й, хлопотал
около ее поклажи. Она показалась мне столь очаровательной, что я,  который
никогда прежде не задумывался над  различием  полов,  никогда  не  смотрел
внимательно ни на одну  девушку  и  своим  благоразумием  и  сдержанностью
вызывал общее восхищение, мгновенно воспылал чувством, охватившим меня  до
самозабвения.  Большим  моим  недостатком  была  чрезвычайная  робость   и
застенчивость; но тут эти свойства нисколько не остановили меня, и я прямо
направился к той, которая покорила мое сердце.
   Хотя она была еще моложе меня, она не казалась смущенной знаками  моего
внимания. Я обратился к ней с вопросом: что привело ее в Амьен и есть ли у
нее тут знакомые? Она отвечала мне простодушно, что родители посылают ее в
монастырь. Любовь настолько уже овладела всем моим существом с той минуты,
как воцарилась в моем сердце, что я принял эту весть как смертельный  удар
моим надеждам. Я говорил с таким пылом, что она сразу  догадалась  о  моих
чувствах, ибо была гораздо опытнее меня; ее решили поместить  в  монастырь
против воли, несомненно, с целью обуздать ее склонность  к  удовольствиям,
которая уже обнаружилась и которая впоследствии послужила причиной всех ее
и моих несчастий.  Я  оспаривал  жестокое  намерение  ее  родителей  всеми
доводами, какие только подсказывали мне  моя  расцветающая  любовь  и  мое
школьное красноречие. Она не выказывала ни строгости, ни удивления.  После
минуты молчания она сказала, что предвидит слишком ясно  горестную  участь
свою, но такова, очевидно, воля неба, раз  оно  не  дает  никаких  средств
этого избежать. Нежность ее  взоров,  очаровательный  налет  печали  в  ее
речах, а может быть, моя собственная судьба, влекшая  меня  к  гибели,  не
дали мне ни минуты колебаться с ответом. Я стал  уверять,  что  ежели  она
только положится на мою честь и на бесконечную любовь, которую уже внушила
мне, я не пожалею жизни,  чтобы  освободить  ее  от  тирании  родителей  и
сделать счастливой. Я всегда  удивлялся,  размышляя  впоследствии,  откуда
явилось у меня тогда столько смелости и находчивости; но Амура никогда  бы
не сделали божеством, если бы он не творил чудес. Я  прибавил  еще  тысячу
убедительных доводов.
   Прекрасная  незнакомка  хорошо  знала,  что  в  мои  годы   не   бывают
обманщиками; она поведала мне, что, если бы я вдруг нашел  способ  вернуть
ей свободу, она почитала бы себя  обязанной  мне  больше,  чем  жизнью.  Я
отвечал, что готов на все; но, не имея достаточной опытности, чтобы  сразу
изобрести средства услужить ей, я ограничился общим уверением, от которого
не могло быть большого толку ни для нее, ни для меня. Тем временем  старый
аргус присоединился к нам, и мои надежды  должны  были  рухнуть,  если  бы
находчивая девица не пришла на помощь моей недогадливости. Я  был  поражен
неожиданностью, Когда при появлении провожатого она  называла  меня  своим
двоюродным братом и, не выказав ни малейшего смущения, объявила  мне,  что
так счастлива встретить меня в  Амьене,  что  решила  отложить  до  завтра
вступление в монастырь ради удовольствия  поужинать  со  мною.  Я  отлично
понял и оценил ее хитрость;  я  предложил  ей  остановиться  в  гостинице,
хозяин которой, до переселения в Амьен, прослужил долгое время в кучерах у
моего отца и был всецело мне предан.
   Я сам сопровождал  ее  туда;  старый  провожатый  ворчал  сквозь  зубы,
приятель же мой Тиберж, ровно  ничего  не  понимая  в  этой  сцене,  молча
следовал за мною: он не слышал нашей беседы, прогуливаясь по двору, покуда
я говорил о любви моей  прекрасной  даме.  Опасаясь  его  благоразумия,  я
отделался от него,  послав  его  с  каким-то  поручением.  Итак,  придя  в
гостиницу, я мог отдаться удовольствию беседы  наедине  с  властительницею
моего сердца.
   Я скоро убедился, что я не такой ребенок, как мог  думать.  Сердце  мое
открылось множеству сладостных чувств, о которых я и не подозревал, нежный
пыл разлился по всем моим жилам.  Я  пребывал  в  состоянии  восторга,  на
несколько времени лишившего меня дара речи и выражавшегося лишь  в  нежных
взглядах.
   Мадемуазель Манон Леско, - так она назвала себя, - видимо,  была  очень
довольна действием своих чар. Мне казалось,  что  она  увлечена  не  менее
моего; она призналась, что находит меня милым и с радостью будет  почитать
себя обязанной мне своей свободой. Пожелав узнать, кто я  такой,  она  еще
более растрогалась, ибо, будучи заурядного  происхождения,  была  польщена
тем, что покорила такого  человека,  как  я.  Мы  стали  обсуждать,  каким
образом принадлежать друг другу.
   После недолгих размышлений мы  не  нашли  иного  пути,  кроме  бегства.
Следовало обмануть бдительного провожатого, который хоть и слуга, а был не
так прост; мы решили, что за ночь я снаряжу почтовую карету и рано  утром,
до  его  пробуждения,  вернусь  в  гостиницу;  что  мы  бежим  украдкою  и
направимся прямо в Париж, где тотчас же обвенчаемся.  В  кошельке  у  меня
было  около  пятидесяти  экю  -  плод  мелких  сбережений,  у   нее   было
приблизительно вдвое больше. По неопытности мы воображали, что  сумма  эта
неисчерпаема; не менее того  рассчитывали  мы  и  на  успех  других  наших
замыслов.
   Поужинав с большим, чем когда-либо удовольствием, я удалился  хлопотать
о выполнении нашего плана. Мои приготовления  значительно  упрощались  тем
обстоятельством, что, назначив отъезд домой на следующий день, я уже ранее
собрал свои пожитки. Итак, мне ничего не стоило отправить дорожный  сундук
в гостиницу и заказать карету к пяти часам утра,  когда  городские  ворота
бывали уже отперты, но оставалось одно препятствие, которое я не принял  в
расчет, и оно чуть было не разрушило весь мой план.
   Тиберж, хотя и старший меня всего тремя годами, был юношей зрелого  ума
и строгих правил; ко мне питал он исключительно нежные чувства. Вид  столь
красивой девицы, как мадемуазель Манон, мое рвение сопровождать и старания
отделаться от него возбудили в нем  некоторые  подозрения.  Он  не  посмел
вернуться в гостиницу, где оставил нас, боясь явиться некстати;  но  решил
дожидаться моего прихода у меня дома, где я и застал его,  хотя  было  уже
десять часов вечера. Его присутствие меня немало огорчило. Ему  ничего  не
стоило обнаружить мое смущение. "Уверен, - откровенно обратился он ко мне,
- что вы замышляете нечто, что желаете скрыть от меня; вижу то  по  вашему
лицу". Я отвечал довольно резко, что не обязан отдавать ему отчет в каждом
моем шаге. "Согласен, - возразил он, - но вы всегда относились ко мне  как
к другу, а это предполагает некоторое  доверие  и  откровенность  с  вашей
стороны". Он так настойчиво стал  убеждать  меня  поделиться  с  ним  моей
тайной, что, будучи всегда с ним прямодушен, я и  теперь  всецело  доверил
ему свое  страстное  увлечение.  Он  принял  мой  рассказ  с  нескрываемым
недовольством,  повергшим  меня  в  трепет.  Особенно  раскаивался   я   в
болтливости, с какой расписал ему весь план нашего бегства. Он заявил, что
питает ко мне слишком преданную дружбу, чтобы не воспротивиться этой затее
всеми  силами;  что  представит  мне  сначала  все  доводы,  могущие  меня
остановить;  но  что,  ежели  я  не  откажусь  и  после  этого  от  своего
несчастного решения, он предупредит о том лиц, которые смогут пресечь  его
в корне. Засим обратился он ко  мне  со  строгой  речью,  длившейся  более
четверти часа и закончившейся новой угрозой донести на меня, если я не дам
ему слова поступать более разумно и осмотрительно.
   Я был в отчаянии, что выдал себя так некстати. Но так как за  последние
два-три часа  любовь  крайне  изощрила  мой  ум,  я  умолчал  о  том,  что
выполнение плана назначено на следующее утро, и решил  при  помощи  уловки
обойти затруднение. "Тиберж, - сказал я, - до сих  пор  считал  я  вас  за
друга и хотел испытать вас своим доверием. Я действительно влюблен,  я  не
обманул  вас;  но  бегство  -  не  такой  шаг,  чтобы  решиться  на   него
необдуманно.  Зайдите  завтра  за  мной  в  девять  утра;   я   постараюсь
познакомить вас с моей возлюбленной, и судите тогда сами, достойна ли  она
моего решения". Он покинул меня с бесконечными уверениями в своей дружбе.
   Всю ночь я приводил в порядок дела и, чуть забрезжило утро, был  уже  в
гостинице мадемуазель Манон. Она ожидала у окна, выходившего на улицу,  и,
завидев меня, сама отворила мне двери. Бесшумно мы вышли наружу. У нее был
только сундучок с бельем, и я донес его собственноручно. Карета  была  уже
подана; не медля ни минуты, мы покинули город.
   Впоследствии я сообщу о  поведении  Тибержа,  когда  обнаружил  он  мое
вероломство. Рвение его не угасло. Вы  увидите,  куда  оно  его  завело  и
сколько пролил я слез, размышляя о том, какова была его награда.
   Мы так гнали лошадей, что прибыли в Сен-Дени  еще  до  ночи.  Я  скакал
верхом подле кареты, вследствие чего мы могли вести разговор лишь во время
перемены лошадей; но, едва только мы завидели Париж, то есть почувствовали
себя почти в безопасности, мы позволили себе подкрепиться, ибо  ничего  не
ели с самого Амьена. Как ни был я влюблен в Манон, она сумела меня убедить
в не менее сильном ответном чувстве. Столь мало сдержанны были мы в  своих
ласках, что не имели терпения ждать,  когда  останемся  наедине.  Кучер  и
трактирщики смотрели на нас с восхищением и, как я заметил, были поражены,
видя такое неистовство любви в детях нашего возраста.
   Намеренье обвенчаться было забыто  в  Сен-Дени;  мы  преступили  законы
церкви и стали супругами, нимало над тем не задумавшись. Несомненно,  что,
обладая характером нежным и постоянным, я был бы счастлив всю жизнь,  если
бы Манон оставалась мне верной. Чем более я узнавал ее,  тем  более  новых
милых качеств открывал я в ней. Ее  ум,  ее  сердце,  нежность  и  красота
создавали цепь столь крепкую и столь очаровательную, что я пожертвовал  бы
всем моим благополучием, чтобы только быть навеки  окованным  ею.  Ужасная
превратность судьбы! То, что составляет мое отчаяние, могло составить  мне
счастье!  Я  стал  несчастнейшим  из   людей   именно   благодаря   своему
постоянству, хотя,  казалось,  вправе  был  ожидать  сладчайшей  участи  и
совершеннейших даяний любви.
   В Париже сняли мы меблированное помещение на улице В... и, на мою беду,
рядом с домом известного откупщика, г-на де  Б...  Прошло  три  недели,  в
течение коих я столь преисполнен был страстью,  что  и  думать  позабыл  о
родных и о том, как огорчен отец моим отсутствием. Тем временем, поскольку
поведение мое не заключало в себе ни малейшей доли распутства, а  также  и
Манон вела себя безупречно, спокойствие жизни нашей мало-помалу  пробудило
во мне сознание долга.
   Я принял решение по возможности примириться с отцом.  Возлюбленная  моя
была так мила, что я не сомневался в хорошем от нее впечатлении,  если  бы
нашел средство ознакомить отца с ее благонравием и  достойным  поведением;
одним словом, я льстил себя надеждой получить от него разрешение  жениться
на ней, не видя возможности осуществить это без его  согласия.  Я  сообщил
свое намерение Манон, дав ей понять, что, помимо побуждений сыновней любви
и долга, следует считаться и с жизненной необходимостью, ибо средства наши
крайне  истощились  и  я  начинаю  терять  уверенность  в  том,  что   они
неиссякаемы.
   Манон холодно отнеслась к моему намерению.  Однако  все  ее  возражения
были мною приняты за проявление с ее стороны нежного чувства и  за  боязнь
меня потерять в случае, если отец мой, узнав место нашего убежища, не даст
своего согласия на брак; и я ничуть не подозревал жестокого удара, который
был уже занесен надо  мною.  На  доводы  о  неотложной  необходимости  она
отвечала, что у нас есть еще на что прожить несколько недель, а затем  она
рассчитывает на привязанность к ней  и  помощь  родственников,  к  которым
напишет в провинцию. Она подсластила отказ свой столь нежными и страстными
ласками, что, живя только ею одной и не питая ни малейшего недоверия к  ее
чувству, я принял все ее возражения и со всем согласился.
   Я предоставил ей распоряжаться нашим кошельком и заботиться  об  оплате
ежедневных расходов. Немного спустя я заметил, что стол наш улучшился, а у
нее появилось несколько новых, довольно дорогих нарядов. Зная, что  у  нас
едва-едва оставалось каких-нибудь  двенадцать  -  пятнадцать  пистолей,  я
выразил изумление явному приращению нашего богатства. Смеясь, просила  она
меня не смущаться этим обстоятельством. "Разве не обещала я  вам  изыскать
средства?" - сказала она. И я был слишком еще наивен в своей любви к  ней,
чтобы поддаться какой-либо тревоге.
   Однажды вышел я после полудня, предупредив ее, что  буду  в  отсутствии
дольше обычного. Вернувшись,  я  был  удивлен,  прождав  у  дверей  минуты
две-три, пока мне отворили. Единственной  прислугой  у  нас  была  девушка
приблизительно нашего возраста. Когда она впускала меня, я обратился к ней
с вопросом, почему меня заставили так долго ждать. Она смущенно  отвечала,
что не слышала моего стука. Я стучал всего один раз и поэтому заметил  ей:
"Но если вы не слышали, почему же пошли мне отворять?" Вопрос  мой  привел
ее в такое замешательство, что, не находя ответа, она  принялась  плакать,
уверяя, что это не ее вина, что барыня запретила ей отворять,  прежде  чем
г-н де Б... не уйдет по другой лестнице, примыкавшей к  спальной.  В  моем
смущении я не имел сил войти в дом. Я решил вновь спуститься на улицу  под
предлогом какого-то дела и приказал девушке передать барыне,  что  вернусь
через минуту, запретив ей, однако, сообщать, что она говорила мне  о  г-не
де Б...
   Охватившая меня тоска была столь велика,  что,  сходя  по  лестнице,  я
проливал слезы, не ведая еще, какое чувство было их источником. Я вошел  в
первую попавшуюся кофейную и, заняв место у  столика,  оперся  головой  на
руки, дабы размыслить о происшедшем. Я не смел вызвать в памяти то, о  чем
только что услышал; мне хотелось счесть это лишь обманом  слуха,  и  много
раз я готов был уже встать и вернуться домой, не  показывая  вида,  что  я
что-либо заметил. Измена Манон мне представилась столь невероятной, что  я
боялся оскорбить ее подозрением. Я обожал ее, это было несомненно;  я  дал
ей не больше доказательств любви, чем получил от нее:  как  же  я  мог  ее
обвинять в меньшей искренности,  в  меньшем  постоянстве  сравнительно  со
мною? Какой ей смысл было меня обманывать? Всего три  часа  назад  осыпала
она меня самыми нежными ласками и с упоением отдавалась моим;  собственное
сердце знал я не лучше ее сердца. "Нет, нет, - восклицал я, -  невозможно,
чтобы Манон мне изменила! Ей ведомо,  что  жизнь  моя  посвящена  лишь  ей
одной; она слишком хорошо знает, как я  обожаю  ее!  За  что  же  ей  меня
ненавидеть?"
   А между тем посещение и тайное бегство г-на де Б...  приводили  меня  а
замешательство. Я вспомнил также разные мелкие покупки Манон, которые явно
превосходили наши средства. Они наводили на мысль  о  щедротах  нового  ее
любовника. А ее уверения, что она изыщет денежные  средства  из  какого-то
неведомого  источника?!  Всем  этим  догадкам  я   не   мог   найти   того
удовлетворительного объяснения, какого жаждало мое сердце.
   С другой стороны, я почти не расставался  с  ней  с  тех  пор,  как  мы
поселились в Париже. Занятия, прогулки,  развлечения  -  повсюду  мы  были
вместе. Боже мой! да мы бы не вынесли огорчения даже минутной разлуки! Нам
беспрестанно надо было говорить друг другу о любви; без того мы умерли  бы
от беспокойства. И вот я не мог вообразить ни  на  одно  мгновение,  чтобы
Манон была занята кем-либо другим, а не мною.
   В конце концов мне показалось, что я нашел разгадку этой тайны. "Г-н де
Б..., - решил я, - ведет большие дела и имеет обширную клиентуру, родители
Манон могли при его посредстве передать ей  некоторую  сумму  денег.  Быть
может, уже и ранее она получила что-нибудь от  него;  сегодня  он  явился,
чтобы передать ей еще. Вероятно, она решила скрыть  от  меня  его  приход,
чтобы потом поразить меня  приятной  неожиданностью.  Может  быть,  она  и
рассказала бы об этом, войди я к ней как обычно, вместо того чтобы  сидеть
здесь и сокрушаться. Во всяком случае, она не станет от меня таиться, если
я сам заговорю с ней об этом".
   Я настолько проникся этим  убеждением,  что  оно  весьма  ослабило  мою
печаль. Я тотчас же вернулся домой и обнял Манон с обычной нежностью.  Она
очень приветливо меня встретила. Сперва я подумал  было  рассказать  ей  о
своих догадках, которые представлялись мне теперь более чем  несомненными,
но удержался в надежде, что, может быть, она сама поведает  мне  все,  что
произошло.
   Подали ужин. Я сел за стол в очень веселом  настроении,  но  при  свете
свечи,  которая  стояла  между  нами,  лицо  дорогой   моей   возлюбленной
показалось мне печальным. Ее грусть передалась и мне. Я заметил во взгляде
ее, обращенном на меня, что-то необычное. Я не мог разобрать, была  ли  то
любовь или сострадание, но чувство, выражавшееся в ее очах,  казалось  мне
ласковым и томным. Я взирал на нее с не меньшим вниманием; и  может  быть,
ей было столь же трудно судить о состоянии моего сердца по моим  взглядам.
Мы не могли ни говорить, ни есть. Наконец слезы потекли из  ее  прекрасных
очей: лживые слезы!
   "О, боже) - вскричал я, - вы плачете, дорогая Манон; вы  расстроены  до
слез и не скажете мне ни слова о ваших печалях".  Она  ответила  мне  лишь
глубокими вздохами, которые усилили мою тревогу. Трепеща, я встал с места;
я заклинал ее со всем рвением любви моей открыть причину слез; отирая  их,
я плакал  сам;  я  был  ни  жив  ни  мертв.  Даже  варвар  был  бы  тронут
искренностью моей скорби и моих опасений.
   В то время, как я весь был занят ею, я услышал шаги нескольких  человек
по лестнице. Легонько постучали в дверь. Манон быстро поцеловала  меня  и,
выскользнув из моих объятий, бросилась в спальную,  мгновенно  заперев  за
собою дверь. Я вообразил, что, желая привести в порядок свое  платье,  она
решила скрыться от  посетителей,  которые  постучались.  Я  сам  пошел  им
отворять.
   Не успел я отворить дверь, как был  схвачен  тремя  мужчинами,  в  коих
признал лакеев моего отца. Они не применили ко мне насилия; но  пока  двое
из них держали меня за руки, третий обыскал мои карманы  и  вынул  из  них
небольшой нож, единственное оружие, бывшее при мне. Принося мне  извинения
за столь невежливое со мною обхождение, они разъяснили, что  действуют  по
приказу моего отца и что мой старший брат ожидает меня внизу в  карете.  Я
был так поражен, что без сопротивления  и  без  возражений  позволил  себя
проводить к нему. Брат  действительно  дожидался  меня.  Меня  посадили  в
карету рядом с ним, и кучер, как ему было приказано, тут же погнал лошадей
в Сен-Дени. Брат нежно обнял меня, но не проронил ни слова; таким образом,
я обладал полным досугом, чтобы предаться мыслям о злой судьбе своей.
   Сперва я так был озадачен, что ни одно предположение не приходило мне в
голову. Меня жестоко предали, но кто же? Тиберж первый пришел мне  на  ум.
"Изменник! - говорил я, -  ты  поплатишься  жизнью,  если  подозрения  мои
справедливы". Между тем я рассудил, что он не был осведомлен о месте моего
убежища и, следовательно, не от  него  могли  узнать  о  нем.  Я  не  смел
запятнать свое сердце обвинением Манон. Та чрезвычайная  печаль,  которою,
казалось мне, она была подавлена, ее слезы, нежный поцелуй, с которым  она
убежала, представлялись мне немалой загадкой; но я был  склонен  объяснить
это как бы предчувствием нашей общей беды; сокрушаясь и ропща  на  судьбу,
оторвавшую меня от нее, я наивно воображал, что она заслуживает еще  более
сожалений, нежели я сам.
   После долгих раздумий я пришел к убеждению, что меня узнал на парижских
улицах кто-нибудь из знакомых, который и сообщил о том моему  отцу.  Мысль
эта меня утешила. Я рассчитывал отделаться суровыми упреками,  пусть  даже
каким-нибудь  наказанием