяйте!
Андриевский садится, откинувшись на спинку стула, у него довольно-таки
бесцеремонный вид, и Быстров садится, подтянутый, настороженный.
Солнце переместилось к юго-западу, золотистые блики исчезли со шкафов,
корешки книг тускнеют, сиреневая тень стелется под потолком.
- В чем смысл революции?
Быстров озадачен. На митинге он нашелся бы, а так, с глазу на глаз,
наедине с человеком, который никогда с тобой не согласится... Правда, в чем
смысл революции? Крестьянам - землю. Рабочим - фабрики и заводы. А таким,
как Андриевский? Постановка любительских спектаклей...
Но конечный смысл революции Быстрову ясен.
- Счастье.
- А что такое счастье?
Ну это-то Быстров знает, он читал об этом и сам это постиг:
- Борьба!
- Допустим, хотя я с вами и не согласен. Вы революционер, возможно, вы
действительно находите счастье в борьбе... Но вот ваши дети... У вас,
кажется, есть дети?
- Да, от первой жены. - Быстрову не нравится вопрос. - Мальчик и
девочка.
- А как представляете вы счастье своих детей?
- Ну как... Чтоб все у них было. Чтоб хорошо учились... - В голосе
Быстрова нет уверенности. - Ученье, конечно.
- Гм! Я что-то не представляю счастья в виде уроков математики или даже
лекций по юриспруденции. Вы же говорите - борьба?
- А разве овладение знаниями - не борьба?
- Борьба с таблицей умножения?
Андриевский ставит Быстрова в тупик, разговор-то ведь не на людях,
требуется не переговорить противника, а отразить доводы по существу.
- Серьезно, Степан Кузьмич, какой борьбы желаете вы своим детям? -
продолжает Андриевский. - Дети нуждаются в конкретных материальных благах.
- Никаких благ не получишь без борьбы!
- Не дети же их добудут себе, вы их обязаны добыть детям.
- Даровое счастье плохо ценится.
- Даже у животных родители заботятся о детенышах, не бросают их в
самостоятельную борьбу за существование.
Быстров поколеблен, но Андриевский совершает ошибку.
- В какой борьбе может участвовать, например, Славушка?
- В классовой! - восклицает он. - В классовой!
Мальчик молчит. Революционеру свойственна скромность. Быстров не
нуждается в его поддержке. Но он всей душой с Быстровым. В какой борьбе он
может участвовать? В классовой! В битвах пролетариата с буржуазией. Сейчас
Быстров поставит Андриевского на свое место.
Но встает Андриевский. Высокий, громадный, он гораздо крупнее Быстрова,
спиной прислоняется к косяку окна, скрещивает на груди руки, ни дать ни
взять - Цицерон перед сенатом.
- Нет, Степан Кузьмич, вы совершаете непростительную ошибку. Ваша
партия совершает ошибку. Хорошо, вам удалась ваша революция, вы пытаетесь
удержаться у власти. История рассудит, кто прав, кто виноват. Но при чем тут
дети? Оставьте детей в покое. Вовлекать детей в политическую игру -
преступление...
Быстров молчит, как-то по-мужицки молчит, не будь у него военной
выправки, он бы и покряхтел, и затылок почесал, но он не кряхтит и не
чешет