ы не дать никому заметить,  за кем я  следую,  я бросил на стол
несколько бумажек и пошел из зала.  В вестибюле никого уже не было.  Я вышел
на  улицу,  но  и  на улице не было никого,  кроме редких прохожих,  которых
отнюдь  нельзя  было  спутать с  интересующими меня  людьми.  Я  обернулся к
швейцару.
 - Вы не заметили дамы... в светлом пальто?..
 Швейцар вежливо и даже чуть соболезнующе улыбнулся.
 - Они только что уехали в машине, втроем: две дамы и один господин...
 Мне не оставалось ничего другого,  как пойти домой с тем,  чтобы с утра
поставить в  известность обо  всем происшедшем тех,  кому следовало об  этом
знать.
 Приняв это благоразумное решение, я сунул швейцару чаевые, спустился со
ступенек на тротуар и не спеша отошел от ресторана. Я спокойно шел по улицам
сонной Риги,  редким прохожим было до  меня столько же дела,  сколько мне до
них,  дошел до  дома,  в  котором жили  Цеплисы -  такова была  фамилия моих
хозяев,  - постоял у парадного, оглянулся по сторонам, открыл дверь, вошел в
дом, запер дверь с внутренней стороны и с облегчением подумал, что теперь-то
все  странные  происшествия этого  вечера  кончились  наверняка и  ничто  не
нарушит  покоя  этого  большого  дома,  населенного  простыми  трудолюбивыми
людьми.
 Я  не  спеша поднимался по  лестнице,  и  вдруг у  меня опять появилось
ощущение тревоги,  мне почудилось,  что я  на  лестнице не один,  что кто-то
притаился в  окружающем меня мраке,  что меня кто-то ждет и  вот-вот схватит
невидимыми руками...
 Я  замедлил шаг,  потом остановился,  напряженно вслушиваясь в  тишину.
Внезапно вспыхнул свет,  выхватив из  тьмы ступеньки лестницы,  серую стену.
Почти мгновенно я  сообразил,  что  кто-то  засветил надо мной электрический
карманный фонарь...
 Вверху,  на лестничной площадке, стояла все та же незнакомка, которую я
сопровождал по  набережной Даугавы и  не  более как  час назад видел в  зале
ночного ресторана.  Она стояла прямо передо мной в своем светлом пальто, под
которым виднелось черное бархатное платье,  руки ее были заложены в карманы,
а прищуренные зеленоватые глаза устремлены на меня.
 Я не успел ее о чем-либо спросить,  она неторопливо вытянула из кармана
правую руку,  подняла,  и  я  увидел направленное на  меня  дуло  небольшого
пистолета.
 - Однако...  -  сказал я и, прежде чем она выстрелила - это запомнилось
мне совершенно отчетливо, - услышал грохот и потерял сознание.



Глава II. ДЕРЖИТЕ СЕБЯ В РУКАХ



 Первое, что я увидел, когда пришел в себя, это лицо женщины, стрелявшей
в  меня из  пистолета.  Я  ощущал невероятную слабость,  сковывающую все мое
тело. Голову я не мог поднять... Вокруг было бело и светло, и прямо над моим
лицом виднелось слегка улыбающееся и  скорее недоброе,  чем равнодушное лицо
таинственной незнакомки.
 Я пошевелил губами:
 - Что это... Что со мной?
 - Молчите,  молчите,  -  прошептала она повелительно и,  пожалуй,  даже
ласково. - Ни слова по-русски. Если хотите жить, молчите. Позже я объясню...
 Но  мне  и  самому  не  хотелось  говорить:  так  я  был  слаб.  Голова
закружилась опять, и я закрыл глаза, а когда открыл снова, незнакомки уже не
было.  Я  стал медленно приходить в  себя и  всматриваться в  то,  что  меня
окружало.
 Бело и  светло.  Я  находился в больничной палате.  Да,  несомненно,  я
находился в больнице.  Белые стены,  белые столики,  никелированные кровати.
Два больших окна,  из которых льется ослепительный золотистый летний свет. В
палате всего три койки.  На  одной из них,  у  окна,  лежу я,  на другой,  в
стороне от меня,  у дверей,  еще какой-то больной, третья, у противоположной
стены, пустая.
 И  вдруг я сразу вспоминаю все,  -  наконец-то я совершенно очнулся!  -
весь этот странный вечер,  непонятные события и недосказанные фразы и точку,
поставленную пулей,  направленной в  мое сердце...  Я  с трудом поднял руку,
непослушную,  слабую и  как будто не принадлежащую мне,  и провел ладонью по
груди...
 Да, грудь забинтована, в меня действительно стреляли.
 Сколько времени лежу  я  в  этой больнице и  почему здесь находится эта
женщина?
 - Товарищ...  -  позвал я больного, лежащего возле дверей, но он мне не
ответил, даже не пошевелился. Позже я узнал, что он, к моему счастью, просто
не слышал, не мог слышать мой зов.
 В  это время послышались голоса,  двери распахнулись,  и в палату вошло
много людей, все они были в белых халатах и в белых шапочках, и я сообразил,
что это врачебный обход.
 Вошедшие были в хорошем настроении, смеялись и обменивались шутками, но
почему-то  все  говорили по-немецки.  Прежде всего они  подошли к  больному,
который лежал около дверей.  Один из вошедших,  молодой приземистый толстяк,
быстро заговорил,  я  с  трудом разбирал его речь.  Видимо,  он докладывал о
состоянии больного. В группе выделялся другой человек, долговязый и какой-то
очень сухой, почти старик, с надменной, высоко поднятой птичьей головкой; он
был центром группы, все остальные - и это было заметно - были подчиненными.
 - Господин профессор, господин профессор, - то и дело титуловал старика
толстяк, обращаясь к нему и что-то рассказывая о больном.
 - Очень хорошо, - сердито произнес старик и, внезапно оборвав толстяка,
поднял вверх  худую,  жилистую руку,  показал своим спутникам четыре длинных
растопыренных пальца и деловито перечислил: - Один, два, три, четыре... Все!
 Только спустя четыре дня  я  понял,  что  хотел сказать этим старик,  и
преисполнился к нему уважением.
 Затем старик повернулся в  мою сторону,  и все подошли ко мне.  На этот
раз заговорил не  толстяк,  а  та  самая таинственная женщина,  которая была
виновницей моего  пребывания в  этой  палате  и  все  с  большей  и  большей
очевидностью начинала играть какую-то роль в моей судьбе. Она, как и другие,
была в белом халате, и голова ее была повязана белой косынкой. Не знаю уж, в
качестве кого выступала она здесь,  но вела она себя среди всех этих медиков
совершенно свободно.
 Она указала на меня.
 - Это, господин профессор, ваше достижение...
 Она  отлично  говорила по-немецки,  и  я  хорошо  ее  понимал.  Старик,
которого все называли профессором,  снисходительно улыбнулся - не знаю, тому
ли,  что он действительно чего-то достиг,  или просто женщине, одарившей его
таким комплиментом.
 - Да,  в этом случае, - как бы отщелкал своим сухим языком профессор, -
все идет отлично.
 - Он  очнулся  сегодня  утром,   -  продолжала  незнакомка.  -  Пытался
разговаривать, но я остановила, он еще слаб, и будет лучше...
 - О, вы отличная сиделка! - похвалил ее профессор с любезной улыбкой, с
какой не обращался ни к кому из присутствующих.  -  Будем надеяться, что под
вашим наблюдением ничто не помешает господину... господину...
 Профессор запнулся.
 - Господину Августу Берзиню, - торопливо подсказала незнакомка. - Вы же
знаете...
 - Господину  Августу  Берзиню...   -  аккуратно  повторил  профессор  и
многозначительно ей  кивнул.  -  Никакие силы не помешают ему скоро стать на
ноги.
 Он склонился ко мне, оттянул мои нижние веки и посмотрел мне в глаза.
 - Молодость!  -  добавил он с добродушной снисходительностью.  - Будь у
него явления склероза, я бы не дал за его жизнь и пфеннига.
 С  некоторой  даже  доброжелательностью он  притронулся к  моему  плечу
своими длинными осторожными пальцами.
 - Вы  -  я  это  читаю в  ваших глазах -  и  не  собирались умирать,  -
неожиданно произнес он  по-английски и  вдруг процитировал Шекспира:  "Трусы
умирают в своей жизни много раз, а храбрый человек умирает только однажды".
 Это была похвала,  я не понял,  почему он отнес ее ко мне,  но в данную
минуту меня гораздо больше интересовало,  что  происходит со  мной и  где  я
нахожусь.
 Затем  профессор повернулся и  журавлиной походкой,  не  сгибая  ног  в
коленях,  пошел прочь из палаты.  Все, в том числе и моя незнакомка, гуськом
потянулись за ним.
 Я  опять остался один и  подумал:  не брежу ли я?  Почему меня,  Андрея
Семеновича  Макарова,  называют  Августом  Берзинем?  Каким  это  образом  я
превратился в латыша?  Почему меня лечат врачи, говорящие на немецком языке?
Где  я  нахожусь?  Почему за  мной ухаживает женщина,  которая пыталась меня
убить?
 Все эти и  еще десятки других вопросов возникали в моем сознании,  но я
не находил на них ответа.  Я  ломал себе голову,  и наконец меня осенило:  я
похищен! Да, такое предположение было весьма вероятно...
 Офицер моего положения знает,  конечно, очень много: сведения, которыми
я  обладал,  не  могут не интересовать генеральные штабы иностранных держав;
чья-нибудь отчаянно смелая и  безрассудная разведка могла пойти на  подобную
авантюру.  Смелая потому, что похищение советского офицера в его собственной
стране сопряжено с  отчаянным риском,  а безрассудная потому,  что нельзя же
мерить советских людей на свой, капиталистический аршин...
 И  несмотря на  всю невероятность такого случая,  я  почти утвердился в
подобном предположении.  Да,  меня похитили,  говорил я себе; эта женщина не
намеревалась  меня  убить,   она   только  хотела  лишить  меня  возможности
сопротивляться... И затем я сам себя спрашивал: где же я нахожусь? У немцев?
Да,  вероятнее всего,  что у немцев.  Но на что они рассчитывают?  Никогда и
ничего они от меня не узнают,  в  этом я  не сомневался.  Но почему в  таком
случае я  Август Берзинь?  Если  им  нужно было  меня похитить,  так  именно
потому,  что я майор Макаров, штабной советский офицер, а не неизвестный мне
самому какой-то  господин Берзинь!  И  почему мне нельзя говорить по-русски?
Почему эта  женщина ведет себя так,  точно пытается меня от  кого-то  или от
чего-то укрыть?  Наконец, на что намекает этот долговязый немецкий профессор
своими английскими фразами?
 Я  решительно терялся в  своих предположениях.  Во всяком случае,  ясно
было одно: я нахожусь не в своем, не в советском госпитале.
 В  течение дня в  палату не раз заходили санитары и медицинские сестры,
оказывали мне разные услуги,  приносили еду, интересовались, не нужно ли мне
чего.  Большинство из  них обращалось ко мне по-немецки,  некоторые говорили
по-латышски.  Но я,  памятуя данный мне утром совет,  отвечал на все вопросы
только легкими движениями головы.
 Под  вечер ко  мне зашла моя незнакомка.  Она села возле койки,  слегка
улыбнулась и  погладила мою  руку.  Она  заговорила со  мной  по-английски и
шепотом,  так  что,  если  за  дверью и  подслушивали,  никто  ничего бы  не
разобрал.
 - Терпение,  прежде всего терпение,  и  вы  все узнаете,  -  мягко,  но
настойчиво  сказала  она.   -  Пока  что  вы  Август  Берзинь,  вы  говорите
по-немецки,  по-английски,  по-латышски,  и  только по-русски вам не следует
говорить,  вы вообще должны забыть о  том,  что вы русский.  Позже я вам все
объясню.
 Я принялся ее расспрашивать, но мало что узнал из ее ответов.
 - Где я?
 - В немецком госпитале.
 - А что все это значит?
 - Узнаете.
 - А сами вы кто?
 Она усмехнулась.
 - Не помните?  Я уже вам говорила.  -  Подумала и добавила: - Полностью
меня зовут Софья Викентьевна Янковская,  и  мы давно с вами знакомы,  это вы
должны помнить. - Она встала и заговорщически приложила палец к своим губам.
- Поправляйтесь, помните мои советы, и все будет хорошо.
 Она ушла и не показывалась целых два дня, в течение которых меня мучили
всякого  рода  догадки  и  предположения,   пока  наконец,  прислушиваясь  к
разговорам окружающих и  тщательно взвешивая каждое услышанное слово,  я  не
догадался о том, что произошло.
 Постепенно я набрался сил,  смог поглядеть в окно, и версия о похищении
отпала:  я  по-прежнему находился в  Риге,  улица,  на которую выходили окна
госпиталя,  была мне хорошо знакома.  За те дни,  что я  лежал без сознания,
произошло  нечто  гораздо  более  страшное,   чем  если  бы  я  был  похищен
какими-нибудь   дерзкими  разведчиками.   Гитлеровская  Германия  напала  на
Советский Союз,  а  я  находился в  Риге,  да,  все в той же самой Риге,  но
оккупированной немецкими войсками. Немцы заняли город в первые же дни своего
наступления и являлись теперь в нем хозяевами.
 На койке у дверей лежал какой-то их ас,  подбитый нашими летчиками;  он
неудачно приземлился где-то в  предместьях Риги и теперь умирал в госпитале.
Надо  отдать  справедливость,   ухаживали  они  за  своим  асом  с   большой
заботливостью,  всячески стараясь облегчить ему последние минуты.  Но почему
они  так  же  внимательно ухаживают  за  пленным  русским  офицером  -  ведь
фактически я находился у них в плену,  -  этого я попять не мог.  Впрочем, я
тут же  вспоминал,  что я  -  это не  я,  что меня теперь почему-то называют
Августом  Берзинем,   и  опять  переставал  что-либо  понимать.  Приходилось
выжидать,  выжидать того  времени,  когда я  оправлюсь,  все  узнаю и  смогу
что-либо предпринять.
 На третий день после того, как я пришел в сознание, в коридоре возникла
какая-то суета,  в  палату внесли носилки с  новым больным и положили его на
свободную третью койку.  Я  чувствовал себя  уже  много  лучше и  принялся с
интересом  рассматривать  нового   соседа.   Это   был   пожилой  мужчина  с
забинтованной грудью,  по всей видимости, тяжелораненый. Вначале он произвел
на  меня  благоприятное впечатление.  Добродушное лицо,  умные  серые глаза,
седые виски,  суховатые губы;  на  вид  ему  можно было дать лет сорок пять;
человек, в общем, как человек...
 Но как же скоро я его возненавидел!
 Через  несколько часов  после появления этого больного в  палату пришли
два  немецких офицера в  черных  гестаповских мундирах,  поверх которых были
небрежно накинуты белые медицинские халаты;  один из  них был майор,  другой
лейтенант.  Офицеры искоса  поглядели на  меня  и  остановились перед  новым
больным.
 - Хайль Гитлер! - приветствовал майор больного.
 - Хайль,  -  отозвался тот  слабым  голосом,  однако  заметно  стараясь
говорить как можно бодрее.
 Санитары  внесли   два   стула   и   небольшой  столик  с   письменными
принадлежностями, и офицеры тотчас приступили к допросу.
 - Как вас зовут? - быстро спросил больного офицер в чине майора.
 - Фридрих Иоганн Гашке,  -  так же быстро и  по-солдатски четко ответил
больной.
 Лейтенант записал ответ.
 - Вас так и звали в России? - осведомился майор.
 Больной усмехнулся.
 - Нет, в паспорте было написано Федор Иванович.
 - Федор Иванович Гашке? - переспросил майор.
 - Так точно, - подтвердил Гашке.
 - Я рад, что вы выполнили свой долг перед фюрером и Германией, - сказал
майор. - Вам трудно говорить?
 - Нет,  у меня достаточно сил,  - негромко, но четко ответил Гашке. - Я
готов...
 Допрос длился часа два,  майор спрашивал,  лейтенант без  устали писал.
Гашке оказался перебежчиком.  Поволжский немец из-под  Сарепты,  он  окончил
педагогический техникум и учительствовал в Саратове;  призванный в Советскую
Армию,  он в  первые же дни войны попал на фронт и  сразу начал готовиться к
тому,  чтобы перебежать к немцам.  Как только полк,  в котором он находился,
вошел  в  соприкосновение с  противником,  Гашке,  воспользовавшись минутным
затишьем,  вырвался вперед  и,  бросив  оружие,  побежал в  сторону немецких
позиций.
 С  советской стороны по перебежчику немедленно открыли огонь,  немцы не
стреляли,  они сразу догадались,  в чем дело; Гашке получил тяжелое ранение,
но  успел добежать до  немецких позиций и  только там  упал.  Прибежал он  к
немцам не с пустыми руками: перед бегством он проник в штаб полка, застрелил
начальника штаба и  похитил какие-то важные документы.  Как только в полевом
госпитале выяснилась ценность  перебежчика,  было  дано  указание немедленно
переправить его в Ригу.
 Гашке,  по-видимому, хорошо понимал, что словами завоевать расположение
немцев  нельзя,  только  точные  и  важные  данные о  Советской Армии  могли
определить истинную цену  перебежчику.  И  действительно,  Гашке не  говорил
лишних слов,  но он заметил все,  что следовало заметить,  запомнил все, что
следовало  запомнить,   и   теперь  с  чувством  внутреннего  удовлетворения
выкладывал все свои сведения и наблюдения сидевшим перед ним гестаповцам,  и
я,  я сам,  был свидетелем этого предательства. Но гестаповцы почему-то мало
обращали на меня внимания, мое присутствие их не смущало, наоборот, они даже
как будто были довольны тем,  что я слышу их разговор с перебежчиком,  и это
тоже было мне не совсем понятно.
 Гашке был умным человеком,  и сведения, которые он принес, представляли
несомненную ценность,  но  разговор с  ним  полностью разоблачал его в  моих
глазах.
 Ох, как он стал мне противен!
 Часа через два гестаповцы ушли, пожелав Гашке скорейшего выздоровления.
Нам принесли ужин,  очень приличный ужин:  мясо,  капусту,  ягоды и  даже по
стакану  какого-то  кисленького винца.  Было  совершенно  очевидно,  что  мы
находились в  привилегированном положении.  Гашке с  аппетитом поел;  я тоже
пока  еще  не  собирался  умирать,   мне  хотелось  поскорее  выздороветь  и
предпринять что-либо для того,  чтобы вырваться на  родину;  одному асу было
уже не до еды.
 На другой день гестаповцы явились опять.
 По-видимому, немцы каким-то образом сумели проверить показание Гашке об
убийстве  начальника  штаба,   а  документы  действительно  оказались  очень
важными, потому что майор обещал представить Гашке к награде.
 Гестаповцы принесли для Гашке газеты,  и  он  любезно предложил их мне.
Это  были  страшные  газеты.  В  них  сообщалось  о  безудержном продвижении
гитлеровских  полчищ  на  восток,  о  скором  взятии  Москвы,  о  расстрелах
советских людей.  Я  не  верил  напечатанному,  а  Гашке,  наоборот,  только
усмехнулся, точно сведения эти доставляли ему удовольствие.
 К  концу  четвертого дня  ас  умер,  и  я  понял,  что  означали четыре
профессорских  пальца:   профессор  отпустил  асу   четыре  дня   жизни,   и
приговоренный к смерти ас послушно скончался в назначенный ему срок.
 Мы с Гашке остались вдвоем. Это не значило, что мы все время находились
наедине,  в  посетителях недостатка не  было.  Каждое утро  во  время обхода
заходил старший врач,  нам делали перевязки, приносили пищу, сестры забегали
осведомиться,  как  мы  себя чувствуем,  заглядывали санитары...  Но  все же
большую  часть  времени  мы   проводили  вдвоем.   Гашке  пытался  со   мной
разговаривать,  но  я  отмалчивался,  делая вид,  что еще слаб и  мне трудно
говорить,  хотя  на  самом деле  с  каждым днем чувствовал себя все  лучше и
ощущал в ceбе достаточно сил для того, чтобы убить этого изменника.
 Гестаповцы посещали Гашке  ежедневно и  каждый  раз  выуживали из  него
что-нибудь новое.
 Наконец  он  исчерпался,  лейтенанту приходилось писать  все  меньше  и
меньше,  Гашке выложил все,  что мог заметить и запомнить,  но мне казалось,
что у гестаповцев и у Гашке имеются еще какие-то виды друг на друга.
 Однажды вечером в палате снова появилась госпожа Янковская.  Я так и не
мог  понять,  что она делает здесь,  в  госпитале.  Она ходила,  конечно,  в
обычном белом халате,  но медицинской практикой, по-видимому, не занималась.
Иногда она отсутствовала по нескольку дней,  а  иногда толклась по нескольку
часов  в  палате  без  всякого дела,  не  опасаясь,  что  ее  безделье будет
замечено.  Вообще она держалась как-то  особняком от  всех остальных немцев,
работавших в госпитале.
 Она молча села возле меня и,  по своему обыкновению, принялась смотреть
куда-то сквозь стену.
 В палату доносился уличный шум.  Гашке как будто дремал. Я рассматривал
Янковскую. Было в ней что-то неуловимое и необъяснимое, чего я не встречал и
не замечал в других женщинах, у меня было такое ощущение, точно она, подобно
осьминогу, все время водила вокруг себя незримыми щупальцами.
 - Вы знали когда-нибудь настоящую любовь?  - внезапно спросила она меня
по-английски.  Здесь,  в  госпитале,  она предпочитала разговаривать со мной
по-английски.
 - Конечно,  -  сказал я.  - Какой же мужчина в мои годы... Мне тридцать
лет, меня ждет невеста...
 - Нет,  я  г