оворю не о  добропорядочной,  обычной любви,  -  настойчиво
перебила меня Янковская.  -  Любили ли  вы  когда-нибудь женщину так,  чтобы
забыть разум, честь, совесть...
 Мне подумалось,  что она затевает со мной игру,  в  которой я неминуемо
должен пасть ее жертвой...
 Однако ее не следовало разочаровывать.
 - Не знаю,  - неуверенно произнес я. - Вероятно, нет, я еще не встречал
такой женщины...
 Я подумал: нельзя ли будет бежать с ее помощью...
 - А  вы  могли  бы  меня  полюбить?  -  шепотом  спросила она  вдруг  с
неожиданной откровенностью. - Забыть все, если бы и я согласилась для вас...
 Я повернул голову в сторону Гашке.
 Он сопел, должно быть, он спал.
 - Он спит, - небрежно сказала Янковская. - Да он и не понимает...
 - Как знать,  - недоверчиво ответил я и, желая выгадать время, добавил:
- Мы еще поговорим...
 - Настоящие мужчины  не  раздумывают,  когда  женщины задают  им  такие
вопросы, - недовольно произнесла Янковская.
 - У меня еще не прошла лихорадка, - тихо ответил я. - Кроме того, здесь
темно, и я не вижу, не смеетесь ли вы...
 - Вы правы, - сказала Янковская. - Сумерки сродни лихорадке.
 Она встала, подошла к двери и зажгла свет.
 - Вы спите? - громко спросила она по-немецки, обращаясь к Гашке.
 - Нет, - отозвался тот. - Мы еще не ужинали.
 Янковская усмехнулась,  достала  из  кармана  халата  плитку  шоколада,
разломила ее и дала каждому из нас по половинке.
 - Спасибо, - поблагодарил Гашке и тут же принялся за шоколад.
 - А что же вы? - спросила меня Янковская.
 Я покачал головой.
 - Мне не хочется сладкого.
 Янковская внимательно посмотрела мне в глаза.
 - Ничего,  вам  захочется еще  сладкого,  -  сказала она и  кивнула нам
обоим. - Поправляйтесь...
 И, не прощаясь, ушла из палаты.
 - Такие бабы, - одобрительно сказал Гашке, - вкуснее всякого шоколада.
 Утром  гестаповский  майор  пришел  к   Гашке  без   своего  помощника:
записывать было уже нечего.
 Майор сел против Гашке.
 - Как вы себя чувствуете? - спросил майор.
 - Отлично, - сказал Гашке.
 - Вы счастливо отделались, - сказал майор.
 - Меня сохранили бог и фюрер, - ответил Гашке.
 - А что вы собираетесь делать дальше? - спросил майор.
 - Все, что мне прикажут фюрер и вы, господин майор, - ответил Гашке.
 Майор помолчал.
 - Вот что,  -  сказал он  затем.  -  Мы  подумали о  вас,  мы дадим вам
возможность проявить себя настоящим немцем...
 Он  нарисовал перед Гашке блестящие перспективы.  Хотя  Гашке родился и
вырос в России,  он проявил себя сознательным немцем.  Гестапо ему доверяет.
Его решили оставить в Риге в качестве переводчика при гестапо. Для начала он
получит звание ефрейтора, остальное зависит от него самого.
 Я тут же подумал: стоит Гашке попасть в гестапо, он себя там проявит!
 - Что вы  скажете на  мое предложение?  -  спросил майор.  -  Мы вас не
торопим, можете подумать...
 - Мне не о  чем думать,  господин майор,  -  твердо сказал Гашке.  -  Я
благодарен за доверие и сумею его оправдать.
 Майор улыбнулся и покровительственно похлопал Гашке по плечу.
 - Я  в  вас  не  сомневался.  Как только вас выпишут из  госпиталя,  вы
явитесь в гестапо.
 Гашке проводил своего будущего начальника и немедленно завалился спать,
а я...
 Я  думал и час,  и два,  и три.  Гашке безмятежно спал,  а я все думал,
думал...
 Что мне делать?
 Бежать!  Разумеется,  бежать.  Пробраться к своим. Это, конечно, не так
просто,  но  это  единственный  выход  из  положения.  Выйти  из  госпиталя,
набраться сил и  бежать.  Умирать я  не собирался,  но если придется,  решил
отдать свою жизнь подороже.
 Потом в поле моих размышлений попал Гашке.  Этого надлежало уничтожить.
Он уже достоин казни за свое предательство,  а  в гестапо он будет стараться
выслужиться... Но как его убить? Я вспомнил какую-то книгу, где описывалось,
как в концентрационных лагерях расправлялись с провокаторами. Набрасывали на
голову подушку и держали до тех пор, пока провокатор не задохнется.
 Я приговорил Гашке к смерти и успокоился.
 Вскоре он проснулся. Так как я разговаривал с ним неохотно, он принялся
напевать...  "Катюшу"!  Перебежчик напевал нашу добрую советскую песню.  Это
было столь цинично, что я охотно заткнул бы ему глотку!
 Наступил вечер.  Принесли ужин,  мы поели, посуду унесли, и мы остались
одни. Гашке вздохнул.
 - Интересно, что делается сейчас там? - туманно выразился он, обращаясь
куда-то в пространство.
 "Завтра ты  уж  ничем не будешь интересоваться",  -  мысленно ответил я
ему, но вслух не произнес ничего.
 Потом он стал укладываться, он вообще много спал, и я тоже отвернулся к
стенке, делая вид, будто засыпаю.
 - Что-то хочется пить,  -  громко сказал я,  если бы Гашке не спал,  он
обязательно бы отозвался.
 Гашке не отозвался.
 Тогда я встал и выключил свет,  чтобы кто-нибудь,  проходя мимо палаты,
случайно не заметил,  что в ней происходит. Подождал, пока глаза не привыкли
к  темноте.  Потом подошел к  Гашке.  Он  мирно дышал,  не  подозревая,  что
наступили последние минуты его жизни.  Я вернулся к своей койке, взял в руки
подушку, прижал к себе и опять приблизился к Гашке...
 Он лежал на боку.
 Хорошо, если бы он повернулся на спину.
 Он повернулся. Я хорошо видел его лицо.
 Сейчас накрою его подушкой, подумал я, и не сниму до тех пор...
 Но что это?
 Гашке открыл глаза -  я ясно видел его внимательные серые глаза - и, не
вскакивая, не поднимаясь, не делая ни одного движения, негромко и отчетливо,
с холодной сдержанностью произнес по-русски:
 - Не  валяйте-ка,  Берзинь,  дурака,  не  поддавайтесь настроению и  не
совершайте неосмотрительных поступков.  Идите на свое место и держите себя в
руках.



Глава III. ПОД СЕНЬЮ ДЕВУШЕК В ЦВЕТУ



 Приходится сознаться:  услышав призыв Гашке  держать себя  в  руках,  я
растерялся.  Да,  растерялся и замер как вкопанный у кровати Гашке, обхватив
руками свою подушку. Выглядел я, вероятно, в тот момент достаточно смешно.
 А Гашке тем временем повернулся опять на бок и заснул.
 Поручиться,  конечно,  за то,  что он спал,  я не могу;  спал он или не
спал,  не знаю,  но,  во всяком случае, лежал на боку с закрытыми глазами, и
ровное его дыхание должно было свидетельствовать, что он спит.
 Я пошел обратно к своей кровати, сел и задумался.
 Чего угодно мог ожидать я  от Гашке,  но только не этого!  Я  бы меньше
удивился, если бы он внезапно выстрелил в меня из пистолета. Гашке, Гашке...
А может быть,  это вовсе и не Гашке? И даже наверняка не Гашке. Но тогда кто
же?
 Я  не выдержал,  опять подошел к  нему,  на этот раз,  разумеется,  без
подушки.
 - Послушайте!  -  позвал я его.  - Господин Гашке... Или как вас там?..
Товарищ Гашке!
 Но он не отозвался.
 Я опять вернулся к своей кровати. Следовало лечь, но спать я не мог.
 Если Гашке остановил меня вместо того,  чтобы тут же,  на месте, выдать
гестаповцам,  значит,  он не их человек.  Но все его поведение противоречило
тому, что он наш.
 Я решил на следующий день как следует прощупать его.
 Но  с   утра  события  начали  разворачиваться  с   кинематографической
быстротой.
 Не успели мы проснуться,  умыться и выпить утренний кофе,  как за Гашке
пришел  гестаповский  лейтенант,   который  в   предыдущие  дни  сопровождал
гестаповского майора.
 - Я за вами, господин Гашке. Мы нуждаемся в вас...
 Я внимательно рассматривал господина Гашке,  можно сказать, изучал его,
пытаясь разглядеть, что скрывается за его внешней оболочкой, но сам господин
Гашке не замечал моих взглядов, он даже ни разу не посмотрел в мою сторону.
 - Я  весь  в  вашем  распоряжении,  господин офицер,  -  ответил  Гашке
лейтенанту.  -  Надеюсь,  я  сумею оказаться достойным сыном нашего великого
отечества...
 Он прямо-таки декламировал, этот господин Гашке!
 Пришел санитар и по-солдатски вытянулся перед лейтенантом.
 - Все готово, господин лейтенант, - отрапортовал он. - Господин больной
может идти переодеваться.
 Гашке  принялся доставать из  тумбочки полученную им  за  время лечения
всякую фашистскую макулатуру.
 Он  был  в  отличном  настроении  и  даже  принялся  напевать  какую-то
скабрезную немецкую песенку:

 Коль через реку переплыть
 Желательно красотке,
 Ей полюбезней надо быть,
 Быть, быть с владельцем лодки...

 Он собирал фашистское чтиво и со смаком пел свои куплеты:

 Пообещай отдать букет,
 Отдать букет и чувства,
 А выполнить обет иль нет -
 Зависит от искусства...

 С  легкой насмешливостью посмотрел он  на  меня  и  громко,  с  большим
увлечением пропел рефрен:

 Тра-ля-ля, тра-ля-ля...
 От твоего искусства!

 Не было ничего удивительного в том, что перебежчик, которому удался его
побег и которого вдобавок брали еще на работу в гестапо, пребывал в отличном
настроении и распевал песни,  но мне,  не знаю почему,  показалось,  что эта
песенка предназначалась для меня.
 Как-то  слишком  многозначительно  взглянул  на  меня  Гашке,   слишком
подчеркнуто пел он свои куплеты,  в которых говорилось о том,  что тому, кто
хочет переплыть реку, надо быть полюбезнее с теми, кому принадлежат в данный
момент  средства  передвижения,  и  что  можно  все  обещать  за  то,  чтобы
перебраться,  а выполнить обещание или нет, зависит от самого себя... Трудно
было  сказать,  добрый это  совет  или  нет,  но  какой-то  намек в  песенке
содержался.
 Почему Гашке остановил меня ночью?  Почему он меня не выдал и  в  то же
время не сказал ничего более определенного? Или, соглашаясь на все, он и мне
советовал поступить так же? Вообразил, что мы одного поля ягода?..
 Я  еще  долго  размышлял бы  о  поведении Гашке,  но  вскоре  в  палате
появилась Янковская и заявила, что меня тоже выписывают из госпиталя.
 - Я  привезла ваши  вещи,  -  сказала она.  -  Сейчас принесут чемодан,
одевайтесь, а я подожду вас внизу.
 Чемодан принесли,  нарядный, дорогой чемодан из свиной кожи, но это был
не мой чемодан.  Я открыл его:  в нем лежали белье, костюм, ботинки; все эти
предметы мужского туалета отличались той изысканной простотой, которая стоит
очень больших денег. Эти вещи не были моими, но выбора у меня не оставалось.
Я  оделся,  все было по мне и  не по мне,  точно портной и  сапожник обузили
меня, все следовало сделать чуть пошире, но в общем выглядел я, должно быть,
неплохо,  потому что Дежурная сестра,  пришедшая меня проводить, воскликнула
не без восхищения:
 - О, господин Берзинь!
 Янковская ждала меня в вестибюле. Мы вышли на крыльцо. У подъезда стоял
длинный  сигарообразный  автомобиль  кофейного  цвета  -  немецкая  гоночная
машина.
 - Садитесь, - пригласила меня Янковская.
 Все,  что  сейчас  происходило,  плохо  укладывалась в  моем  сознании:
советский офицер находится в  оккупированной фашистами Риге,  и  вот  вместо
того,  чтобы  быть  расстрелянным или  брошенным в  какой-либо  застенок,  я
находился  в   немецком  госпитале  на  положении  привилегированного  лица,
эсэсовцы отдавали мне честь, меня приглашали сесть в машину.
 Я сел. Янковская заняла место за рулем, и мы двинулись в путь. Мы ехали
по  улицам Риги -  они были все такими же просторными и  красивыми и  чем-то
неуловимо другими.  Так же шли прохожие, но это были другие прохожие, так же
мчались по улицам машины,  но это были другие машины,  так же сияло над нами
небо, но это было другое небо.
 Я   испытующе  посмотрел  на   Янковскую.   Маленькая  шляпка  блеклого
сиреневого цвета.  На лоб спускалась нежная розовая вуалетка,  придавая лицу
задорное выражение, глаза искрились. Она азартно вела машину с недозволенной
быстротой.
 - Куда вы меня везете? - спросил я.
 - Домой, - деловито отозвалась она.
 - К вам?
 - Нет! - ответила она чуть ли не с насмешкой. - К вам!
 Я  решил  потерпеть,  в  конце  концов  все  эти  загадки  должны  были
разъясниться. Мы ехали вдоль бульваров.
 - Не глядите на деревья, - коротко бросила мне Янковская.
 На  деревьях висели люди,  это были повешенные.  Вот что другое было на
улицах Риги.
 Я положил свою руку на руку Янковской.
 - Не торопитесь.
 Она укоризненно посмотрела на меня и замедлила ход.
 Прямо против меня  висело двое  мужчин,  мне  показалось,  двое пожилых
мужчин,  хотя я  мог ошибиться,  глядя на  окаменелые серые лица.  На  груди
одного  из  них  висел  обрывок  картона  с  краткой  надписью:  "Повешен за
шпионаж"...
 Янковская испытующе смотрела на меня.
 - Вас это очень... удручает?
 Я промолчал. Что я мог ей ответить! И она опять повела машину с прежней
скоростью.  Она свернула в какой-то переулок,  еще раз свернула и еще раз, и
мы   выехали  на  одну  из  самых  спокойных  и   фешенебельных  улиц  Риги.
Остановилась перед большим светлым четырехэтажным домом.
 Мы поднялись на второй этаж. Янковская достала из сумочки ключ, открыла
английский замок,  и мы очутились в просторной передней. Навстречу нам вышла
немолодая светловолосая женщина в темном платье,  с кружевной белой наколкой
на голове.
 - Здравствуйте,  Марта,  -  поздоровалась с  ней  Янковская.  -  Вот  и
господин Берзинь!
 Та,  кого Янковская назвала Мартой,  приветливо улыбнулась,  и  вдруг я
заметил, что улыбка ее сменилась какой-то растерянностью.
 - Здравствуйте,  господин...  - неуверенно произнесла Марта; она как-то
запнулась и с напряжением добавила: - Господин Берзинь.
 - Ничего,  ничего,  Марта,  -  поощрительно сказала Янковская. - Можете
идти на кухню,  сегодня господин Берзинь будет обедать дома,  а мы пройдем в
кабинет.
 Мы прошли через небольшую столовую,  и  Янковская ввела меня в кабинет.
Обе  комнаты  были  обставлены современной мебелью,  очень  модной  и  очень
удобной,  доступной только  состоятельным людям.  В  кабинете стояли гладкий
полированный письменный  стол,  легкие  кресла  и  шкафы  с  книгами.  Стены
украшало   множество   однообразных  акварелей,   выполненных   в   какой-то
условно-небрежной манере.
 Мы остановились посреди комнаты.
 - Надеюсь, - начал было я, - теперь вы объясните...
 Но Янковская не дала мне договорить.
 - Вы  могли бы быть более любезным хозяином,  -  упрекнула она меня.  -
Прежде чем задавать вопросы, следовало бы предложить мне сесть.
 Я пожал плечами.
 - Хозяином? Я хочу знать, где я нахожусь!
 - Вы находитесь у себя дома.  Это квартира Августа Берзиня, а вы, я уже
вам говорила, вы и есть этот самый господин Берзинь.
 - Хватит!  - воскликнул я, повышая голос. - Вы долго намерены играть со
мной в прятки? Извольте объясниться, или я немедленно покину этот дом...
 - И сразу очутитесь в гестапо,  - насмешливо перебила меня Янковская. -
Учтите,  в Риге нелегко скрыться... - Она села в кресло и кивком указала мне
на  другое.  -  Сядьте и  давайте поговорим спокойно.  Кстати,  я  хочу  вас
спросить: умеете ли вы рисовать?
 Мой  окрик не  имел успеха,  она была не  из  тех,  на  кого можно было
воздействовать криком.
 Все-таки худой мир лучше доброй ссоры...
 - Рисую,  -  мрачно  ответил  я.  -  Мои  картинки не  вызовут  больших
восторгов у ценителей живописи, но во время занятий топографией я набрасывал
иногда пейзажи.
 - Это прекрасно,  -  сказала тогда Янковская.  -  Вы даже превзошли мои
ожидания.  Дело в  том,  что  вы  художник,  господин Берзинь,  вы  рисовали
пейзажи,  которые  вам  удавалось  иногда  продавать,  хотя  вы  не  слишком
нуждались в деньгах...  -  Плавным жестом она указала на стены:  -  Ведь это
ваши рисунки, господин Берзинь!
 Я еще раз раздраженно взглянул на акварели, украшавшие кабинет.
 - Так рисовать я умею! - вызывающе сказал я.
 - Вот вы и запомните,  что вы художник,  -  сказала Янковская. - В Риге
вас знают, и вы кое-кого знаете...
 - Но  ведь  я  не  Берзинь,  -  запротестовал  я.  -  Вам  это  отлично
известно...
 Она подошла ко мне, небрежно села на ручку моего кресла.
 - Вы  милый и  глупый,  вы  находитесь в  плену представлений,  которые
владели вами три месяца назад,  -  произнесла она,  и в ее голосе прозвучала
театральная грусть.  -  В  потоке времени столетия подобны мгновениям,  а за
истекший месяц  человечество пережило столько,  сколько  в  иные  времена не
переживает в  течение целого столетия.  Месяц назад Рига  была советской,  а
теперь она немецкая,  Москва накануне падения, и солнце восходит с запада, а
не с  востока.  Макаров умер и никогда не воскреснет,  а если вы попытаетесь
его воскресить, его придется похоронить вторично.
 Она встала и прошлась по комнате.
 - Не  стоит  хоронить себя  дважды,  -  мягко  произнесла она,  пытаясь
примирить меня с чем-то, что еще оставалось для меня тайной. - В жизни людей
происходят  иногда   такие   повороты,   что   было   бы   просто  неразумно
сопротивляться судьбе. - Она остановилась передо мной, как учительница перед
школьником.  - Запомните: вы Август Берзинь, художник, - сказала она. - Ваши
родители умерли несколько лет назад. Вы учились в Париже, не женаты и ведете
несколько легкомысленный образ жизни.  Марта -  ее  фамилия Круминьш -  ваша
экономка,  кухарка и  горничная,  она живет у вас третий год,  и вы ею очень
довольны.  Как будто все...  -  Она подумала. - Да, - вспомнила она, - вы не
поклонник  гитлеровцев,   но   считаете  их  меньшим  злом  по  сравнению  с
коммунистами.
 Она посмотрела в окно и как будто кому-то кивнула.
 - Я пойду,  -  сказала она.  -  А вы осваивайтесь,  осмотрите квартиру,
проверьте,  все  ли  у  вас в  порядке,  и,  если к  вам будут заходить,  не
прячьтесь от своих знакомых. Вечером я вас навещу...
 Она  ушла,   оставив  в  комнате  запах  каких-то  странных,  нежных  и
раздражающих духов.
 Я  остался один...  Однако я  не  был  уверен в  том,  что  за  мной не
наблюдают. Надо было выбираться из этого города, но я ощущал себя в каких-то
тенетах,  которыми меня оплел неизвестно кто и  неизвестно зачем.  Во всяком
случае,  следовало соблюдать и осторожность и предусмотрительность. Пока что
я решил осмотреть свою квартиру.
 Кабинет, столовая, гостиная, спальня, ванная...
 Для одного человека, пожалуй, больше чем надо!
 Все комнаты были обставлены с большим вкусом.
 В ванной я мельком посмотрел в зеркало и...  не узнал самого себя:  это
был я  и  не  я.  Правильнее сказать,  это был,  разумеется,  я,  но в  моей
внешности произошла разительная перемена:  всегда,  сколько я себя помню,  я
был темным шатеном,  на  меня же из зеркала глядел рыжеватый блондин...  Да,
рыжеватый блондин!
 Я зашел в кухню.
 Марта стояла у плиты,  поглощенная какими-то кулинарными таинствами.  Я
молча смотрел на Марту,  и  она,  в свою очередь,  испытующе посматривала на
меня.
 - Извините меня,  господин Берзинь, - внезапно спросила она. - Ведь вы,
извините, не господин Берзинь?
 Я не знал, что ей ответить.
 - А почему бы мне не быть господином Берзинем? - неуверенно возразил я.
- Это такая распространенная фамилия...
 Я  вернулся в кабинет и принялся знакомиться с его хозяином,  то есть с
самим  собой,  поскольку я  теперь был  Августом Берзинем,  хотя  в  этом  и
сомневалась моя экономка.
 Как  я  уже  сказал,   в  живописи  господин  Берзинь  всем  художникам
предпочитал,  по-видимому, самого себя, а что касается книг, их было много и
подобраны они  были  весьма тщательно.  Господин Берзинь,  судя  по  книгам,
интересовался  тремя  предметами:  искусством  Древнего  Рима,  политической
историей  Прибалтики,   особенно  новейшей  ее   историей,   и   современной
французской    литературой.     Впрочем,    подбор    французских    авторов
свидетельствовал,  что господин Берзинь-  большой эстет и, я бы даже сказал,
сноб: в его библиотеке были отлично представлены Поль Валери, Анри де Ренье,
Жюль Ромен,  Марсель Пруст,  Жан Жироду;  из  более ранних поэтов находились
Малларме,  Бодлер, Верлен и Рембо, а что касается старины, то из всех старых
поэтов в библиотеке Берзиня нашлось место только для одного Вийона.
 На столе Берзиня,  или,  правильнее сказать, на моем столе, лежал томик
знаменитой эпопеи Марселя Пруста "В поисках утраченного времени",  тот самый
роман этой эпопеи, который называется "Под сенью девушек в цвету".
 В  этот  момент я  п