- Ну я пошел.
 - А керосин?
 - Однова не понесу, пришлю кого за керосином.
 Сосняков не  доверяет даже самому себе,  керосин получат,  привезут,  и
выдавать его будет на глазах у всех,  чтобы чего доброго не сказали,  что он
хоть каплю израсходовал не по назначению.
 Сосняков уходит неторопливым,  размеренным шагом.  Так вот и  прошагает
все четырнадцать верст до Корсунского.
 Карпов не прочь получить свою бутылку сейчас, но у Славы нет настроения
пачкаться, он точно не замечает, как Карпов переминается с ноги на ногу.
 Уходит и Карпов.  Все уходят. Слава остается в одиночестве. Он не прочь
заглянуть  к  Тарховым.   Соня  или  Нина  сядут  за  фортепиано,   и  тогда
прости-прощай классовая борьба!
 Солнце припало к горизонту.  Вот-вот побегут розовые предзакатные тени.
Резко пахнет сырой землей.  У  Тарховых уже играют на  фортепиано.  Славушка
давно сошел с  крыльца и  бродит меж  могил,  где покоятся вечным сном попы,
помещики и церковные старосты.  Он размышляет о Соснякове. Тот не любит его,
и Славушка его не любит. Но лучшего секретаря для Корсунского не найти, да и
Сосняков, должно быть, понимает, что Ознобишин сейчас больше других подходит
для волкомола.
 Ботинки Славушки намокают в траве,  мел легко впитывает влагу,  вечером
снова придется чистить и зубы и башмаки.
 Но кто это трусит по дороге? Со стороны общедоступного демократического
кладбища?  Можно сказать,  даже  мчится,  если судить по  энергии,  с  какой
всадник нахлестывает лошаденку? Кому это так невтерпеж?
 Саплин!
 - Я так и думал, что ты еще не ушел.
 С чего это он решил,  что Слава не ушел?  Ему ведь ничего не известно о
чарах старинного фортепиано.
 Саплин сваливается с коня, как тюк с добром.
 - Чего тебе?
 - Мы ведь как братья...
 Что  он  там  бормочет  о   братстве?   Неужели  совершил  какой-нибудь
проступок,  в  котором не осмелился признаться при всех?  Он неистов в своей
революционности, но революция для него не столько цель, сколько средство.
 - Понимаешь? Завтра воскресенье. Для авторитета. Я верну, по-братски...
 Саплин просит на  воскресенье рубашку,  желто-зеленую шелковую рубашку,
которая очень возвысит его в Критове.
 - Среди хрестьян, - говорит Саплин.
 "Среди  девок",  -  думает  Слава,  однако стаскивает с  себя  рубашку,
Саплину рубашка нужнее - братство, так уж пусть действительно братство.
 Взамен  Саплин  снимает  куртку  из  грубого  домотканого  сукна,  хотя
вечерний ветерок дает себя знать.
 - Не надо, дойду, а тебе ехать, даже удивительно, как холодно.
 Саплин скачет прочь,  а  Славушке остаются лишь мечты о  фортепиано,  в
нижней рубашке к Тарховым не пойдешь.


58

 Славушка бежал из нардома,  сделав, правда, изрядного кругаля, заскочил
на минуту к Тарховым,  он все чаще обращал внимание на Симочку,  от Тарховых
славировал на  огороды и  тут  встретил Федосея,  несшего под мышкою детский
гробик с таким видом, точно где-то его украл.
 - Хороним, - просипел Федосей, не замедляя шага.
 - А где ж папа с мамой? - удивился Славушка.
 - Папа мельницу налаживает,  заставляют пущать,  - пояснил Федосей. - А
Машка подолом мусор метет!
 Вот и кончилась жизнь, не успев даже начаться...
 Возле дома Славушка встретил родителей усопшего,  взявшись за руки, они
шествовали,  видимо,  в церковь. Павел Федорович в новой суконной тужурке, а
Машка в шелковой красной кофте и зеленой шерстяной юбке,  наряжаться,  кроме
как в церковь, некуда.
 Впрочем, Славушке не до соболезнований.
 Быстров мало  говорил после  смерти жены,  но  все  ж  как-то  на  ходу
заметил:
 - Подготовили бы  новый спектакль,  мельницу запустим со  дня на  день,
хорошо бы день этот застолбить у мужиков в памяти.
 Пуск астаховской мельницы для  Успенской волости то  же,  что  для всей
страны  Волховстрой.  Первое  промышленное предприятие.  Степан  Кузьмич  не
переоценивал события.
 Павел Федорович возился на мельнице с  утра до ночи,  Быстров то и дело
его поторапливал:
 - Не ссорьтесь с Советской властью, гражданин Астахов, от души советую,
не замышляйте саботаж, может, и сохранитесь, врастете в социализм.
 "Пожалуй,  и вправду сохранюсь",  - думал Павел Федорович и ковырялся в
двигателе.
 Механик из Дроскова отказался ехать в Успенское, не подошли условия, но
Быстров правильно рассудил,  что  Павел  Федорович справится с  мельницей не
хуже того механика,  мельницу построил,  а механика не искал,  сам собирался
вести дело.
 Еремеев и Данилочкин напали на Быстрова.
 - Начнет  с  мельницы,   всех  мужиков  приберет  к  рукам,   -  ворчал
Данилочкин.
 - Самоубийство! - решительнее кричал Еремеев. - Взорвет изнутри!
 - Так иди на мельницу сам,  если соображаешь в машинах, - саркастически
возражал Быстров.  -  В том и фокус, что нам приходится строить социализм из
элементов, насквозь испорченных капитализмом.
 Свою позицию Быстров определял так:
 - Многие  убеждены в  том,  что  хлебом  и  зрелищами можно  преодолеть
опасности теперешнего периода. Хлебом - конечно! Что касается зрелищ...
 Зрелищами   руководил   Ознобишин.    Спектакли   ставил,   разумеется,
Андриевский, но надзор осуществлял Славушка.
 Он и мчался сейчас домой,  чтобы обдумать предложение Андриевского, тот
предлагал инсценировать "Овода", сам брался изобразить кардинала Монтанелли,
а Славушке предлагал соблазнительную роль Артура.
 Вера Васильевна сидела за  столом и  кроила какие-то  тряпки.  Славушка
схватил книжку и устроился у окна. За окном шелестела отцветшая липа, и лишь
шиповник под окном никак не хотел отцветать.
 Пощелкивали ножницы, шелестели страницы.
 - Знаешь,  мам,  возможно,  мы скоро расстанемся, - оторвался от книжки
Славушка. - Скоро конференция.
 - Какая конференция?
 - Уездная. Комсомольская.
 - Съездишь и вернешься.
 - Меня  могут  выбрать  в  уездный комитет,  тогда  придется остаться в
Малоархангельске.
 - Жениться ты еще не собрался?
 Славушка сделал вид, что не понял иронии.
 - Не путай, пожалуйста, общественную и личную жизнь.
 - А по-моему, жизнь нельзя разделять...
 - Может быть, придется поехать даже в Москву.
 - А это еще зачем?
 - Если выберут на съезд.
 - Вот этого я бы даже хотела,  - мечтательно сказала Вера Васильевна. -
С Москвой не надо терять связь. Надеюсь, ты зайдешь к дедушке?
 Дед     всегда     импонировал     ему     начитанностью,      памятью,
снисходительностью...
 - И к Арсеньевым надо зайти...
 Мама великодушна,  не помнит обид:  настороженность тети Лиды и ее мужа
были оправданны.
 - И к дяде Мите...
 А  вот  к  этому не  зайдет.  Собственно,  это не  дядя,  а  дядя отца,
двоюродный дедушка.  Профессор!  Но  из  тех профессоров,  которые презирают
Россию...
 - Нет,  мамочка,  к дяде Мите я не пойду, - твердо заявляет Славушка. -
Принципиально не пойду.
 - Это ты книжек начитался?
 - Нет, мамочка, принципы мне прививали не книжки, а папа.
 Лучшего он не мог сказать матери,  дольше она не хочет скрывать от сына
свой сюрприз.
 - Видишь, что я шью? Тебе давно этого хотелось...
 Как  он  ненаблюдателен!  Ведь  это  же  мамина юбка!  Юбка  от  синего
шерстяного костюма.  Но  это уже и  не  юбка,  это галифе,  о  которых давно
мечтает Славушка. Милая мама! Не пожалела юбку!
 - Мамочка!..
 - Тебе ведь хотелось...
 Это больше, чем желанная обновка, это значит, что мама признала его как
политического  деятеля.  Есть  в  чем  показаться  в  Малоархангельске!  Еще
револьвер, и он будет выглядеть не хуже Еремеева.
 Что бы сделать для мамы?..
 На этажерке,  за книгами,  у стенки, кулечек с конфетами. Конфеты Франи
Вержбловской. Записку Андреева Слава отправил в Малоархангельск с Еремеевым.
Тот ехал в  уездный исполком и обещал занести письмо в укомол.  Но послать с
ним   конфеты   не   решился.   Еремеев   способен  отдать   конфеты  первой
приглянувшейся ему девке...
 Кроме этих конфет, ему нечего предложить маме...
 Славушка  вытаскивает кулек  из-за  книг,  отсыпает немного  леденцов и
прячет кулек обратно.
 Подходит к матери, высыпает перед ней леденцы. Мама удивлена.
 - Это нам выдавали в Орле, привез и забыл...
 - Ну и ешь сам!
 - Мамочка!..
 - Ну хорошо, хорошо...
 Вера  Васильевна собирает конфеты со  стола,  будет  ждать  возвращения
Пети, разве может она съесть хоть что-нибудь без своих детей?
 Теперь сбегать к Быстрову, сказать о спектакле...
 Славушка стремглав мчится к волисполкому.
 Дорогу  ему  преграждает Дмитрий Фомич,  против  обыкновения он  не  на
обычном месте, а со скучающим видом толчется в коридоре.
 Однако он  не  успевает задержать Славушку,  и  тот  влетает в  комнату
президиума.
 Степан Кузьмич на  диване.  Прямо против него  стоит женщина,  длинная,
худая,  у  нее миловидное лицо невероятной белизны,  осыпанное,  несмотря на
август,  крупными рыжими веснушками,  и в голубом платочке,  из-под которого
смотрят большие голубые глаза,  ей лет тридцать.  Позади женщины двое детей,
девочка и  мальчик,  погодки,  лет  восьми-девяти,  тоже очень беленькие,  с
льняными шелковистыми волосами.
 Степан Кузьмич не обращает внимания на Славу.
 - Ну чего, чего тебе от меня? - неуверенно обращается он к женщине.
 Женщина молчит.
 - Пойми, ты требуешь от меня невозможного, - продолжает Степан Кузьмич.
 Женщина молчит, и Славушка понимает, что ему нельзя здесь находиться.
 - Извините, - шепотом произносит он, выходит...
 И сразу натыкается на Дмитрия Фомича.
 - Куда ты?! - запоздало говорит тот. - Туда нельзя...
 Славушка растерянно смотрит на Дмитрия Фомича.
 - Занят Степан Кузьмич, - бурчит Дмитрий Фомич. - С женой объясняется.
 Славушка изумляется еще больше:
 - С какой женой?
 Дмитрий Фомич приглаживает ладонью усы.
 - С какой, с какой... С самой обыкновенной.
 - Но ведь Александра Семеновна...
 - Со  старой женой,  с  рагозинской!..  -  Дмитрий Фомич  с  сожалением
смотрит на мальчика.  - От Александры Семеновны, брат, только туман остался,
а эта живой человек, мириться пришла.
 - Но  это же невозможно,  Дмитрий Фомич...  -  Славушка кинул взгляд на
закрытую  дверь,  из-за  которой  несся  тихий  говор.  -  После  Александры
Семеновны...
 - Все,  брат, возможно, - снисходительно произносит Дмитрий Фомич. - Не
знаешь ты еще, парень, жизни.
 - Нет,  он не помирится,  - уверенно говорит Славушка, поворачивается и
медленно идет прочь.
 - Еще как помирится! - слышит он за своей спиной...
 "Нет,  нет,  -  думает Славушка, - это невозможно, Степан Кузьмич верен
памяти Александры Семеновны..."
 Но все будет не так,  как думается Славушке, а так, как говорит Дмитрий
Фомич.


59

 Каждый занят своим делом:  Павел Федорович с  Надеждой режут для  коров
резку,  Федосей с помощью Пети налаживает плуг, Марья Софроновна варит вишни
на  меду,   запасается  на  зиму  вареньем,  Вера  Васильевна  пишет  письмо
полузабытой московской знакомой...
 А Славушка - Славушка за книжкой по истории юношеского движения.
 Тут в комнату врывается Петя.
 - Тебя Мишка спрашивает!
 - Какой еще Мишка?
 - Карпов, из Козловки. Говорит, поскорей...
 - Пусть сюда идет.
 - Да он не идет! Говорит, пусть Славка выйдет...
 Не успел Слава сойти с крыльца, как к нему кинулся Мишка.
 - Ой, Славка, идем скорее!
 Он  сегодня какой-то  чудной,  Мишка,  всегда такой аккуратный,  а  тут
неподпоясанный, в посконных портах, босой.
 - Идем в дом...
 - Нельзя, нельзя!
 Мишка  торопится,  увлекает Славу  за  собой,  опускается на  корточки,
вынуждая Славу поступить так же, скороговоркой роняет торопливые слова:
 - Бегом я,  через овраг,  межами... Степана Кузьмича надо бы! Выжлецов,
что  мельницу  купил...   Маменька  моя  пошла  овцу  искать,   встрелась  с
выжлецовской Донькой,  молодайка его,  та,  грит,  слав те господи, приехали
сегодня к мому из Куракина,  хоть вздохнем,  увезут седни ночью нашу оружию,
тогда пускай хоть сам черт приходит на мельницу, думают, он против власти, а
там оружия...
 - Откуда приехали?
 - Да из Куракина, из Куракина, я ж объясняю...
 - А за каким оружием?
 - Ну, спрятано, значит, у Выжлецова...
 Мальчики  перебегают  площадь,   волисполком  стоит  во   тьме   черной
громадиной, за окном тусклый свет.
 Быстров за столом, перед ним лампа, склонился над бумагами.
 Шепотом:
 - Степан Кузьмич...
 После смерти Александры Семеновны Быстров даже злее стал на работу,  до
поздней ночи на ногах, а вот, чтобы поговорить, пошутить, этого теперь с ним
не случается.
 - Что у тебя? Я тут декреты для сельсоветов сочиняю...
 - Степан Кузьмич, тут Карпов к вам...
 - А что у него?
 - Оружие увозят...
 - Какое оружие? - Быстров встрепенулся. - Зови-ка его сюда.
 Он  расспросил Карпова  за  несколько минут,  сразу  все  понял  и  все
объяснил ребятам:  Выжлецов -  неясная фигура,  пришел  с  фронта,  льнет  к
кулакам,  а Куракино,  вся Куракинская волость,  эсеровская цитадель, и там,
вероятно,  собирают оружие,  чтоб  было  с  чем  выступить против  Советской
власти.
 Погладил Карпова по волосам.
 - Посидите здесь...
 Оставил  ребят  в  исполкоме,  отсутствовал  с  четверть  часа,  позвал
мальчиков на улицу, у крыльца Григорий с двумя оседланными лошадьми.
 - Садись!  -  Быстров,  указал  Карпову  на  Маруську,  на  которой  не
разрешалось ездить никому,  кроме ее владельца. - За пятнадцать минут домчит
тебя до твоей Козловки. На огородах слезешь и пойдешь домой, а коня отпусти,
только повод оберни вокруг шеи. Сама придет обратно. И чтоб все тебя видели,
чтоб ни у кого мысли, что ты здесь был. Узнают - могут убить. Понятно?
 - Спасибо, Степан Кузьмич.
 - Дура,  -  с невыразимой лаской промолвил тот. - Это тебе спасибо. Нам
тебя сохранить важно.
 Подсадил Мишку на  Маруську,  шлепнул лошадь по  боку,  и  она  тут  же
пропала в темноте.
 Подошел к другой лошади, проверил подпругу.
 - А теперь следом и я...
 - Степан Кузьмич... - У Славушки задрожал голос. - Можно и мне...
 Быстров резко обернулся:
 - Не боишься?
 - А вы?
 - У меня должность такая...  - Славушка не увидел, услышал, как Быстров
усмехнулся. - А впрочем... садись за спину, коли удержишься!
 Он  вскочил в  седло,  подождал,  пока сзади взгромоздился Славушка,  и
тронул поводья.
 - Вернусь завтра,  -  на  ходу бросил он Григорию и  осторожно направил
коня вниз, к реке.
 Над водой стлался туман,  никто не попался им по пути, только где-то на
дальнем конце села повизгивала гармонь да лениво брехала собака.
 Они пересекли Озерну и стали не спеша подниматься в гору.
 - Карпов нас  минут на  двадцать опередит,  -  как бы  про себя заметил
Быстров.  -  А тут и мы подоспеем...  -  Он на мгновение обернулся. - Однако
держись.
 Подогнал коня, и Славушка крепче обхватил Быстрова.
 Ехали молча.  Было тихо.  Лишь слышно,  как дышит лошадь,  размеренно и
тяжело, совсем непохоже на нервное и частое дыхание Маруськи.
 - Это  даже неплохо,  что явимся вдвоем,  -  внезапно произнес Быстров,
отвечая себе на какую-то мысль.
 И опять замолчал,  свернул на проселок, еле видимый в темноте, и сказал
уже специально для Славушки:
 - Урок классовой борьбы... - Помедлил и добавил: - Для тебя.
 Они подъезжали к  Козловке.  Еще не поздно,  а  темно,  над головами ни
звездочки,  все небо застлали черные облака,  в  домах еще ужинали,  и девки
только еще собирались в хоровод.
 Быстров  придержал  коня  посередь  деревни,   припоминая,   где  живет
Выжлецов,  и затем уверенно направил к большой, просторной избе на кирпичном
фундаменте с раздавшимся крыльцом.
 Они одновременно соскочили наземь.  Быстров прикрутил повод к  перилам,
взбежал на крыльцо и без стука дернул на себя дверь.
 За столом чаевничали сам Выжлецов,  его молодая жена,  его мать и  двое
мрачных, незнакомых Быстрову мужиков.
 Быстров прямиком направился к хозяину с протянутой рукой:
 - Семену Прокофьичу...
 Слава видел Выжлецова впервые, он представлял его себе пожилым, рослым,
неприветливым,  а  перед  ним  был  сравнительно молодой,  никак  не  старше
тридцати  лет,  маленький,  вертлявенький,  плюгавенький человечек с  рыжими
усиками и  крохотными голубыми глазками,  моргающий,  как вспугнутый зверек,
внезапно ослепленный ярким светом.
 От  неожиданности Выжлецов растерялся,  вскочил,  выбежал из-за  стола,
засуетился, полез в шкаф за чистой посудой.
 - Чайку с нами, Степан Кузьмич...
 На  столе кипел медный самовар,  в  вазочке алело варенье,  на  тарелке
ржаные коржики.
 Жена  Выжлецова,   миловидная  молодая  бабенка,   и  мать,  сморщенная
старушка,  тоже поднялись из-за  стола,  но  двое незнакомых мужиков даже не
шевельнулись и только вопросительно поглядывали на хозяина.
 - Милости просим, милости просим, - продолжал Выжлецов, сглатывая слоги
и расставляя чашки для новых гостей. - Рады, рады вам...
 - Ну,  радоваться-то  особенно  нечему,  -  спокойно  возразил Быстров,
усаживаясь, однако, за стол, точно он и впрямь прибыл в гости.
 - И вы, и вы... - пригласил Выжлецов Славу.
 Слава,  однако,  не последовал приглашению, он чувствовал, как напряжен
Степан Кузьмич, и понимал, что держаться надо настороже, ему была недоступна
непосредственность,  с какой вел себя Быстров,  и на всякий случай остался у
двери, и Выжлецов тут же утратил к нему интерес, дело было не в Славе.
 Незнакомые мужики вновь вскинули глаза на Быстрова.  Оба были немолоды,
видать,  умны,  серьезны.  Один, с сивой бородой, отнесся к появлению гостей
как будто безучастно, зато другой, бритый, чернявый, с резкими чертами лица,
казалось,  с трудом скрывает свое волнение, он то и дело постукивал пальцами
по расстеленному на столе рушнику.
 - Председатель наш,  товарищ Быстров,  -  ответил наконец на  их  немой
вопрос Выжлецов и пододвинул к Быстрову вазочку с вареньем.
 - Да не суетись ты, - заметил ему Быстров и, увидев, как чернявый сунул
было руку под стол,  повторил эти слова уже для чернявого мужика:  - И ты не
суетись понапрасну.
 И сразу после этих слов за столом воцарилось молчание.
 Позже,  перебирая в  памяти подробности этого вечера,  Славушка говорил
себе, что именно в этот момент Быстрова должны были убить, во всяком случае,
логика событий подсказывала такой исход,  однако Быстров всегда предупреждал
события.
 - Вы из Куракина? - быстро спросил он чернявого.
 Тот молчал.
 - Так вот, не будем шутить, - спокойно сказал Быстров, точно речь шла о
самых обыкновенных вещах.  -  Я  знаю,  зачем вы приехали,  и  прямо говорю:
ничего у вас не получится.
 Выжлецов раздвинул свои губки в улыбке:
 - О чем это вы, Степан Кузьмич?
 Однако мужики из Куракина не ответили,  и  Славушка догадался,  что они
прислушиваются к тому, что происходит снаружи.
 И Быстров, должно быть, догадался, потому что сразу сказал:
 - Да не слушайте вы,  никого там нет, я один. Только само собой, куда я
поехал,  известно...  - Он ласково посмотрел на чернявого. - И кто вы такие,
тоже известно. Поэтому давайте по-хорошему. Не будем ссориться, выкладывайте
свою пушку.
 И вновь произошло чудо:  чернявый сунул в карман руку и положил на стол
небольшой аккуратный пистолет.
 - Так-то лучше, - сказал Быстров и повернулся к Выжлецову. - На большой
риск шел ты,  Семен Прокофьич,  всего мог лишиться, и мельницы, и семьи. Про
твое оружие нам давно известно.  Не знали только, где спрятано, но все равно
нашли бы...  -  Он протянул руку, взял пистолет, опустил себе в карман. - Не
надо беспокоить ни мамашу, ни супругу, идите-ка втроем, несите сюда оружие.
 И все трое -  Выжлецов и его гости - молча поднялись из-за стола, вышли
из избы и... вскоре вернулись, неся в руках и прижимая к груди винтовки.
 - Куды их? - безучастно спросил мужик с сивой бородой.
 - А хоть сюда...  -  Быстров указал на свободное место у окна, и кивнул
Славушке: - Считай.
 - Десять, - сосчитал Славушка.
 - Отлично,  -  сказал Быстров и  почти  весело спросил Выжлецова:  -  А
пулемет?
 Выжлецов удивленно посмотрел на Быстрова.
 - Тащи  и  пулемет!  -  строго  приказал  Быстров.  -  По-честному  так
по-честному.
 Выжлецов вновь вышел вместе с чернявым и внес в избу пулемет.
 - Все? - спросил Быстров.
 - Все, - подтвердил Выжлец