Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
олкомола оживились, давно уже они не видали сахара.
- Откуда это у тебя? - подозрительно спросил Сосняков.
- Откуда бы ни было, - ответил председатель волкомола. - Сахара хотите?
- Разделим, - предложил Терешкин. - Откуда бы он ни взялся!
- А все-таки где ты его достал? - допытывался Сосняков. - Какой-нибудь
документ на него есть?
- Какой там еще документ! - разозлился Славушка. - Дают - бери, а не
рассуждай.
- Нет, так нельзя, - возразил Сосняков. - Все должно быть по форме.
- Ну и буквоед ты! - огрызнулся Славушка. - Не хочешь - не бери.
- Мы вправе знать, что это за сахар, - настаивал Сосняков...
Не мог Славушка признаться, что отдает собственный сахар, но тут его
осенило.
- Быстров дал, вот откуда, - объяснил он не без насмешки. - Пойди
спроси, откуда у него сахар.
Пойти к Степану Кузьмичу Сосняков не осмелится, Быстров Соснякову не
подконтролен.
- Так бы и сказал, - миролюбиво согласился Сосняков. - У кого-нибудь из
кулаков конфисковал, при обыске, не иначе.
- А откуда ж еще, - подтвердил Славушка. - Давайте разделим - и за
дела.
Сосняков придвинул к себе пакет, вывалил из деревянной плошки
канцелярские кнопки и принялся рассыпать сахар на ровные кучки.
- Это тебе, это тебе, это тебе, а это мне...
Сахар он поделил с аптекарской точностью, и почему-то сахар этот
сделался Славушке неприятен, он свернул бумажный кулек, ссыпал в него свою
долю.
- А я что-то не хочу сахара, - сказал он. - Отнесу его дяде Грише.
45
В феврале к Астаховым нагрянул странный посетитель, сухощавый человек,
в аккуратной серой шинели, с брезентовым вещевым мешком за спиной и с рукой
на черной перевязи, какой-то опоздыш минувшей военной осени.
Не спеша приблизился к дому, постоял в галерейке, дождался Павла
Федоровича.
- Мне бы Астахову Веру Васильевну...
- А вам на что?
- А уж это ей я скажу.
Пришлось Павлу Федоровичу вызвать невестку.
- Я от Федора Федоровича... - Он вопросительно оглянулся.
- Заходите, заходите, - обрадовалась Вера Васильевна. - Я очень рада.
Павел Федорович потянулся было за ними.
- А вы кто, простите? - неприязненно поинтересовался незнакомец.
- Брат, - обиженно представился Павел Федорович. - Да и хозяин, так
сказать...
- Это неважно, - ответил незнакомец. - Мне с глазу на глаз...
Славушка был как раз дома, когда мама ввела гостя в комнату.
- Сын? - догадался гость. - Федор Федорович говорил...
- Вы надолго?
- На самое короткое время.
- Переночуете?
- Нет.
- Чаю хотя бы?..
- От чая не откажусь...
Сух, лаконичен, четок, почему-то медлит, не начинает разговора.
Вера Васильевна накрыла на стол, принесла молока, хлеба.
- Григорьев моя фамилия, вообще-то я учитель. Служил с вашим мужем в
одном полку, только он по строевой, а я по политической части...
Он не спешит, Вера Васильевна налила чаю, пододвинула молоко, сахар.
- Ешьте, пожалуйста.
- Спасибо. Мы с товарищем Астаховым вместе находились при
отступлении... - Говорит и недоговаривает. - Из Полтавы. Впрочем, он
отступал, а меня оставили по некоторым соображениям в тылу...
Прихлебнул чай, и тут Вера Васильевна все поняла, и - что самое
удивительное, что поразило Славушку, - не удивилась, столько уже смертей
прошло на ее глазах, лишь с одной смертью не могла примириться, со смертью
первого мужа, не мог Федор Федорович заменить ей Николая Сергеевича. Федор
Федорович существовал для помощи в борьбе с тяготами жизни, а Николай
Сергеевич и после смерти оставался источником любви.
- Вы хотите сказать... - все-таки она запнулась: - Вы хотите сказать,
что Федора Федоровича нет в живых?
- Точно, - словно обрадовался гость. - Я был оставлен в тылу, перешел,
так сказать, на штатское положение, а товарищ Астахов в арьергарде армии
отбивал атаки наступающего противника и, простите, попал в плен.
- Был убит?
- Нет, попал в плен.
- И что же?
- Бывший офицер! Да он и не скрывал этого. Ему, разумеется, предложили
покаяться. "А что обо мне подумают мои дети", - ответил он. Предали
военно-полевому суду. Для внушения и острастки суд устроили гласный: "За
измену царю и отечеству предается смертной казни через расстреляние..."
За стеной кто-то шуршал: Павел Федорович, может, и посовестится, но
Марья Софроновна подслушивала наверняка.
Гость пил чай и продолжал рассказ все с тою же обстоятельностью:
- В Полтаве в те поры проживал Владимир Галактионович Короленко... -
Тут гость слегка улыбнулся. - Великий писатель и еще более великий человек.
Посоветовались мы в подполье, обратились к нему, просили похлопотать, и хоть
это было рискованно даже для такого человека, как Владимир Галактионович, он
поехал в контрразведку, и в штаб...
- И ничего не получилось?
- Да, даже просьба Короленко не возымела действия. Казнь происходила
публично. Народу было немного, но я присутствовал. Его поставили у ограды
сада, какая-то женщина подала ему кулек со сливами, и он взял, ел. Офицер,
командовавший исполнением приговора, спросил, нет ли у него последней
просьбы, он посмотрел на немногочисленных зрителей и сказал, что, если кто
из местных жителей возьмется передать его жене кольцо и записную книжку,
будет очень признателен. Тут выступил я. "Вы кто?" - спросил офицер.
"Учитель", - сказал я. "Что ж, примите поручение", - разрешил офицер. Федор
Федорович снял с пальца кольцо, подал записную книжку, я отошел, ему
предложили завязать глаза, он отказался и, как мне почудилось, попытался
даже улыбнуться...
- Его расстреляли?
- Да.
Гость достал из кармана завернутые в носовой платок записную книжку и
кольцо и подал их Вере Васильевне.
- Я уже на мирном положении, заведую губнаробразом, еду в командировку
в Москву. Сошел с поезда, счел своей обязанностью... - Он опять запнулся и
повернулся к Славушке: - У тебя был достойный отец...
Побыл он в Успенском недолго.
- Извините, тороплюсь, не хочу терять время.
- А как же вы?
- Дойду, не впервой, пешочком.
Вера Васильевна попросила Павла Федоровича отвезти Григорьева на
станцию, но Павел Федорович категорически отказал:
- Не могу, овса нет, на носу весна.
Тогда Вера Васильевна спросила сына:
- Ты что-нибудь придумаешь?
Слава побежал в исполком, и Степан Кузьмич дал лошадь до Змиевки.
Вера Васильевна овдовела вторично.
Окружающие удивлялись, а может быть, и осуждали ее за то, что она не
выражает никакого отчаяния. Славушка даже с удовлетворением отметил про
себя, что Федор Федорович не смог заслонить в сердце мамы его отца. Но
ночью, глубокой ночью, Славушку что-то разбудило. Он не мог понять что. Часы
за стенкой привычно отсчитывали время. Непроницаемая, безмолвная тишина.
Слава поднял голову, прислушался. Плакала мать. Совсем неслышно.
Петя, услышав о гибели отчима, плакал долго и безутешно, по-детски
всхлипывая и вытирая кулаками глаза.
Смерть эта, пожалуй, глубоко затронула и Славу. Перед смертью отчим
назвал его сыном. "Не хочу, чтобы мои дети плохо думали обо мне", - сказал
он. Слава будет гордиться отчимом так же, как и отцом.
46
Славушка часто пенял на скуку в избах-читальнях. Избы существовали
обычно при школах, иногда снимали помещения у солдаток, у вдов. Средств не
было, платили хозяйке мукой, утаиваемой для местных нужд из гарнцевого
сбора: пуд, полпуда, а то и меньше. Скучновато в этих избах: ну книги, ну
чтения вслух... Вот достать бы в каждую читальню по волшебному фонарю! Но
фонари - мечта...
И тогда Быстров издал декрет, закон для Успенской волости:
постановление исполкома о конфискации всех граммофонов, находящихся в
частном владении. Постановление приняли поздно ночью на затянувшемся
заседании.
Утром Степан Кузьмич торжественно вручил Славушке четвертушку бумаги:
- Действуй!
Во всей волости четыре граммофона: у Заузольниковых, у критовского
попа, в Кукуевке и в Журавце. Мигом понеслись указания по комсомольским
ячейкам, закон есть закон, и вслед за указанием загремели из красно-синих
труб романсы и вальсы, Варя Панина и оркестр лейб-гвардии Кексгольмского
полка...
Но еще решительнее поступил Быстров, когда кто-то вымазал дегтем ворота
у Волковых.
По селу ходила сплетня, что одна из молодаек у Волковых не соблюла
себя, когда муж ее скрывался от мобилизации в Новосиле. Мужики шли мимо и
посмеивались, а волковские бабы выли, как по покойнику.
Крики донеслись до исполкома, благо хата Волковых чуть не напротив, и
председатель волисполкома вышел на шум. Сперва он не понял, в чем дело:
- Подрались?
Но едва подошел к избе и увидел баб, соскребывающих с ворот деготь,
закричал:
- Сход! Собрать сход! Сейчас же позвать Устинова!
Он не отошел от избы, пока не появился перепуганный Устинов.
- Что это, Филипп Макарович?
- Баловались ребята...
- Немедленно сход!
- Да по какому поводу, Степан Кузьмич?
- Слышал?..
Он заставил мужиков собраться в школу посередь дня, ни с кем и ни с чем
не считаясь, сами волковские бабы хотели замять скандал, но Быстрова уже не
унять.
Мужики пришли, недоумевая, не веря, что их собрали потому, что кто-то
из ребят посмеялся и вымазал бабе ворота, и притом не без основания: кто же
станет мазать ворота зря?
Спасать положение кинулся Дмитрий Фомич, принес подворные списки.
- Вы уж заодно о весеннем севе, о вспашке, - подсказывал он вполголоса,
- о тягле, о вдовах, о семенах...
Но Быстров, оказывается, не сгоряча собрался беседовать с мужиками.
- Уберите, - приказал он секретарю. - О тягле и вдовах они сами решат,
а я об уважении к женщинам.
И сказал речь!
- Большевистская, советская революция подрезывает корни угнетения и
неравенства женщин, от неравенства женщины с мужчиной по закону у нас, в
Советской России, не осталось и следа, дело идет здесь о переделке наиболее
укоренившихся, привычных, заскорузлых, окостенелых порядках, по правде
сказать, безобразий и дикостей, а не порядков. Кроме Советской России, нет
ни одной страны в мире, где бы было полное равноправие женщин и где бы
женщина не была поставлена в унизительное положение, которое особенно
чувствительно в повседневной семейной жизни. Мы счастливо кончаем
гражданскую войну, Советская Республика может и должна сосредоточить отныне
свои силы на более важной, более близкой и родственной нам, всем трудящимся,
задаче: на войне бескровной, на войне за победу над голодом, холодом,
разрухой, и в этой бескровной войне работницы и крестьянки призваны сыграть
особенно крупную роль... Вы согласны со мной? - спросил он неожиданно.
Спорить с ним не осмеливались, да и возразить нечего!
- Так какая же сволочь позволила себе вымазать ворота? Предупреждаю:
если кто еще сотворит подобное, собственными руками расстреляю.
И все поторопились разойтись, потому что чувствовали себя в присутствии
Быстрова очень и очень несвободно.
Слава пошел в Нардом. Андриевский по-прежнему ставил спектакли, привел
в порядок библиотеку, устраивал вечера...
Он посмеивался, когда Славушка искал политическую литературу, она не
пользовалась спросом, и Славушка нарушал порядок, лазая за ней по верхним
полкам, куда запихивал ее Андриевский.
- Надо быть не таким, как другие. Независимость - удел немногих, это
преимущество сильных...
Он дал мальчику "По ту сторону добра и зла".
- Поверьте мне, это философия будущего.
Дома у конопляной коптилки Славушка пытался читать книжку, но не мог,
его пугали презрение и ненависть Ницше к людям.
- С кем это ты борешься? - спросила Вера Васильевна, взяла книжку и тут
же положила обратно.
- А!.. Ты знаешь этого писателя?
- Этим философом увлекались адвокаты и литераторы.
- А ты читала?
- Я мало его читала, мне он несимпатичен.
- А папе?
- Мне кажется, тебе должно быть ясно, что твой отец не мог быть
поклонником такой философии, оставь Ницше в покое, давай лучше чай пить...
Теперь они пили чай у себя в комнате, а не на кухне, после смерти брата
Павел Федорович все чаще давал понять Вере Васильевне, что положение
изменилось, они уже не Астаховы, а опять Ознобишины, - должно быть, боялся,
что Вера Васильевна потребует дележа имущества.
После известия о гибели Федора Федоровича он попросил Веру Васильевну
поменяться комнатами, свою, узкую и меньшую, отдал ей, а залу занял сам.
"Ждем сына, сами понимаете".
К концу марта Марья Софроновна родила сына. Ребенок болел, пищал и не
давал по ночам спать, но Павел Федорович был горд необыкновенно. Петя пил
чай по-мужицки, сопел, макал хлеб в сахар и сосредоточенно прихлебывал с
блюдечка.
Славушка пил вприкуску с корочкой.
- Возьми сахар, - сказала Вера Васильевна. - Не надо было делиться...
Славушка помялся, помялся и взял ложечку.
Ницше отложен, чай выпит, можно и на боковую. Марья Софроновна тянула
за стеной колыбельную.
Качь, качь, качь, качь,
Ты, мой маленький, не плачь,
Ты, мой маленький, не плачь,
Я куплю тебе калач,
Я калач тебе куплю,
Свово сыночку люблю...
Калача нет, ребенок не спит, плачет, надрывается...
Морковный чай с сахаром. Морковный чай без сахара. Сахар он роздал и
ничуть о том не жалеет. Завтра Славушка обещал пораньше прийти в Журавец,
назначил на завтра собрание, комсомольцы собираются своими силами вспахать
яровой клин солдаткам и вдовам.
Утром вскакивает не выспавшись.
- Ты куда?
- В Журавец.
- Очень ты там нужен...
Мама достает чайник, завернутый в тряпки, тепло в нем сбережено еще с
вечера, Славушка пьет опять с маминым сахаром, наспех одевается, и пошел,
пошел...
Поднялся на бугор, вышел на дорогу, чуть подался вправо. Поле окатистым
увалом падало в овраг, к реке. Влево расстилалась такая ширь, что не на чем
остановить взгляд.
Поле, и поле, и поле, и просинью по полю мягкие иголочки озимой ржи, и
серое небо, и так день за днем, покамест не рассыплется небо снегом.
Ветер бьет в лицо, и мальчик ощущает надвигающийся снег, бьют в лицо
запахи горячего хлеба, теплого навоза и холодной антоновки... Дорога вся в
мокром тумане.
Близка весна, вот-вот побегут ручьи по дорогам, и, увязая в грязи, люди
устремятся в поля.
47
Вера Васильевна еще утром сказала сыну:
- Ты сможешь сегодня вечером проводить меня в Козловку? Хочу навестить
Франков и вернуть книги.
Они уехали сразу после обеда. Павел Федорович согласился дать лошадь.
Дал, конечно, Орленка, мерин ни на что уже не годен. Петя запряг Орленка в
дрожки, Павел Федорович ходил по двору, с опаской посматривал, как бы
невестка не позвала Петю с собой, для Пети всегда есть работа, но Петя не
хотел ехать с матерью, не по нем целый вечер томиться и слушать, как
разговаривают разговоры, пусть за кучера едет Славушка, он любит поговорить,
особенно со взрослыми. "Кнут не забудь, - напомнил Петя брату, - только не
очень гони". Славушка подкатил к галерейке. Вера Васильевна вышла с
саквояжем, в нем книги, и с корзиночкой, в ней десятка два яиц, гонорар за
медицинские советы, с которыми обращались иногда к Вере Васильевне бабы.
Славушка аккуратно спустился к реке. Придерживая Орленка, слегка
расхомутил, въехал в воду, дал мерину напиться. Осторожно дернул вожжами,
чтоб Орленок не рванул, чтоб не обрызгать мать. Затянул хомут. Не так-то уж
хорошо, не так, как Петя. Поднялся в гору, шевельнул вожжами. Орленок,
напившись, затрусил, как в добрые старые времена.
Миновали Кукуевку. Далеко в поле кто-то пахал, пахать поздно уже,
перепахивал, должно быть, потравленную озимь, кто-нибудь из работников, сами
Пенечкины работали всегда у дороги, чтобы все видели, как Пенечкины трудятся
наравне со всеми. Орленок бодро трюхал. Слава обдумывал вопросы классовой
политики в Козловке, там недавно организовалась комсомольская ячейка, но не
находилось подходящего секретаря. Больше всех для этой роли подходила Катя
Журавлева, умная, серьезная и уже взрослая девушка, но у ее отца сад с
двадцатью яблонями и две коровы, что несовместимо с постом секретаря.
Проехали Черногрязку, где никак не удавалось создать ячейку, очень уж здесь
все были маловозрастные, все бы играть в бабки да в лапту. Сколько букварей
отправили в Черногрязку, все равно полно неграмотных, а в Козловке не только
Катя, но и ее мать знала Гюго, - Катя вслух прочла ей "Собор Парижской
богоматери".
Дом Франков стоял на отлете. Слава свернул к дому, на двери замок,
объехал дом, и там на двери замок, "анютины глазки" синеют на всех клумбах.
Славушка поехал к школе, вымытые окна блестели. Вера Васильевна поднялась на
крыльцо. Славушка распряг Орленка, навязал путы, хотя мерин и так никуда не
уйдет, пустил на лужок, сам тоже пошел в школу.
Варвара Павловна говорила Вере Васильевне:
- В нашем доме сельсовет собираются поместить, хотели школу в дом
перевести, Ольга Павловна не позволила. Теперь живем при школе, в одной
комнате...
Комната у сестер заставлена мебелью, одна полка в книжном шкафу занята
посудой. Одна чашка - высокая, синяя, с розами, с позолотой.
Варвара Павловна перехватила взгляд мальчика.
- Алексея Павловича чашка, его любимая, севр, кто-то из прадедов лет
сто назад привез из Парижа... Поставлю сейчас самовар, а пока пройдем к
Ольге Павловне, она в саду, будет рада...
Ольга Павловна садовыми ножницами подрезала кусты...
- Привезла ваши книги, Ольга Павловна.
- Могли не торопиться.
- И представь, Оленька, Вера Васильевна привезла еще яиц.
- Каких яиц, Варенька?
- Понимаешь, подарок, это так трогательно и так щедро...
Ольга Павловна проводит рукой по стволу яблони точно поглаживает ее.
- Золотой ранет, прелестные яблоки, осенью я вас угощу, так хочется
сохранить...
Оказывается, Ольга и Варвара Павловны нанялись в сад сторожами, сад
перешел в собственность крестьян, и сельский сход нанял бывших владелиц,
пока еще сторожить нечего, но сад нуждается в постоянном уходе.
- Даже зимой, чтобы снег не обломал веток, чтоб зайцы не обгрызли
стволов...
- Оленька, я пойду накрою...
Вера Васильевна идет с Варварой Павловной.
- А я пройдусь со Славой по саду...
Вот у кого Славушка хотел бы учиться, Ольга Павловна все знает, но
ничему не учит, припомнит кстати, расскажет исподволь - и точно разбогател!
Рассказывает о яблонях, о скрещивании сортов, о перекрестном
опылении...
- Помните Алексея Павловича? Этот сад выращен его руками.
- Мама не рискнула выразить Варваре Павловне...
- И не надо...
- Но как это произошло? - осмеливается спросить Славушка.
- Вечером в деревню пришла какая-то воинская часть, на ночевку солдаты
расположились и в избах, и в школе, и в помещичьем доме, порядка ради
заглянули в подвал, забрали, естественно, оставшиеся яблоки, похвалили нас:
"Правильно поступаете, обучаете народ". Расспрашивали Алексея Павловича,
почему школа называется "Светлана", рассматривали книги: "Молодец, папаш,
сколько перечитал". Утром собрались выступать, но кто-то в деревне назвал
Алексея Павловича бароном, привыкли ведь, всегда звали бароном, а тут
кто-то: "Как барон?" - "Барон!" - "Настоящий барон?!" Вернулись обратно в
дом. "Папаш, ты барон?" - "Барон". - "Что ж ты молчишь, в таком разе,
извини, должны мы тебя взять, мы баронов истребляем по всей планете,
собирайся, папаш, совесть не позволяет тебя оставить". Алексей Павлович
надел бекешу: "Что поделаешь, Варенька..." Солдаты спешили, вывели за
околицу и расстреляли, утром кто-то пошел искать корову, а он тут же, за
деревней, в логу...
Ольга Павловна помолчала.
- Кто остался жив, будет в этом году с яблоками.
Спросила Славу, кем он собирается стать, и он неожиданно для себя
призналс