всегда
удастся отблагодарить человека такого десятка. "Будь уверен, мой  друг,  -
сказал я ему, - что нет ничего, чего бы я не сделал для тебя, и  что  твое
благосостояние столь же обеспечено, сколь и мое". Я пожелал узнать, в  чем
состоит его план. "Он очень простой, - отвечал  он.  -  Я  отопру  вечером
дверь ее камеры и провожу ее до самых ворот,  где  вы  должны  уже  стоять
наготове". Я  спросил,  нет  ли  опасности,  что  ее  узнает  какой-нибудь
встречный в коридорах или на дворе. Он признал,  что  некоторая  опасность
есть; но, по его словам, без риска тут не обойдешься.
   Хотя я пришел в восторг от его решимости,  но  почел  нужным  подозвать
г-на  де  Т...,  чтобы   сообщить   ему   этот   проект   и   единственное
обстоятельство,  делавшее  его  сомнительным.  Он  нашел  для  него  более
препятствий, нежели я. Правда, он согласился, что Манон  могла  бы  бежать
таким способом. "Но если ее узнают, - продолжал он, -  и  если  она  будет
задержана, то, вероятно, уже навсегда. С другой стороны, вам пришлось  бы,
не теряя ни минуты,  покинуть  Париж,  ибо  вам  никогда  не  укрыться  от
поисков, которые будут удвоены как из-за вас,  так  и  из-за  нее.  Одному
человеку легко ускользнуть; но почти невозможно не быть обнаруженным, живя
вместе с красивой женщиной.
   Сколь основательным ни казалось его рассуждение, оно не  могло  во  мне
пересилить сладостной надежды на близкое освобождение  Манон.  Я  высказал
это г-ну де Т..., прося его простить моей любви немного  неосторожности  и
безрассудства. Я прибавил, что намерением моим было действительно покинуть
Париж, чтобы поселиться, как и прежде,  в  одной  из  окрестных  деревень.
Итак, мы сговорились  со  служителем  не  откладывать  нашего  предприятия
далее, чем на следующий день; а чтобы вернее достигнуть успеха и облегчить
наш выход наружу, решили захватить мужское платье. Было  не  столь  просто
принести его с собой,  но  у  меня  хватило  изобретательности.  Я  только
попросил г-на де Т... облачиться в два легких камзола, а заботы  обо  всем
остальном взял на себя.
   На другое утро мы вернулись в Приют. Я имел при себе для  Манон  белье,
чулки и прочее, а поверх полукафтанья надел  сюртук,  достаточно  широкий,
чтобы скрыть содержимое моих карманов. Мы пробыли в  ее  камере  не  более
минуты. Г-н де Т... оставил ей один из  своих  камзолов;  я  дал  ей  свое
полукафтанье, мне самому было достаточно сюртука. Все оказалось  налицо  в
ее костюме, за исключением панталон, которые я, к несчастью, забыл.
   Оплошность наша  в  отношении  столь  необходимого  предмета,  конечно,
только рассмешила бы нас, если бы затруднительное положение, в котором  мы
оказались, было менее серьезно. Я был  в  отчаянии,  что  такая  безделица
может нас задержать. И тут я решил выйти самому без панталон,  предоставив
их Манон. Сюртук у меня был длинный, и  с  помощью  нескольких  булавок  я
привел себя в достаточно приличный вид, чтобы пройти через ворота.
   Остаток дня мне показался нестерпимо долгим. Наконец ночь наступила,  и
мы подъехали в карете к Приюту, остановившись немного  поодаль  от  ворот.
Нам недолго пришлось ждать появления Манон с ее  провожатым.  Дверцы  были
отворены, и оба они сейчас же сели  в  карету.  Я  принял  в  объятия  мою
дорогую возлюбленную; она дрожала  как  лист.  Кучер  спросил  меня,  куда
ехать. "Поезжай на край света, - воскликнул я, - и вези  куда-нибудь,  где
меня никто не разлучит с Манон".
   Порыв, который я не в силах был сдержать, чуть было не навлек  на  меня
новой неприятности. Кучер призадумался над моей речью и,  когда  я  назвал
ему улицу, куда мы должны были ехать, он объявил, что боится,  как  бы  не
втравили его в скверную историю, что он  догадался,  что  красивый  малый,
именуемый Манон, - девица, похищенная мною из Приюта, и что  он  вовсе  не
расположен попасть из-за меня в беду.
   Щепетильность этого негодяя объяснялась просто желанием сорвать  лишнее
за карету. Мы находились еще слишком близко от Приюта,  чтобы  вступать  с
ним в пререкания. "Молчи только, - сказал я ему, - и заработаешь золотой".
После этого он охотно помог бы мне хоть спалить весь Приют.
   Мы подъехали к дому, где проживал Леско. Так как было уже  поздно,  г-н
де Т... покинул нас по дороге, обещая навестить на другой день.  Приютский
служитель остался с нами.
   Я так тесно сжал Манон в своих объятиях, что мы  занимали  только  одно
место в карете. Она плакала от радости, и я чувствовал, как слезы ее текут
по моему лицу.
   Но когда мы выходили из кареты у дома Леско, у меня с кучером  возникло
новое недоразумение, последствия коего оказались роковыми. Я раскаивался в
своем обещании дать  ему  золотой,  не  только  потому,  что  подарок  был
чрезмерен, но и по  другому,  более  вескому  основанию:  мне  нечем  было
расплатиться. Я послал за Леско. Когда он появился, я шепнул ему на ухо, в
каком я нахожусь затруднении. Будучи нрава  грубого  и  не  имея  привычки
церемониться с извозчиками, он  заявил,  что  это  просто  издевательство.
"Золотой? - вскричал  он,  -  двадцать  палок  этому  негодяю!"  Тщетно  я
успокаивал его, ставя на вид, что он нас погубит. Он вырвал у меня  трость
с явным намерением поколотить кучера. Тот, не раз,  видно,  испытавший  на
себе руку гвардейца или мушкетера и насмерть перепуганный, укатил,  крича,
что я его надул, но что он  мне  еще  покажет.  Напрасно  я  призывал  его
остановиться. Бегство его меня крайне встревожило: я ничуть не сомневался,
что он донесет в полицию. "Вы губите меня, - сказал я Леско, - у вас я  не
буду в безопасности, нам надо немедленно удалиться". Я подал  руку  Манон,
приглашая ее идти, и мы поспешно покинули опасную улицу. Леско  последовал
за нами.
   Удивительны и неисповедимы пути провидения. Не прошли мы  и  пяти-шести
минут, как какой-то встречный, лица которого я не разглядел, узнал  Леско.
Несомненно, он рыскал подле его дома с злосчастными намерениями, которые и
привел в исполнение. "Ага, вот и Леско, - крикнул он и выстрелил в него из
пистолета, - ему придется поужинать сегодня с ангелами". В тот же  миг  он
скрылся. Леско упал без всяких признаков жизни. Я  торопил  Манон  бежать,
ибо помощь наша была бесполезна для трупа, а я опасался, что нас  задержит
ночной дозор, который вот-вот мог явиться. Я бросился с ней и со слугою  в
первый боковой переулок; Манон так была расстроена, что еле  держалась  на
ногах. Наконец на углу переулка я увидел извозчика. Мы прыгнули в  карету,
но когда кучер спросил, куда ехать, я не знал, что ему отвечать. У меня не
было ни надежного убежища, ни верного  друга,  к  которому  я  решился  бы
прибегнуть; я был без денег,  с  каким-нибудь  полупистолетом  в  кармане.
Страх и усталость настолько обессилили Манон, что она  склонилась  ко  мне
почти без сознания. С  другой  стороны,  воображение  мое  было  потрясено
убийством Леско, и я все еще опасался ночного патруля. Что предпринять?  К
счастью, я вспомнил о постоялом дворе в  Шайо,  где  провели  мы  с  Манон
несколько дней, подыскивая  себе  жилище  в  этой  деревушке.  Там  мог  я
надеяться прожить несколько времени не  только  в  безопасности,  по  и  в
кредит. "Вези нас в Шайо!"  -  сказал  я  кучеру.  Новое  затруднение;  он
отказался ехать туда ночью меньше чем за пистоль. Наконец  мы  сошлись  на
шести франках; этим исчерпывалось содержимое моего кошелька.
   По пути я утешал Манон, но в глубине души и сам предавался отчаянию.  Я
бы покончил с собой, если бы не держал в объятиях единственное  сокровище,
привязывавшее меня к жизни. Одна лишь эта мысль вернула мне самообладание.
"Во всяком случае, Манон со мною,  -  думал  я,  -  она  любит  меня,  она
принадлежит мне. Пускай Тиберж говорит, что ему  угодно;  это  не  призрак
счастья. Погибай хоть  вся  вселенная,  я  останусь  безучастным.  Почему?
Потому что у меня нет привязанности ни к чему остальному". Я действительно
так чувствовал; в то же время, придавая столь мало значения благам земным,
я сознавал, что мне надобно обладать хотя бы небольшой их долей,  чтобы  с
гордым презрением отнестись ко  всему  остальному.  Любовь  могущественнее
всяческого изобилия, могущественнее сокровищ и богатств; но она  нуждается
в их поддержке, и нет ничего горестнее для тонко  чувствующего  любовника,
как попасть в невольную зависимость от грубости людей низких.
   Было одиннадцать часов, когда мы прибыли в Шайо. На постоялом дворе нас
встретили  как  старых  знакомых.  Мужское  платье  Манон   не   возбудило
удивления, потому что в Париже и окрестностях привыкли ко  всяким  женским
переодеваниям. Я распорядился, чтобы ее окружили самым заботливым  уходом,
делая вид, будто не стесняюсь в  средствах.  Она  не  подозревала  о  моем
полном безденежье, а я остерегался намекать  ей  на  это,  приняв  решение
завтра же вернуться одному в Париж, чтобы отыскать какое-нибудь  лекарство
от сей докучливой болезни.
   За ужином показалась она мне бледной и похудевшей. Я не заметил этого в
Париже, потому что в камере, где я видел ее, было темновато. Я спросил, не
оттого ли это, что ее  напугало  убийство  брата,  совершенное  у  нее  на
глазах. Она уверила меня, что, хотя она и расстроена  этим  происшествием,
бледность ее происходит оттого, что в течение трех месяцев она тосковала в
разлуке со мной. "Значит, ты так любишь меня?" - проговорил я.  "В  тысячу
раз более, нежели могу выразить", -  отвечала  она.  "И  ты  меня  никогда
теперь не  покинешь?"  -  прибавил  я.  "Никогда",  -  воскликнула  она  и
заверение свое скрепила  такими  ласками  и  клятвами,  что  мне  казалось
действительно немыслимым, чтобы когда-нибудь она могла их забыть. Я всегда
верил в ее искренность: какой смысл был ей доводить притворство  до  такой
степени? Но еще более она была ветрена или, скорее, безвольна и сама  себя
не помнила, когда, видя  перед  собою  женщин,  живущих  в  роскоши,  сама
пребывала в нищете и нужде. Мне вскоре предстояло получить этому последнее
доказательство, которое превзошло все прочие и повлекло самое  невероятное
приключение, какое только могло случиться с человеком моего  происхождения
и состояния.
   Зная ее с этой стороны, я поспешил на следующий день в Париж. Смерть ее
брата и необходимость запастись бельем и одеждой для нее и для  себя  были
столь очевидным к тому поводом, что я мог и  не  выдумывать  предлогов.  Я
вышел с постоялого двора с намерением, как сказал я Манон и хозяину, взять
наемную карету; но это было пустое хвастовство. Нужда заставила меня  идти
пешком, и я быстро зашагал по направлению к  Кур-ля-Рэн,  где  намеревался
передохнуть. Я должен был хоть на минуту  остаться  один,  чтобы  спокойно
обдумать, что же предпринять мне в Париже.
   Я присел на траву. Я  погрузился  в  размышления,  которые  мало-помалу
свелись к трем главным вопросам. Мне необходима  была  немедленная  помощь
для бесчисленного количества неотложных нужд. Мне  необходимо  было  найти
пути, сулящие, по крайней мере, надежды на будущее, и, что было  не  менее
важно, необходимо было собрать сведения и  принять  меры  предосторожности
ради нашей с Манон безопасности. Исчерпав все планы и комбинации  по  этим
трем статьям, я счел за благо пренебречь  двумя  последними.  Мы  были  бы
достаточно надежно  скрыты  в  какой-нибудь  комнате,  снятой  в  Шайо,  а
относительно будущих наших нужд, полагал я, еще найдется  время  подумать,
когда настоящие будут удовлетворены.
   Итак, вопрос состоял в том, как в данное время пополнить  мой  кошелек.
Г-н де Т... великодушно предлагал мне свой,  однако  я  испытывал  крайнее
отвращение от одной только мысли самому напомнить ему об этом. Кто решится
пойти рассказать о своей нищете чужому человеку и просить его поделиться с
тобой своим достатком?  Только  подлая  душа  способна  на  это  по  своей
низости,  не  дающей  чувствовать  постыдность  такого  поступка,  или  же
смиренный христианин по избытку великодушия,  который  возвышает  его  над
чувством стыда. Я не  был  ни  подлецом,  ни  добрым  христианином:  я  бы
пожертвовал полжизни, лишь бы избежать такого унижения. "Тиберж, -  сказал
я себе, - добрый мой Тиберж, откажет ли он мне в  чем-либо,  коли  у  него
есть хоть малейшая возможность? Нет, он будет тронут моей нищетой,  но  он
уморит  меня  своими  нравоучениями;  придется  претерпеть   его   упреки,
увещания, угрозы; он продаст мне так дорого  свою  помощь,  что  я  скорее
пожертвую своей кровью,  чем  подвергнусь  горестному  испытанию,  которое
смутит  мне  душу  новыми  угрызениями  совести.  Хорошо!  -  продолжал  я
рассуждать, - надо, следовательно, отказаться от всякой надежды,  раз  мне
не остается никакой иней дороги и раз  обе  они  так  мне  претят,  что  я
охотнее пролил бы половину своей крови, нежели ступил бы на одну  из  них,
то есть предпочел бы пролить всю свою кровь, нежели пойти по обоим  путям.
Да, всю мою кровь, - прибавил я после минутного  раздумья.  -  Конечно,  я
отдал бы ее охотнее, чем согласился бы прибегнуть к унизительным  мольбам.
Но разве дело идет о моей крови? Дело идет о жизни и существовании  Манон,
о ее любви, о ее верности. Что положу я на другую чашу весов? Доныне ничто
другое не имеет для меня цены. Она заменяет мне славу, счастье, богатство.
Есть, несомненно, много вещей, ради которых я пожертвовал бы жизнью, чтобы
получить их или чтобы избежать; но почитать какую-либо вещь  дороже  своей
жизни - не значит почитать ее столь же, сколь Манон". Я не долго колебался
после сего рассуждения и возобновил путь, решив сначала идти к Тибержу,  а
от него к господину де Т...
   Войдя  в  Париж,  я  взял  извозчика,  хотя  и  не   имел   возможности
расплатиться с ним; я рассчитывал на помощь,  о  которой  шел  просить.  Я
велел везти себя к Люксембургскому саду, откуда  послал  сказать  Тибержу,
что жду его. Он явился скорее, чем я мог ожидать. Без всяких  околичностей
я поведал ему о своей крайней нужде. Он спросил, хватит  ли  мне  тех  ста
пистолей,  что  я  ему  вернул,  и,  без  единого  возражения,  тотчас  же
отправился раздобыть их для меня с той открытой и  сердечной  готовностью,
какая свойственна только  любви  и  истинной  дружбе.  Хотя  я  нимало  не
сомневался в успехе моей просьбы, я  не  ожидал,  что  это  обойдется  так
дешево, то есть без всякого с его стороны выговора за мою  нераскаянность.
Однако я ошибался, думая, что избавился от его упреков, ибо после того как
он отсчитал мне деньги и я уже собирался проститься  с  ним,  он  попросил
меня пройтись с ним по аллее. Я ничего не сказал ему о Манон; он не  знал,
что она на свободе, посему его наставления коснулись только  безрассудного
моего бегства  из  Сен-Лазара  и  опасения,  как  бы  вместо  того,  чтобы
воспользоваться уроками благоразумия, преподанными мне там, я  не  вступил
снова на путь разврата. Он сообщил мне, как, отправившись навестить меня в
тюрьме на другой день после моего бегства,  он  поражен  был  выше  всякой
меры, узнав, каким образом я вышел оттуда; как  он  беседовал  об  этом  с
настоятелем; как добрый отец все еще не мог оправиться от ужаса;  как  тем
не менее он скрыл великодушно от начальника полиции  обстоятельства  моего
исчезновения и постарался, чтобы смерть привратника не стала  известной  в
городе; итак, по его словам, все складывалось для  меня  благополучно;  но
ежели во  мне  осталась  хоть  малейшая  крупица  благоразумия,  я  должен
воспользоваться счастливым оборотом дела, даруемым  мне  небом;  я  должен
прежде всего написать отцу и восстановить добрые с ним отношения; и,  коль
я последую хоть раз его советам, он полагает,  что  мне  следует  покинуть
Париж и возвратиться в мою семью.
   Я выслушал его речь до конца. Многое в ней успокоило меня. Во-первых, я
был в восторге, что  могу  ничего  не  опасаться  со  стороны  Сен-Лазара.
Парижские улицы становились  для  меня  свободной  страной.  Во-вторых,  я
радовался, что Тиберж ничего  не  знает  об  освобождении  Манон  и  о  ее
возвращении ко мне. Я заметил даже, что он избегает говорить о  ней,  явно
думая, что она меньше занимает мое сердце, раз я так спокоен  в  отношении
ее. Я решил если не возвратиться в семью, то, во всяком  случае,  написать
отцу, как мне советовал Тиберж, и засвидетельствовать  ему,  что  я  готов
исполнить свой долг и покориться его воле. Я  надеялся  выпросить  у  него
денег под предлогом занятий  в  Академии,  ибо  мне  трудно  было  бы  его
убедить, что я расположен вернуться в духовное сословие; да, в сущности, я
был совсем не так далек от того, что собирался обещать ему. Напротив,  мне
даже улыбалось найти себе занятие достойное и разумное,  лишь  бы  оно  не
препятствовало моей любви. Я рассчитывал жить с моей возлюбленной и  в  то
же время заниматься в Академии. Это было вполне  совместимо.  Я  настолько
был успокоен всеми этими  мыслями,  что  обещал  Тибержу  в  тот  же  день
отослать письмо отцу. И,  расставшись  с  ним,  я  действительно  зашел  в
почтовую  контору  и  написал  столь  нежное  и  смиренное  письмо,   что,
перечитывая  его,  льстил  себя  надеждой,   что   хоть   немного   смягчу
родительское сердце.
   Хотя, расставаясь с Тибержем, я был уже в состоянии нанять  и  оплатить
извозчика, я доставил себе удовольствие гордо пройтись пешком  к  г-ну  де
Т... Мне хотелось вкусить сладость свободы, уверенность в которой вселил в
меня мой друг, рассеяв все мои опасения. Но вдруг мне пришло в голову, что
его успокоения касались только тюрьмы Сен-Лазара, а на мне  ведь  тяготело
еще и похищение из Приюта, не считая смерти Леско, в которой я был замешан
по меньшей мере как свидетель. Соображение это так меня  испугало,  что  я
скрылся в первую же аллею и оттуда крикнул карету. Я  направился  прямо  к
г-ну де Т..., который посмеялся над моими опасениями.  Они  и  мне  самому
показались смешны, когда он сообщил, что  ни  в  отношении  Приюта,  ни  в
отношении Леско мне нечего бояться. Он рассказал, что, опасаясь, как бы не
заподозрили его участие в похищении Манон, он наутро отправился в Приют  и
выразил  желание  ее  видеть,  притворившись,  будто  ничего  не  знает  о
происшедшем; там были так далеки от подозрений нас обоих,  что,  напротив,
поспешили рассказать ему эту новость как странное происшествие, удивляясь,
что такая красавица, как Манон, решила бежать со служителем; г-н  де  Т...
ограничился сухим замечанием, что ничему не удивляется и что ради  свободы
можно пойти на все. Он продолжал свой  рассказ:  оттуда  он  направился  к
Леско, надеясь застать меня  и  мою  очаровательную  возлюбленную;  хозяин
дома, каретник, заявил, что не  видел  ни  ее,  ни  меня,  но  нет  ничего
удивительного,  что  мы  не  появлялись  у  Леско,  потому  что  до   нас,
несомненно, дошла весть о его убийстве, случившемся приблизительно в то же
самое время. Он  не  отказался  сообщить  и  то,  что  знал  о  причине  и
обстоятельствах его смерти. За два часа  перед  тем  один  из  гвардейцев,
приятелей Леско, зашел к нему и  предложил  сыграть  в  карты.  Леско  так
быстро обобрал его, что не прошло и часа, как тот оказался без ста экю, то
есть с пустым карманом.
   Несчастный, оставшись без гроша, попросил Леско одолжить  ему  половину
проигранной суммы,  и  возникшая  по  этому  поводу  размолвка  перешла  в
жесточайшую ссору. Леско отказался выйти на  улицу  для  поединка,  а  тот
пригрозил, уходя, проломить ему голову, что и исполнил в тот же вечер. Г-н
де Т... имел любезность добавить, что он весьма беспокоился о нас, и вновь
предложил мне свои  услуги.  Я  не  задумался  открыть  ему  место  нашего
убежища. Он просил разрешения с нами отужинать.
   Мне оставалось только купить белья и платьев для Манон, и я сказал ему,
что мы можем ехать хоть сейчас, если он соблаговолит задержаться  со  мной
на минуту у нескольких продавцов. Не знаю, подумал ли он, что,  делая  ему
это предложение, я имею в виду воспользоваться его щедростью,  или  же  то