бой  к
некоторым важным особам почтить своим присутствием мой  экзамен.  Имя  мое
прогремело по всем кварталам Парижа и дошло  до  ушей  изменницы.  Она  не
вполне признала меня в сане аббата, но какой-то остаток  любопытства  или,
быть может, некоторое раскаяние в своем предательстве (я  никогда  не  мог
разобрать, какое из этих двух чувств) возбудили в  ней  интерес  к  имени,
столь сходному с моим. Она явилась в Сорбонну вместе с несколькими другими
дамами. Она присутствовала на моем испытании и, несомненно, без труда меня
узнала.
   Я ничего не знал о ее посещении. Как известно, для дам отводятся особые
ложи, где они сидят скрытыми за жалюзи. Я вернулся в  семинарию,  покрытый
славою и осыпанный поздравлениями. Было шесть часов вечера. Минуту  спустя
по моем возвращении мне доложили, что меня желает видеть какая-то дама.  Я
тотчас же направился в приемную. Боже! какое неожиданное явление!  -  меня
ожидала Манон. То была она,  но  еще  милее,  еще  ослепительнее  в  своей
красоте, чем  когда-либо.  Ей  шел  осьмнадцатый  год;  пленительность  ее
превосходила   всякое   описание:   столь   была   она   изящна,    нежна,
привлекательна; сама любовь! Весь облик ее мне показался волшебным.
   При виде ее я замер в смущении и, не догадываясь о цели  ее  посещения,
ожидал, дрожа, с опущенными глазами, что она скажет. Несколько  минут  она
находилась в не меньшем замешательстве, нежели  я,  однако,  видя,  что  я
продолжаю молчать, поднесла руку к  глазам,  чтобы  скрыть  слезы.  Робким
голосом сказала она, что я вправе был возненавидеть ее за  ее  неверность,
но если я питал к ней когда-то некоторую нежность, то довольно  жестоко  с
моей стороны за два года ни разу не уведомить ее  о  моей  участи,  а  тем
более, встретившись с ней теперь, не сказать ей ни  слова.  Смятение  моей
души, покуда я выслушивал ее, не может быть выражено никакими словами.
   Она села. Я продолжал стоять,  -  вполоборота  к  ней,  не  смея  прямо
взглянуть на нее. Несколько раз я начинал было  говорить  и  не  имел  сил
окончить свою  речь.  Наконец,  сделав  усилие  над  собой,  я  воскликнул
горестно:  "Коварная  Манон!  О,  коварная,  коварная!"   Она   повторила,
заливаясь слезами, что и не хочет оправдываться в своем вероломстве. "Чего
же вы хотите?" - вскричал я тогда. "Я хочу умереть, - отвечала она, - если
вы не вернете мне вашего сердца, без коего жить для  меня  невозможно".  -
"Проси же тогда мою жизнь,  неверная!  -  воскликнул  я,  проливая  слезы,
которые тщетно старался удержать, - возьми мою  жизнь,  единственное,  что
остается мне принести тебе в жертву, ибо сердце мое никогда не переставало
принадлежать тебе".
   Едва я успел произнести последние слова, как она бросилась с  восторгом
в мои объятия. Она осыпала меня страстными ласками;  называла  меня  всеми
именами, какие только может изобрести любовь для  выражения  самой  нежной
страсти. Я все еще медлил с ответом. И правда, каков переход от спокойного
состояния последних месяцев к мятежным порывам души, уже возрождавшимся во
мне! Я был в ужасе; я дрожал, как  дрожат  ночью  от  страха  в  пустынной
местности, когда кажется, что вы  перенесены  в  иную  стихию,  когда  вас
охватывает тайный  трепет  и  вы  приходите  в  себя,  лишь  освоившись  с
окрестностями.
   Мы сели друг подле друга. Я взял ее руки в свои. "Ах, Манон, - произнес
я, печально смотря на  нее,  -  не  ожидал  я  той  черной  измены,  какой
отплатили вы за мою любовь. Вам легко было обмануть сердце, коего вы  были
полной властительницей, обмануть человека, полагавшего все свое счастье  в
угождении и в послушании вам.  Скажите  же  теперь,  нашли  ли  вы  другое
сердце, столь же нежное, столь  же  преданное?  Нет,  нет,  природа  редко
создает сердца моего закала. Скажите, по  крайней  мере,  сожалели  ли  вы
когда-нибудь обо мне? Могу ли  я  довериться  тому  доброму  чувству,  что
побуждает вас  сегодня  утешать  меня?  Я  слишком  хорошо  вижу,  что  вы
пленительнее, чем когда-либо; но во имя всех мук, которые я  претерпел  за
вас, прекрасная Манон, скажите мне, останетесь ли вы верны мне теперь?"
   Она наговорила мне в ответ столько трогательных слов о своем  раскаянии
и поручилась мне столькими клятвами в верности, что  смягчила  сердце  мое
беспредельно. "Дорогая Манон, - обратился я к ней,  нечестиво  перемешивая
любовные и богословские выражения, - ты слишком восхитительна для  земного
создания. Я чувствую, что мною овладевает неизъяснимая  отрада.  Все,  что
говорится в семинарии о свободе воли, - пустая химера. Ради тебя я погублю
и свое состояние, и доброе имя, предвижу это; читаю судьбу  свою  в  твоих
прекрасных очах; но разве мыслимо  сожалеть  об  утратах,  утешаясь  твоей
любовью! О богатстве я нимало не забочусь; слава мне  кажется  дымом;  все
мои планы жизни в лоне  церкви  кажутся  мне  теперь  безумными  бреднями;
словом, все иные блага,  кроме  тех,  что  неразлучны  с  тобою,  достойны
презрения, разве они устоят  в  моем  сердце  против  одного-единственного
твоего взгляда?"
   Однако же, обещая ей полное забвение ее проступка,  я  пожелал  узнать,
каким образом могла она соблазниться Б...? Она рассказала, что, увидев  ее
в окне, он страстно влюбился; что объяснился он  с  ней,  как  и  подобает
откупщику, то есть указав ей в письме, что оплата будет  соразмерна  с  ее
ласками; сначала она уступила, но только ради того, чтобы вытянуть из него
изрядную сумму, которая могла бы обеспечить нашу жизнь; потом  он  ослепил
ее столь великолепными обещаниями, что она стала падать все ниже  и  ниже;
все же я должен  судить  о  ее  угрызениях  по  ее  печали  в  час  нашего
расставания; и, несмотря на роскошь, в которой он содержал ее, она никогда
не вкусила счастья с ним не только потому,  что  вовсе  не  нашла  в  нем,
говорила она, изящества  моих  чувств  и  прелести  моего  обхождения,  но
потому, что даже в самый разгар  удовольствий,  которые  доставлял  он  ей
беспрестанно, она лелеяла в глубине сердца воспоминание  о  моей  любви  и
мучилась угрызениями совести. Она рассказала мне о  Тиберже  и  о  крайнем
смущении, какое причинило ей его посещение. "Удар  шпаги  в  самое  сердце
менее взволновал бы мою кровь, прибавила она. - Я вышла из комнаты,  не  в
силах выдержать ни на минуту его присутствие".
   Она продолжала рассказывать мне, каким образом узнала о моем пребывании
в Париже, о перемене  в  моей  жизни  и  о  занятиях  в  Сорбонне.  По  ее
уверениям, она настолько была взволнована во время диспута, что ей  стоило
огромных усилий не только удержать слезы, но даже стоны и крики,  которыми
не раз готова она была разразиться. Наконец, она сообщила мне,  как  вышла
последней из зала, чтобы скрыть свое расстроенное состояние, и как, следуя
только движению сердца и взрыву чувств, она явилась прямо  о  семинарию  с
решением здесь умереть, если не добьется от меня прощения.
   Найдется ли на свете варвар, которого не растрогало бы  столь  живое  и
нежное раскаяние? Что до меня, то я чувствовал в  эту  минуту,  что  готов
пожертвовать ради Манон всеми епархиями христианского мира. Я спросил  ее:
что же нам теперь делать?  Она  отвечала,  что  надо  немедленно  покинуть
семинарию  и  позаботиться  о  приискании  более  надежного   убежища.   Я
согласился на все без возражений. Она села в свою карету, чтобы  дождаться
меня на перекрестке. Минуту спустя я вышел, не замеченный привратником,  и
занял место рядом с ней. Мы направились в одежный ряд; я снова облачился в
кафтан, опоясался шпагой. Манон платила за все, ибо  у  меня  не  было  ни
гроша; из страха, как бы что не помешало мне скрыться  из  семинарии,  она
запретила мне возвращаться туда  за  деньгами.  Впрочем,  моя  казна  была
невелика, она же достаточно богата щедротами Б..., чтобы  пренебречь  тем,
что я бросал за собой по ее воле. Не выходя из  лавки,  мы  обсудили  наши
дальнейшие действия.
   Дабы я еще более оценил жертву, которую она мне приносила,  она  решила
порвать всякие сношения с Б... "Я оставлю ему всю  обстановку,  -  сказала
она, -  она  принадлежит  ему,  но,  по  справедливости,  возьму  с  собою
драгоценности, а также около шестидесяти тысяч франков, которые я вытянула
у него за два года. Я не связала себя с ним  никакими  обязательствами,  -
добавила она, - поэтому мы можем безбоязненно оставаться  в  Париже,  сняв
удобное помещение, где и заживем счастливо".
   Я возражал ей, что если для нее и нет опасности, она велика  для  меня,
ибо рано  или  поздно  я  буду  узнан,  и  мне  постоянно  будет  угрожать
несчастье, которое я уже испытал. Она дала мне понять, что ей  жалко  было
бы покинуть Париж. Я так боялся ее  огорчить,  что  готов  был  пренебречь
любой опасностью в угоду ей. Между тем мы нашли  выход  из  положения:  мы
снимем дом в какой-нибудь деревне за чертою Парижа, откуда нам легко будет
добираться до города всякий раз, как прихоть или нужда призовет нас  туда.
Мы выбрали Шайо, расположенное неподалеку. Манон немедленно отправилась  к
себе. Я стал поджидать ее у калитки Тюильрийского сада.
   Через час она вернулась в наемной карете, с  горничной,  прислуживавшей
ей, и несколькими сундуками, содержавшими ее платья и ценные вещи.
   Мы быстро доехали до Шайо и остановились на первую  ночь  в  гостинице,
чтобы иметь время подыскать себе  дом  или,  по  крайней  мере,  квартиру,
достаточно удобную. Уже на следующий день нам удалось найти  помещение  по
своему вкусу.
   Счастье мое казалось мне сперва неколебимым. Манон была сама  нежность,
сама приветливость. Ко мне она относилась с такой милой заботливостью, что
я считал себя вознагражденным с избытком за все  свои  страдания.  Мы  оба
приобрели некоторый жизненный опыт и могли лучше судить о размерах  нашего
состояния. Сумма в шестьдесят тысяч  франков,  составлявшая  основу  наших
богатств, не могла тянуться всю долгую жизнь. С другой стороны, мы не были
расположены слишком стеснять себя в расходах. Бережливость отнюдь не  была
главной добродетелью Манон, равно как и моей. Я предложил следующий  план.
"Шестьдесят  тысяч  франков,  -  говорил  я,  -  могут   поддержать   наше
существование в течение десяти лет. Если мы останемся жить  в  Шайо,  двух
тысяч экю нам будет хватать на год. Мы будем  вести  жизнь  достойную,  но
простую. Единственною нашей тратой будет содержание  кареты  и  театр.  Мы
будем расчетливы. Вы любите "Оперу". Мы  станем  бывать  там  два  раза  в
неделю. В игре мы так себя  ограничим,  чтобы  наш  проигрыш  не  превышал
никогда двух пистолей. Не может быть, чтобы в течение десяти  лет  в  моем
семейном положении не произошло каких-либо перемен; отец  мой  преклонного
возраста, он может  умереть.  Я  получу  наследство,  и  все  наши  заботы
останутся позади".
   Такой распорядок помог бы нам  жить  в  достатке,  ежели  бы  мы  имели
настолько благоразумия, чтобы  постоянно  ему  следовать.  Манон  страстно
любила наряды и развлечения; я был страстно влюблен в нее. То и дело у нас
возникали новые поводы к тратам; нимало не жалея денег, которые она не раз
бросала на ветер, я первый готов был доставлять ей все, что  только  могло
ей быть приятно. Да и наше пребывание  в  Шайо  начало  ей  становиться  в
тягость.
   Приближалась зима; все возвращались в  город,  деревня  пустела.  Манон
предложила мне переселиться в Париж. Я не соглашался; но, чтобы угодить ей
чем-нибудь, я предложил снять в городе меблированные комнаты, где мы могли
бы оставаться на ночь, когда случился  нам  слишком  поздно  засидеться  в
собрании, куда мы отправлялись по нескольку раз в неделю;  ибо  неудобство
возвращаться так поздно было  предлогом,  который  ома  выставляла,  желая
покинуть Шайо. Итак, мы  обзавелись  двумя  квартирами,  одной  в  городе,
другой в деревне. Такая перемена вскоре окончательно запутала  наши  дела,
послужив причиною двух происшествий, которые привели к нашему разорению.
   У Манон был брат, служивший в гвардии. К несчастью  оказалось,  что  он
живет в Париже на одной улице с нами. Он узнал сестру, увидав ее  утром  у
окна, и немедленно прибежал к нам. То был человек грубый и бесчестный;  он
вошел в комнату с ужасными проклятиями; и, зная о  некоторых  приключениях
сестры, осыпал ее руганью и упреками.
   За минуту перед тем я вышел из дому, несомненно к счастью  для  него  и
для меня, ибо  я  менее  всего  был  расположен  стерпеть  оскорбление.  Я
возвратился уже после его ухода. Печаль Манон выдала  мне,  что  произошло
что-то  чрезвычайное.  Она  рассказала  мне  о  прискорбной  сцене,  какую
пришлось ей вынести, и о грубых упреках брата. Я  так  был  возмущен,  что
готов был немедленно бежать за обидчиком, только слезы ее удержали меня.
   Пока мы обсуждали эту встречу, гвардеец без предупреждения снова явился
к нам в комнату. Если бы я знал его в  лицо,  то  встретил  бы  его  менее
любезно; но, весело нам поклонившись, он успел принести Манон извинения  в
своей запальчивости; он объяснил, что заподозрил ее  в  распутстве  и  эта
мысль привела его в ярость;  но,  расспросив  одного  из  наших  слуг,  он
получил обо мне столь благоприятные сведения, что пожелал завязать с  нами
добрые отношения.
   Хотя  расспрашивать  обо  мне  у  лакеев  было   довольно   странно   и
оскорбительно, я вежливо ответил на его приветствие,  думая  угодить  этим
Манон. Она казалась в восторге, видя, что он успокоился. Мы  оставили  его
отобедать.
   Вскоре он так запросто почувствовал себя у нас, что,  услышав  о  нашем
возвращении  в  Шайо,  непременно  пожелал  нам  сопутствовать.   Пришлось
предоставить ему место в карете. Это был первый шаг,  ибо  вскоре  он  так
приохотился навещать нас, что стал чувствовать  себя  у  нас  как  дома  и
распоряжаться всем как хозяин.
   Меня он называл уже братом и, на правах брата,  принялся  приглашать  к
нам в Шайо своих приятелей, угощая их за наш счет; сшил себе  великолепное
платье на наши средства; заставил нас заплатить все свои долги. Я закрывал
глаза на такое самоуправство, дабы не причинить огорчения  Манон,  и  даже
делал вид, будто не замечаю, как он выпрашивает у  нее  время  от  времени
значительные  суммы  денег.  Правда,  ведя  большую  игру,  гвардеец   был
настолько  Честен,  что  частично  возвращал  их  ей,  когда  счастье  ему
улыбалось; но наше состояние было слишком  скромным,  чтобы  долгое  время
покрывать столь неумеренные траты. Я собирался уже решительно поговорить с
ним, чтобы положить  конец  его  навязчивости,  когда  несчастный  случай,
избавив меня от одной беды, наслал на нас другую, которая  довершила  наше
разорение.
   Однажды, как это  часто  бывало,  мы  заночевали  в  Париже.  Служанка,
остававшаяся в таких  случаях  одна  в  Шайо,  явилась  ко  мне  наутро  с
известием, что ночью в нашем доме вспыхнул  пожар  и  огонь  едва  удалось
потушить. Я спросил, пострадала ли наша обстановка. Она отвечала, что была
такая великая суматоха и столько чужого народу сбежалось  на  помощь,  что
она ни за что не ручается. В тревоге за наши деньги, которые были  заперты
в маленьком сундуке, я тотчас же вернулся в Шайо.  Напрасно  я  спешил!  -
сундучок исчез.
   Я понял тогда, что можно любить деньги, не будучи  скупым.  Неожиданная
утрата преисполнила меня такой скорбью, что я опасался за свой рассудок. Я
сразу понял, какие новые бедствия ожидают меня.  Нищета  была  меньшим  из
них. Я достаточно изучил Манон; я знал по горькому опыту, что, как бы  она
ни была верна и привязана ко  мне,  когда  судьба  нам  улыбалась,  нельзя
рассчитывать на нее в беде. Она слишком  любила  роскошь  и  удовольствия,
чтобы пожертвовать ими ради  меня.  "Я  потеряю  ее!  -  воскликнул  я.  -
Несчастный! итак, ты вновь теряешь все, что любишь!"  Мысль  эта  повергла
меня в столь ужасное смятение, что несколько минут я колебался,  не  лучше
ли покончить разом со всеми бедами, наложив на себя руки.
   По счастью,  я  сохранил  еще  присутствие  духа,  чтобы  обдумать,  не
остается ли у меня какого-либо другого выхода. Небу  угодно  было  внушить
мне мысль, которая удержала меня от отчаяния: мне пришло в голову,  что  я
могу скрыть от  Манон  нашу  потерю,  а  там  моя  изобретательность  либо
какая-нибудь счастливая случайность помогут мне содержать  ее  так,  чтобы
она не почувствовала нужды.
   "Я рассчитывал, - утешал я себя, - что двадцати тысяч экю хватит нам на
десять лет. Предположим, что десять лет истекли и никаких перемен  в  моем
семейном положении,  на  которые  я  надеялся,  не  произошло.  Что  бы  я
предпринял в таком случае? Не знаю толком; но что мне мешает  сделать  уже
теперь то, что мне пришлось  бы,  делать  тогда?  Сколько  людей  живет  в
Париже, не обладая ни моим умом, ни природными дарованиями, и которые  тем
не менее кормятся в меру своих способностей!"
   "Сколь премудро устроило мир провидение!  -  прибавил  я,  размышляя  о
различных жизненных положениях. - Большинство вельмож и богачей -  дураки.
Это ясно всякому, кто хоть  немного  знает  свет.  И  в  этом  заключается
великая справедливость. Обладай они и  умом  и  богатством,  они  были  бы
чрезмерно  счастливы,  остальное  же  человечество   слишком   обездолено.
Телесные и душевные качества даны в удел бедным как средства  преодолевать
свои несчастья и нищету, Одни получают долю в богатстве вельмож, служа  их
развлечениям: они их дурачат. Другие  обучают  их  наукам:  они  стараются
сделать из них людей достойных; правда, это им редко удается, но не в  том
цель божественной премудрости: бедняки пожинают плоды своих  усилий,  живя
на средства тех, кого обучают; и, с какой стороны ни посмотреть,  глупость
богачей и вельмож - превосходный источник дохода для малых сих".
   Мысли эти немного успокоили мне  сердце  и  рассудок.  Я  решил  сперва
посоветоваться с г-ном Леско, братом Манон. Он в совершенстве знал  Париж,
и я не раз  имел  случай  убедиться,  что  ни  его  личное  состояние,  ни
королевское жалованье не составляют главного источника его дохода. У  меня
оставалось всего каких-нибудь двадцать пистолей, по счастью,  уцелевших  в
моем кармане. Я  показал  ему  кошелек,  рассказав  о  своем  несчастье  и
опасениях, и спросил, есть ли для меня иной выбор, кроме  голодной  смерти
или самоубийства. Он отвечал, что самоубийством кончают одни лишь  дураки;
что же до голодной смерти, то множество умных  людей  были  в  бедственном
положении, пока не решались применить свои дарования; мое  дело  испытать,
на что я способен; он же послужит мне  помощью  и  советом  во  всех  моих
начинаниях.
   "Все это весьма неопределенно,  господин  Леско,  -  сказал  я  ему,  -
положение мое требует немедленной помощи, ибо что я скажу Манон?"  -  "Чем
вас смущает Манон? - возразил он. - С ней-то  уж  вы  всегда  можете  быть
спокойны. Такая девица, да она сама должна вас содержать, и вас, и себя, и
меня!" Не дав мне по достоинству ответить на эту наглую выходку, он тут же
предложил достать до  вечера  тысячу  экю,  нам  обоим  пополам,  ежели  я
последую его совету; он пояснил, что знает одного барина, столь падкого на
наслаждения, что он и не задумается заплатить тысячу экю  за  ласки  такой
красотки, как Манон.
   Я остановил его. "Я был  лучшего  мнения  о  вас,  -  ответил  я,  -  я
воображал,  что   вашей   дружбой   ко   мне   руководит   чувство   прямо
противоположное тому, которое сейчас вы обнаружили". Он  имел  бесстыдство
заявить, что всегда держался такого образа мыслей и что,  после  того  как
сестра его однажды нарушила законы девичьей чести, хотя бы ради  человека,
который стал ему лучшим другом, он  примирился  с  нею  только  в  надежде
извлечь выгоду из ее дурного поведения.
   Мне не трудно было понять, как он дурачил нас до сих пор. Но, сколь  ни
возмутили меня его речи, нужда в нем побудила меня ответить,  смеясь,  что
его совет я  рассматриваю  как  последнее  средство,  к  которому  следует
прибегнуть лишь в самом крайнем случае,