Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
ороша. Славушка сам рад влюбиться, но разве он может это себе позволить,
если Андреев в сто раз лучше.
- Куда? - спрашивает Андреев.
- В поле, - говорит Франя.
Славушке все равно куда, просто ему хорошо с ними, с Андреевым, с
Франей, и долго будет еще хорошо.
Заросшая травой улица незаметно вливается в раскинутые перед ними луга.
Сказочно, свободно и хорошо все окрест!
- Показать чудо? - спрашивает Андреев.
Франя смотрит на него во все глаза.
- Какое?
- Показать?
Петляет полевая дорога, уходят за горизонт волны желтеющей ржи.
Втроем рвут васильки.
Франя идет в венке еще красивее.
- Куда ты нас ведешь? - спрашивает Слава.
- Сейчас покажу вам чудо, - говорит Андреев. - Покажу, где начинается
Россия.
Сухой лог, поросший травой. Дубовая рощица. Кривоватые крепкие дубки.
Ничто им не страшно, не вырвать их из земли. Дубки, дубки...
Пониже, в логу, березы, зеленая травка.
Андреев подходит к березке. К самой густой и самой старой. Из-под ее
корней, не поймешь даже откуда, бьется ключ, тоненький-тоненький ручеек, и
чуть подальше прудок, сказочный какой-то прудок, и из него ручеек...
- Пейте, - говорит Андреев.
Наклоняется, зачерпывает горстью воду, пьет.
- Россия!
- Почему Россия?
- Да это ж Ока, Ока, это начинается Ока, - шепотом говорит Андреев. -
Мы начинаемся...
Под березкой, в травянистом логу, льется самая русская река России.
54
По мнению заведующего конным двором, Андреев в небольшом чине, "что-то
там по молодежи", но обслуживающий персонал побаивается Андреева, он ничего
не требовал зря, но уж, если требует, лучше не перечить, вызовет в укомпарт
к Карасеву, к самому Карасеву, рта не даст открыть, отчитает в присутствии
Карасева, да так, что ни оправдаться, ни отбрехаться...
Поэтому для поездки на станцию Андрееву дали не пролетку, не ахти какое
начальство, и не дроги, все-таки начальство, а глубокий трясучий тарантас, в
котором уместилось бы все оргбюро.
Но оргбюро только провожало Андреева:
- Вы, ребята, не задерживайтесь в Орле, печать привезите, невозможно
без печати... И литературы! По юношескому движению... - Всем наказывали
привезти литературы. - Поддайте им жару, пора губкомолу повернуться лицом к
деревне...
Делегация погрузилась в тарантас.
Кучер - ровесник Андрееву.
- Ты почему не в комсомоле?
Андреев знал всех членов городской организации.
- А умирать никому неохота, - вразумительно ответствовал кучер. - Не на
фронте, так здесь от кулаков, а то так и сами себя порешите.
- Ну, мне тоже умирать неохота!
Андреев засмеялся, но разговора не получилось.
Приехали на станцию, чуть стемнело. Билетов не продавали, в вагоны
садились по мандатам, а чаще просто захватывали места. Против ожидания сели
необыкновенно легко, их пустили в штабной вагон, лучший вагон в составе
всегда называли штабным, и пассажиров оказалось немного. Андреев устроил
Славу на верхней полке, постелил ему свою шинель, сам сел у окна: "Мне нужно
подготовиться". Слава тоже хотел подготовиться - к чему? - и тут же заснул.
Проснулся оттого, что Андреев дергал его за ногу, было уже светло.
- Приехали?
- Нет. Становой Колодезь. До Орла еще двадцать верст. Я сейчас приду...
На Становом Колодезе набирали дров и воды. Из вагона все бегали за
кипятком.
Он принес в чужом котелке молока, купил у какой-то бабы за махорку.
- Завтракай.
- А ты?
- И мне хватит.
На этот раз тоже пил молоко. Слава смотрел на него с упреком, Андреев
ответил с улыбкой:
- Ничего, брат, иногда и ложь во спасение.
А в Орле уже некогда прохлаждаться - опаздывали, по улицам бежали.
Губкомол!
Навстречу по лестнице спускался парень в новенькой кожаной куртке, в
руках у него штук двадцать селедок, прижимает их прямо к куртке.
- Вы куда?
- На пленум!
Парень с селедками проследовал мимо, ступеньки через три остановился,
секунду размышлял и опять окликнул малоархангельцев:
- Постойте, ребята!
Андреев обернулся:
- Чего?
- Можете взять по селедке.
Селедка соблазнительна, но... Они даже не ответили, ворвались в
просторную комнату, в комнате ни одного стула, пять или шесть парней сидели
на столах.
- Где пленум?
Один из парней молча указал пальцем. Андреев приоткрыл дверь. Комната
поменьше, а народа побольше, у окна высокий парень с белесыми волосами и
черными бровями произносил речь.
Он тотчас обратился к Андрееву:
- Откуда?
- Из Малоархангельска.
- Заходи, - покровительственно сказал парень и посмотрел на Славу. - А
это что за ребенок?
- Секретарь Успенского волкомола, - сказал Андреев. - Самой крупной
нашей организации.
- Товарищи, я предлагаю приветствовать представителя успенской
организации, - сказал оратор без всякого перехода. - Если даже дети
сплачиваются вокруг нашего союза, это говорит само за себя... Да здравствует
революционная деревня!
Два или три человека похлопали в ладоши.
- Проходи сюда, садись рядом со мной. - Оратор указал на пол возле
себя. - А теперь возвращаюсь к задачам союза...
Сидеть не на чем. Сюда, вероятно, собраны стулья со всего губкомола,
кое-кто расположился прямо на полу.
Слава сел на подоконник. В комнате человек сорок, все старше его.
Оратор, круглолицый, розовощекий, с толстыми губами, неутомимо сыпал
загадочные слова: экправ, соцобр, профобр, партпрос, физкульт, военепорт...
Не все понимали этот язык. Оратора, как вскоре понял Слава, звали Кобяшов.
Тот самый Кобяшов, который считался лучшим теоретиком в губкомоле.
Председательствовал на заседании жиденький паренек с черными волосами,
вьющимися, как у барашка, насупленные брови, морщины в углах рта, ему это,
видимо, нравилось, нарочно кривил губы да еще пенсне на носу, металлическое,
стариковское, на черном шнурке. К нему часто обращались: "Эй, Шульман!..
Товарищ Шульман!.. Зямка, Зямка!..", на что он отвечал металлическим
голосом: "Товарищи, призываю к порядку!" - ему удавалось урезонить ребят, и
они вновь начинали внимать Кобяшову.
- Мы должны прочно связать наши руководящие органы с низовыми ячейками
и создать в своей среде атмосферу идейной сплоченности и острой ненависти ко
всему мелкобуржуазному, - закончил Кобяшов и, помедлив, добавил: - И попрошу
не аплодировать, у нас деловое обсуждение...
Но никто и не собирался аплодировать, наоборот, из угла, откуда во
время доклада то и дело неслись задиристые реплики, вихрастый паренек
прокричал:
- Мы сейчас вам скажем насчет экправа!
Но тут Кобяшов наклонился к Шульману, что-то тихо сказал, и тот тотчас
же проскрипел на всю комнату:
- Было бы интересно послушать представителя успенской организации... -
Он поманил Андреева, они пошептались, и Шульман объявил: - Слово
предоставляется товарищу Ознобишину!
Слава любил выступать. Он сразу же заговорил. О последствиях
деникинщины. О школах, которые приходится открывать в неприспособленных
помещениях. О расхищенных библиотеках, которые нужно во что бы то ни стало
собрать. О дезертирах, их надо привлечь к ответственности, а нам самим идти
добивать Врангеля, сбросить барона в Черное море...
Интересно, что скажет на это товарищ Шульман?
- Сейчас мы объявим обеденный перерыв, - сказал Шульман, - а после
обеда заслушаем доклады с мест.
Представители Малоархангельска все же получили свою селедку, парень в
кожаной куртке оказался завхозом губкомола Каплуновским, селедки выдал, но
тоже произнес при этом речь о своем великодушии, селедка выдавалась утром,
он мог бы распорядиться остатком по своему усмотрению.
Тут к Славе подошел парень.
- Здорово!
- Здравствуй!
- Не узнаешь?
Батюшки, да это Шифрин, с которым ездили в политотдел. Почему-то в
памяти он запечатлелся крупным и плотным, а он такой же, как и Слава. Тонкие
губы, пронзительные серые глаза...
- Ты где теперь?
- Теперь я редактор, каждую неделю печатаем молодежную страничку в
"Орловской правде".
Андреев удивился:
- Вы разве встречались?
- Прошлой осенью, вместе ехали в политотдел Тринадцатой армии.
- Довез ты тогда свою литературу? - интересуется Шифрин.
- А почему не довезти?
- Отличные книжки дали в политотделе, - говорит Шифрин. - Больше всего
мне понравился "Овод". Я даже оставил эту книжку у себя. Даю, конечно,
другим...
- А мне "Овод" что-то не очень...
- Как ты можешь так говорить! - возмущается Шифрин. - Образец
принципиальности!
- Есть получше образцы.
- Это кто же?
- Базаров.
- Кто, кто?
- Базаров.
- Кто это?
- "Отцы и дети" читал?
- Тургенев? - Шифрин пренебрежительно машет рукой. - Вчерашний день!
Славушке не хотелось с ним спорить.
- Заходи в редакцию, - великодушно пригласил Шифрин Ознобишина. -
Может, напишешь что...
После обеда первым выступил Андреев. Его, оказывается, знали. Он
докладывал о положении в уезде. Без лишних слов, без хвастовства...
Вечером местные ребята разошлись по домам, приезжие устраивались на
ночевку в губкомоле.
Малоархангельцам достался один из столов в канцелярии, Андреев
предложил спать под столом: "Спокойнее, не свалимся".
Лежа под столом, Андреев принялся рассказывать о своих поездках по
уезду, особо говорил о Колпне, о Дроскове, в этих селах, говорил Андреев,
классовая борьба скоро достигнет большого накала.
- А в общем давай спать, - закончил он, - двигайся поближе, под
шинель...
Но сон не шел к Славе.
- Ты читал "Овода"?
- Угу, - ответил Андреев, засыпая.
- Понравился?
- Ничего...
- А кто принципиальнее, - спросил Славушка, - Овод или Базаров?
- Сравнил бога с яичницей, - пробормотал Андреев. - Слезливые
сантименты и целое мировоззрение...
- А вот некоторые считают Тургенева вчерашним днем...
Андреев неожиданно сел.
- И правильно считают, - сказал он. - Сейчас не до литературы, сейчас
надо добить Врангеля, а к Тургеневу вернемся лет через двадцать.
- Что ж, отказаться от книг?
- Не отказаться, а выбирать что читать. - Андреев вытащил из кармана
записную книжку. - Вот я сейчас тебе прочту. Я говорил тебе о Колпне? "Мы
стояли, стоим и будем стоять в гражданской войне с кулаками". Запомни.
"Прекрасная вещь революционное насилие и диктатура, если они применяются
когда следует и против кого следует". Будь таким же принципиальным, как
Базаров, читай не романы, а политическую литературу...
Утро началось бестолково, и на столах, и под столами спалось плохо,
умывались во дворе, завтракали опять селедкой и хлебом. Чай, правильнее -
горячую воду, принесли в ведрах, но зачем-то перелили в бачок для питьевой
воды. Каплуновский стоял у бачка и отпускал приезжим по кружке кипятка и по
пять паточных карамелек. После завтрака Каплуновский на всех кричал,
требовал, чтобы расписались в ведомостях, отдельно за хлеб, за селедку и за
конфеты, кричал до тех пор, пока не появился Шульман, и Каплуновский тут же
испарился.
Зато члены губкома, все они были жителями Орла, выспались и,
чистенькие, приглаженные, довольные собой, покровительственно посматривали
на растрепанных, всклокоченных провинциалов.
Мирное течение пленума нарушилось с самого утра.
Вбежал Кобяшов, бледный, взволнованный.
- Товарищи! Я только что из губкомпарта! Получена телеграмма -
Крымскому фронту требуется пополнение коммунистами. В том числе
коммунистами-комсомольцами. Губкомолу надо выделить десять человек. Решено
не объявлять мобилизации, предложить товарищам записываться добровольно.
Поэтому я обращаюсь, кто хочет...
- А когда ехать? - спросил кто-то из угла.
- Сегодня, - сказал Кобяшов. - Вечером пойдет специальный вагон с
орловскими коммунистами.
Слава ожидал, что сейчас же все начнут оспаривать друг перед другом
честь поехать на фронт. Но вместо этого наступило тягостное молчание. Слава
переводил взгляд с одного оратора на другого. Вчера выступали горячо, а
сейчас... Он не хотел плохо думать о всех, кто-то испугался, и это
настроение передалось всем...
- Запишите меня, - нарушил молчание Андреев, - я еду.
- И я, - тут же сказал Слава, - и я!
- А кто останется вместо тебя в Малоархангельске? - спросил Кобяшов.
- А хоть бы он, - сказал Андреев, указывая на Славу. - Ознобишин.
- Но я тоже еду, - возразил Слава.
- Нет, ты не можешь, мы не имеем права отправить тебя, - сказал
Кобяшов. - Тебе нет шестнадцати.
Слава пытался возражать:
- Какое это имеет значение?
- Потому что война - это не игрушки, - сердито, даже зло, прикрикнул
Андреев. - Не спорь, пожалуйста.
- Так кто ж еще? - спросил Шульман.
Поднял руку делегат из Болхова, потом из Дмитрова, записались два
паренька из Железнодорожного района.
- А почему бы не записаться самому товарищу Кобяшову? - неожиданно
спросил кто-то из железнодорожников.
- Я хотел, но не разрешает губкомпарт, - без запинки отозвался Кобяшов.
- Можете справиться!
- Зачем, мы верим...
Записались еще трое, все работники уездных комитетов, из самого Орла не
записался никто, городские комсомольцы сидели бледные.
Шульман понимал, что из города тоже должен кто-то поехать, он тревожно
вглядывался в местных активистов, наконец решился принести одного из них в
жертву.
- Вот, например, ты, Мазин, ты ведь занимался в райкоме военспортом,
сам спортсмен...
У Мазина такой вид, точно его сейчас стошнит.
- Я не могу, у меня аппендицит, - отвечал он. - Всего только три
месяца, как меня хотели оперировать...
- Товарищи, еще два человека! - воззвал Кобяшов.
- Вернемся и не позже как через день направим двух товарищей, - сказал
Хватов, секретарь ливенского укома.
- А почему бы тебе самому не пойти? - вкрадчиво вмешался Шульман. - Ты
же слышал, вагон уходит сегодня?
- Что ж, могу и сам.
Но комсомольские работники, обитавшие в самом Орле, упорно уклонялись
от записи.
- Неужели боятся? - спросил Славушка, наклоняясь к самому уху Андреева.
- Н-нет... - протянул тот. - Думаю, дело в другом. Неизвестно, куда еще
пошлют пополнение, вероятнее всего, просто рядовыми бойцами, а они уже
привыкли руководить. Вот если бы проводился набор в комиссары...
- Нет, товарищи, это из рук вон! - вдруг сказал Шульман. - Надо же и из
городского района. Так и пометим: городской район, а к вечеру подберем
персонально...
Работа пленума скомкалась, уезжающим надо собраться, надо их обеспечить
документами, продуктами, Кобяшов заторопился с докладом в губкомпарт.
Андреев и Славушка вышли на Болховскую, в городе давно уже не
чувствовалось войны, по улицам бежали принаряженные барышни, иногда проезжал
в пролетке ответственный работник.
- Все нормально, - сказал Андреев. - Скоро везде будет так. Пойдем
посидим где-нибудь, я напишу ребятам письмо...
Они провели вместе весь день, и с каждым часом все ощутимей и ощутимей
становилось для Славушки приближающееся расставание.
Андреев получил документы, хлеб, сахар, по обыкновению собрался
поделить все с Ознобишиным, но на этот раз Слава запротестовал:
- Ни крошки, ты едешь на фронт.
Пришли они на вокзал засветло, вагон для отъезжающих стоял где-то за
водокачкой, начальство еще не приехало, должен был состояться митинг, один
Каплуновский метался по платформе, в руке у него сумка, похожая на дамский
ридикюль, он издали завидел малоархангельцев, подскочил к Андрееву, протянул
листок, карандаш:
- Распишись. - Достал из ридикюля бумажный фунтик, торжественно подал
Андрееву. - Специально для отъезжающих, выпросил в губпродкоме ландрина, по
полфунта на брата...
- Ты не жди нашего поезда, - сказал Андреев Славе. - Митинг может
затянуться, я тебя сейчас посажу, и езжай-ка домой...
Славу, как и в прошлый раз, когда он возвращался из политотдела,
посадили в поезд, шедший на Елец, в штабной вагон, заполненный
командированными.
Андреев нашел какого-то мрачного типа в заношенной шинели, лацкан
которой украшал алый бант - он на нем почему-то остановил свой выбор, - и
попросил его приглядеть за Славой.
- Вот и все, - сказал Андреев. - И еще два слова по секрету.
Они вышли в тамбур.
- Возьми...
Он протянул Славушке фунтик с конфетами.
Славушка возмутился:
- Да ты что?!
- Нет, это не тебе... - Андреев смутился. - Передашь Фране. И записку.
Когда будешь в Малоархангельске. Я написал ребятам, чтобы тебя забрали в
укомол.
Вагон тряхнуло. Подали паровоз.
- Ну, бывай! - сказал Андреев. - Пора. Кобяшов, должно быть, уже
приехал произносить речь. - Он притянул к себе мальчика, прижал его голову к
своей шинели, растрепал волосы. - И в случае чего этот дядька с бантом не
даст тебя в обиду...
Выпрыгнул из тамбура, а Славушка пошел занимать свое место.
55
Безмерность своей потери Славушка ощутил, лишь когда тронулся поезд. Не
то что разговаривать, смотреть ни на кого не хотелось. Дядька с бантом сидел
напротив. Он поглядывал время от времени на оставленного под его присмотр
мальчика.
Паровоз набрал скорость, вагон покачивало, постукивали колеса на
стыках, стало жарко и душно, пассажиров клонило в сон.
До того горько стало на душе у Славушки, будто он проглотил хину, точно
умер самый близкий ему человек. Славушка попытался отогнать мысль о смерти.
При чем тут смерть? Разве он больше не увидится с Андреевым? Деникин почти
разгромлен, а Врангеля и подавно разгромят. Вокруг говорили о каких-то
пустяках. Славушке стало еще горше. Просто необходимо было истребить в себе
эту горечь. Он полез в свой мешок, нащупал фунтик с леденцами, зажал в
пальцах карамельку, всего одну карамельку, и незаметно положил в рот, Франя
все равно угостит, ничего от Франи не убудет, если она получит одной
конфеткой меньше. Но конфета не показалась сладкой, привкус горечи не
исчезал.
Дядька с бантом все-таки собрался познакомиться со своим подопечным.
- Ты откуда, хлопчик?
- Из Орла.
- Понимаю, что не из Берлина. А что делал в Орле?
- На пленуме был.
- Это на каком же?
- На комсомольском.
- Значит, ты комсомолец? - с одобрением спросил человек с бантом.
- Я уже коммунист, - гордо ответил Славушка.
- Как так? - удивился его собеседник. - Не рано ли?
- Смотрите! - Славушка достал из-за пазухи и показал партийный билет. -
Я - секретарь волкомола!
- Ах ты, ядрить тебя! - с восхищением сказал человек с бантом. -
Выходит, мы с тобой на одном положении.
- А вы кто? - поинтересовался, в свою очередь, Славушка.
- Да никто, - отозвался тот. - Коммунист. Ни чинов, ни званий. На
фронте мне весь живот разворотило, возвращаюсь теперь в село... - Вздохнул и
замолчал.
- Рады? - спросил Славушка, хотя было очевидно, что радоваться нечему,
но он представил себе, как обрадуется семья этого человека, когда увидит его
живым и целым.
- Радоваться особенно нечему... - Попутчик Славушки еще раз вздохнул. -
Жена у меня ушла к другому, дочка замуж вышла...
- А что ж будете делать вы?
- Работать... Советскую власть защищать, ей еще достанется...
Он опять погрузился в размышления.
В соседнем отделении пожилая сухонькая особа, чем-то напоминавшая Славе
начальницу политотдела, вслух читала газету, читала все подряд, статью о
положении на фронте, о ноте Керзона и конгрессе Коминтерна, заметку о
заготовке капусты, рецензию на концерт из произведений Гайдна, читала и
комментировала, поясняла слушателям, чем и как созвучен Гайдн революции.
Верстах в пятнадцати от Орла, на станции Домнина, все побежали за
кипятком. Ни у Славушки, ни у человека с бантом посуды не было, он вступил в
переговоры с сухонькой особой. Договорились, что она даст бидон, а он
принесет кипяток. Бидон она дала, но когда кипяток был принесен, выдала
компаньонам лишь по кружке.
- Ты пей, - сказал человек с