было просто порывом великодушия, но только, согласившись тотчас же  ехать,
он проводил меня к торговцам, бывшим поставщиками его дома;  он  предложил
мне выбрать разных тканей, ценою превосходивших мои  предположения,  когда
же я собирался заплатить, наотрез запретил купцам брать с меня  хоть  одно
су.   Эта   любезность   была   им    оказана    с    такой    благородной
непосредственностью, что я мог не стыдясь воспользоваться  ею.  Мы  вместе
пустились по дороге в Шайо, куда я прибыл менее обеспокоенный, чем  уходил
оттуда.


   Больше часа потратил кавалер де Грие на свой рассказ, и я попросил  его
немного отдохнуть и отужинать с нами.  Наше  внимание  показало  ему,  что
слушали мы  его  с  интересом  и  удовольствием.  Он  уверял  нас,  что  в
дальнейшем мы найдем его историю еще  более  занимательной,  и,  когда  мы
поужинали, продолжал в следующих выражениях.



        "ЧАСТЬ ВТОРАЯ"

   Мое присутствие и любезности г-на де Т...  рассеяли  последние  остатки
грусти  Манон.  "Забудем  минувшие  страдания,  душа  моя,  -  сказал   я,
вернувшись к ней, - и наша  жизнь  пойдет  счастливее  прежнего.  В  конце
концов Амур - добрый властелин;  фортуна  не  в  силах  причинить  столько
огорчений,  сколько  радостей  он  дает  нам  вкусить".  Ужин  озарен  был
подлинным весельем.
   С моей Манон и с сотней пистолей в  кармане  я  чувствовал  себя  более
гордым и довольным, чем самый богатый парижский откупщик среди накопленных
им сокровищ: богатства надлежит исчислять средствами, какими  располагаешь
для удовлетворения своих  желаний,  а  у  меня  не  оставалось  ни  одного
неисполненного желания. Даже будущность наша  мало  меня  смущала.  Я  был
почти уверен, что отец не откажет снабдить  меня  достаточными  средствами
для безбедной жизни в Париже, ибо к  двадцати  годам  я  вступал  в  права
наследования своей доли материнского состояния. Я не скрывал от Манон, что
мой наличный капитал ограничивался сотней пистолей. Этого было достаточно,
чтобы спокойно ожидать лучшего будущего, которое не должно  было  миновать
меня, будь то по праву моего рождения либо благодаря удачам в игре.
   Итак, в течение первых недель я не думал ни о чем,  кроме  наслаждений;
чувство чести, равно  как  некоторая  осторожность  в  отношении  полиции,
заставляли  меня  со  дня  на  день  откладывать  возобновление  связей  с
сообществом игроков Трансильванского  дворца,  и  я  ограничился  игрой  в
нескольких собраниях, не бывших на таком дурном счету,  а  милости  судьбы
избавили меня от необходимости прибегнуть к унизительному плутовству.
   Я проводил в городе часть послеобеденного времени и возвращался к ужину
в Шайо, нередко в сопровождении г-на де Т..., дружба которого к нам крепла
день  ото  дня.  Манон  нашла  себе  средство  от  скуки.  Она  сошлась  с
несколькими молодыми дамами, которые  весной  поселились  по  соседству  с
нами. Прогулки чередовались  с  разными  затеями,  свойственными  женскому
полу. Играя по маленькой, они оплачивали выигрышами стоимость кареты.  Они
совершали поездки в Булонский лес,  чтобы  подышать  свежим  воздухом;  и,
возвращаясь вечером, я заставал Манон красивою, довольною, страстною,  как
никогда.
   И все-таки тучи омрачили горизонт моего  счастья.  Правда,  они  вскоре
начисто  рассеялись,  и  шаловливый  нрав  Манон  сделал  развязку   столь
забавною, что и поныне услаждаюсь я воспоминанием о ее нежности и прелести
ее души.
   Единственный слуга, составлявший всю нашу челядь, отвел меня однажды  в
сторону и, смущаясь, сказал, что  должен  сообщить  мне  важную  тайну.  Я
ободрил его, вызывая на откровенность. После некоторого предисловия он дал
мне понять, что  некий  знатный  чужеземец,  по-видимому,  весьма  увлекся
мадемуазель Манон. От волнения вся кровь во мне закипела. "Увлечена  ли  и
она им?" -  перебил  я  его  с  большей  порывистостью,  нежели  позволяло
благоразумие. Моя горячность испугала его.
   Обеспокоенный, он отвечал, что сведения его не  идут  так  далеко;  но,
наблюдая в течение нескольких дней, что чужеземец этот неуклонно  является
в Булонский лес, там выходит из своей кареты и, уединяясь в боковые аллеи,
явно ищет случая увидеть или встретиться с  мадемуазель  Манон,  решил  он
завязать знакомство с его слугами, дабы выведать имя их  господина;  слуги
титулуют  его  итальянским  князем  и  сами   подозревают   тут   любовное
приключение; других сведений, прибавил он, дрожа, ему добыть  не  удалось,
потому что князь, появившись в это время из лесу, развязно подошел к  нему
и спросил о его имени. Затем, точно догадавшись, что он состоит  у  нас  в
услужении, он поздравил его с самой очаровательной хозяйкой на свете.
   Я с нетерпением ожидал продолжения рассказа. Он  закончил  его  робкими
извинениями, которые я приписал своей  невольной  горячности.  Напрасно  я
убеждал его говорить дальше и без утайки. Он заявил, что ничего больше  не
знает, и, так как то, о чем сообщил он мне, произошло всего лишь накануне,
он не имел времени повидать еще раз слуг князя. Я поощрил  его  не  только
похвалами, но и щедрой наградой и, не обнаруживая ни малейшего недоверия к
Манон,  более  спокойным  тоном  наказал  ему  следить  за  каждым   шагом
чужеземца.
   Испуг его, в сущности, посеял во мне жестокие  сомнения.  Под  влиянием
страха он  мог  утаить  долю  истины.  Однако,  поразмыслив,  я  несколько
успокоился и даже пожалел, что поддался слабости. Не  мог  же  я  обвинить
Манон в том, что в нее кто-то влюбился. Было много данных за то,  что  она
оставалась в неведении своей победы; да  и  во  что  бы  превратилась  моя
жизнь, если бы я так легко поддавался чувству ревности?
   На другой день я вернулся в  Париж  с  единственным  намерением,  начав
большую игру, ускорить свое обогащение, чтобы быть  в  состоянии  покинуть
Шайо при первом же поводе к тревоге. В тот вечер я не узнал ничего такого,
что бы могло нарушить мой покой. Чужеземец  опять  появлялся  в  Булонском
лесу и на правах знакомства, завязанного накануне  с,  моим  слугой,  стал
говорить о любви своей, однако в таких выражениях, которые не указывали ни
на какую взаимность до стороны Манон.  Он  выспрашивал  у  него  множество
подробностей. Наконец сделал попытку подкупить  его  щедрыми  посулами  и,
вынув  приготовленное  заранее  письмо,  тщетно  предлагал  ему  несколько
золотых, ежели он возьмется передать его своей госпоже.
   Прошло  два  дня  без  всяких  других  происшествий.  На  третий   тучи
сгустились. Вернувшись домой довольно поздно, я узнал, что Манон во  время
прогулки  ненадолго  отошла  в  сторону  от  своих  приятельниц,  и  когда
чужеземец, следовавший за ней на небольшом расстоянии, приблизился  к  ней
по ее знаку, она вручила ему письмо, которое он принял с  восторгом.  Свое
восхищение он успел выразить только тем, что нежно поцеловал  письмо,  так
как Манон  тотчас  же  скрылась.  Но  весь  остальной  день  она  казалась
чрезвычайно веселой,  и  радостное  настроение  не  покинуло  ее  и  после
возвращения домой. Разумеется, меня  охватывала  дрожь  при  каждом  слове
рассказа. "Уверен ли ты, - печально  спросил  я  слугу,  -  что  глаза  не
обманули тебя?" Он призвал небо в свидетели истины своих слов.
   Не ведаю, до чего довели бы меня сердечные терзания,  ежели  бы  Манон,
услышав, как я вошел, не явилась  ко  мне,  тревожась  и  жалуясь  на  мое
промедление. Не дожидаясь ответа, она осыпала меня  ласками,  а  когда  мы
остались  наедине,  принялась  горячо  упрекать  меня   за   мои   поздние
возвращения, вошедшие в привычку. Так как я молчал и не прерывал ее  речи,
она сказала мне, что вот уже три недели, что я ни одного  дня  целиком  не
провел с нею; что она не может вынести столь долгих моих отлучек; что  она
просит хотя бы иногда дарить ей целый день и что начиная с завтрашнего дня
она желает видеть меня около себя с утра до вечера.
   "Я останусь с вами, не беспокойтесь", - ответил я ей  довольно,  резко.
Она мало обратила внимания на мой расстроенный вид  и  в  порыве  радости,
которая,  правда,   показалась   мне   чрезмерною,   принялась   описывать
забавнейшим образом, как она провела день. "Странная девушка! -  сказал  я
себе, - что должен ожидать я  после  такого  вступления?"  Мне  пришло  на
память приключение, связанное с нашей  первой  разлукой.  А  между  тем  и
радость  ее,  и  ласки  казались  мне  проникнутыми  искренним   чувством,
согласовавшимся с их внешней видимостью.
   Мне не трудно было приписать свою печаль, которой я не мог  преодолеть,
пока мы сидели за ужином, досаде на проигрыш. А то, что она сама попросила
меня не уезжать из Шайо на следующий день, мне представлялось  чрезвычайно
благоприятным.  Тем  самым  я  выигрывал  время   для   размышлений.   Мое
присутствие устраняло все опасения на ближайший день; и, если не  случится
ничего, что бы заставило меня объясниться с ней откровенно, я  принял  уже
решение еще через день перебраться с ней в  город  и  поселиться  в  таком
квартале, где бы я был избавлен от столкновений с какими  бы  то  ни  было
князьями. Благодаря такому решению я провел ночь спокойнее, хотя оно и  не
избавило меня от мучительных опасений новой ее измены.
   Когда я проснулся, Манон объявила мне, что она вовсе не желает,  чтобы,
оставаясь дома на целый день, я меньше заботился о своей наружности, и что
она желает собственноручно причесать меня. Волосы у меня были  прекрасные.
Не раз она доставляла себе подобное развлечение. Но тут  она  постаралась,
как никогда. Следуя ее настояниям, я  должен  был  усесться  за  туалет  и
выдержать все ее опыты над моею прическою. Во время работы она то  и  дело
поворачивала меня к себе лицом и, опершись руками о мои плечи, смотрела на
меня с жадным любопытством; затем, выразив свое удовлетворение двумя-тремя
поцелуями, заставляла меня принимать прежнее положение,  чтобы  продолжать
свое дело.
   Баловство это заняло все время до самого обеда. Увлечение  ее  казалось
мне столь естественным, веселость столь безыскусственной,  что  я  не  мог
примирить столь длительные знаки  внимания  ни  с  какими  планами  черной
измены и несколько раз уже готов был открыть ей свое сердце и освободиться
от бремени, начинавшего  меня  тяготить.  Но  всякий  раз  я  льстил  себя
надеждой, что она сама Пойдет  на  откровенность,  и  уже  предвкушал  всю
сладость торжества.
   Мы вернулись в ее комнату. Она стала приводить в порядок мои волосы,  и
я уступал всем ее прихотям, как вдруг доложили, что-князь де... желает  ее
видеть. Имя это привело меня в полное исступление.  "Как!  -  вскричал  я,
отталкивая ее. - Кто? Какой  князь?"  Она  не  отвечала  на  мои  вопросы.
"Просите, - сказала она холодно слуге и, обратившись  ко  мне,  продолжала
чарующим голосом: - Любимый мой! Мой обожаемый, прошу тебя, минуточку будь
снисходителен ко мне, минуточку, одну минуточку; я полюблю тебя  в  тысячу
раз сильнее; всю жизнь буду тебе благодарна".
   Негодование и неожиданность сковали  мне  язык.  Она  возобновила  свои
настояния, а я не находил слов, чтобы  отвергнуть  их  с  презрением.  Но,
услыхав, как отворилась дверь прихожей, она одной рукой схватила  меня  за
распущенные волосы, другой взяла  небольшое  зеркало,  напрягла  все  свои
силы, чтобы протащить меня в этом странном виде до дверей и, распахнув  их
коленом, показала чужеземцу, которого шум  заставил  остановиться  посреди
комнаты, зрелище, немало, вероятно,  его  изумившее.  Я  увидел  человека,
весьма изысканно одетого, но довольно-таки невзрачного на вид.
   Крайне смущенный всей этой сценой, он  не  преминул,  однако,  отвесить
глубокий поклон. Манон не дала ему времени открыть рот. Она протянула  ему
зеркало. "Взгляните  сюда,  -  сказала  она  ему,  -  посмотрите  на  себя
хорошенько и отдайте  мне  справедливость.  Вы  просите  моей  любви.  Вот
человек, которого я люблю и поклялась любить  всю  жизнь.  Сравните  сами.
Если вы полагаете, что можете оспаривать у него мое сердце, укажите мне  к
тому основания, ибо в глазах вашей покорнейшей служанки все князья  Италии
не стоят волоса из тех, что я держу в руке".
   Во время этой странной речи, очевидно, обдуманной ею заранее,  я  делал
тщетные  попытки  высвободиться  и,  испытывая  сострадание   к   знатному
посетителю, довольно важному  на  вид,  уже  собирался  искупить  вежливым
обхождением нанесенное ему легкое оскорбление. Однако  он  быстро  овладел
собой, и его ответ, показавшийся мне грубоватым,  изменил  мои  намерения.
"Сударыня, сударыня,  -  сказал  он,  обращаясь  к  Манон  с  принужденной
улыбкой, - у меня действительно раскрылись глаза, и я вижу, что вы гораздо
опытнее, нежели я воображал".
   Он немедленно удалился, даже не взглянув на нее и бормоча сквозь  зубы,
что француженки не больше стоят, чем итальянки. Я не  испытывал  при  этом
ровно никакого желания внушить ему лучшее мнение о прекрасном поле.
   Манон выпустила мои волосы, бросилась в кресло и разразилась  долго  не
смолкавшим смехом. Не скрою, что я был растроган до  глубины  сердца  этой
жертвой, каковую мог я приписать  только  любви.  Вместе  с  тем  подобная
выходка, казалось мне, переходила все границы. Я не  мог  воздержаться  от
упреков. Она рассказала мне, что мой соперник после того,  как  в  течение
нескольких дней преследовал ее в Булонском лесу, пылкими взглядами намекая
на свои чувства, решил открыто объясниться с  ней  в  письме,  подписанном
полным его именем со всеми титулами, которое  передал  ей  при  посредстве
кучера, возившего ее с подругами на прогулку;  что  он  обещал  ей  по  ту
сторону Альп блестящее состояние и вечное поклонение; что она возвратилась
в Шайо, решив сообщить мне об этом приключении; но, рассудив, что мы можем
позабавиться на его счет, не могла удержаться  от  искушения;  в  льстивом
ответном письме она пригласила итальянского князя навестить ее и доставила
себе лишнее удовольствие тем, что вовлекла меня в свой план,  не  возбудив
во мне ни малейшего подозрения. Я не проронил ни слова  о  тех  сведениях,
которые получил другим путем, и в опьянении торжествующей любви мог только
одобрить все ее поступки.
   В течение всей своей жизни я замечал,  что  небо,  дабы  покарать  меня
самыми  жестокими  наказаниями,  всегда  выбирало  время,  когда   счастие
казалось мне особенно прочным. Я чувствовал себя таким счастливым  дружбою
г-на де Т... и нежностью Манон, что не мог и представить себе,  будто  мне
может грозить какая-нибудь новая напасть. А между тем судьба готовила  мне
еще более тяжелый удар, и это довело меня до того состояния,  в  каком  вы
видели меня в Пасси, и, шаг за шагом, до таких горестных  крайностей,  что
вам трудно будет поверить моему правдивому повествованию.
   Однажды, когда мы ужинали в обществе г-на де Т..., нам  послышался  шум
кареты, остановившейся у ворот гостиницы. Любопытство побудило нас узнать,
кто мог приехать в такой поздний час. Нам доложили, что это  молодой  Г...
М..., то есть сын нашего злейшего врага, того старого развратника, который
заточил меня в тюрьму Сен-Лазар, а Манон в Приют.  При  этом  имени  кровь
бросилась мне в лицо. "Само небо  привело  его  ко  мне,  чтобы  он  понес
наказание за низость своего отца, - сказал я г-ну де Т... - Ему не уйти от
меня, покуда мы не скрестим наших шпаг". Г-н де Т..., знавший его  и  даже
состоявший в числе его ближайших друзей, постарался  разубедить  меня.  Он
уверял, что это очень милый, благородный  юноша,  не  способный  принимать
участие в дурных поступках своего отца, и, если я повидаю его хотя бы одну
минуту, я не смогу отказать ему в уважении  и  буду  добиваться  ответного
чувства с его стороны. Прибавив еще многое в его  пользу,  он  попросил  у
меня разрешения сходить за ним и пригласить отужинать с  нами.  Возражение
об опасности, которой подвергнется Манон, если место ее  пребывания  будет
обнаружено сыном нашего врага, он  предупредил,  поклявшись  честью,  что,
познакомившись с ним, мы обретем в его лице самого ревностного  защитника.
После таких уверений мне оставалось только согласиться на все.
   Господин де Т... привел его, предварительно сообщив, кто мы  такие.  Он
вошел с поклоном, и его любезные манеры действительно  расположили  нас  в
его пользу. Он обнял меня; мы уселись. Он восхищался  Манон,  мною,  нашей
обстановкой и ел с аппетитом, отдавая честь ужину.
   Когда убрали со стола, разговор  принял  более  серьезное  направление.
Опустив глаза, он заговорил об оскорблении, нанесенном нам  его  отцом,  и
стал почтительно извиняться перед нами.  "Я  сокращаю  свои  извинения,  -
сказал он, - дабы не будить воспоминаний,  слишком  постыдных  для  меня".
Искреннее с самого начала, его дружеское расположение в  дальнейшем  стало
еще более искренним, ибо наша беседа не длилась и получаса, как я  заметил
впечатление, какое производили на него прелести Манон.  Взгляды  и  манеры
его становились все нежнее. В речах его, однако, не проскальзывало ничего;
но и не ревнуя, я обладал слишком большим опытом в любви, чтобы не угадать
его чувств.
   Он оставался в  нашем  общества  допоздна  и,  прежде  чем  расстаться,
выразил удовольствие по поводу знакомства с  нами  и  попросил  позволения
иногда посещать нас, уверяя во всегдашней готовности к услугам.  Он  уехал
поутру в своей карете вместе с г-ном де Т...
   Как я сказал, я вовсе не был склонен к ревности. Более чем когда-либо я
верил клятвам Манон. Прелестное создание настолько владело моей душой, что
малейшее мое чувство к ней было проникнуто уважением и любовью. Отнюдь  не
вменяя ей  в  вину  того,  что  она  понравилась  молодому  Г...  М...,  я
восхищался действием ее  красоты  и  гордился  тем,  что  любим  девушкой,
которую все находят очаровательной. Я не почел даже уместным  рассказывать
ей о своих подозрениях. В течение нескольких дней мы были заняты  заботами
о нарядах Манон и обсуждением того,  можем  ли  мы  поехать  в  театр,  не
опасаясь быть узнанными. Недели не прошло, как г-н де Т... опять  навестил
нас; мы спросили у него  совета.  Он  понял,  что  в  угоду  Манон  должен
ответить утвердительно. Мы решили ехать в театр все вместе в тот же вечер.
   И, однако, этому решению не суждено было  осуществиться,  ибо,  тут  же
отведя меня в  сторону,  г-н  де  Т...  сказал  мне:  "Со  времени  нашего
последнего свидания я нахожусь  в  крайнем  смущении,  и  сегодняшний  мой
приезд вызван этим. Г... М... влюбился в вашу даму  сердца;  он  признался
мне в том. Я искренний его друг и готов во всем  помогать  ему;  но  я  не
меньший друг и вам. Считаю, что намерения его недостойны, и осуждаю их.  Я
сохранил бы его  тайну,  если  бы  он  собирался  применить  лишь  обычные
средства, чтобы понравиться; но он хорошо осведомлен  о  нраве  Манон.  Он
узнал, не ведаю откуда, что она любит роскошь и удовольствия, и так как он
уже располагает значительным состоянием, то объявил мне, что хочет сначала
соблазнить ее каким-нибудь ценным подарком и годовым содержанием в  десять
тысяч ливров. При равных условиях  мне,  может  быть,  стоило  бы  гораздо
больше усилий выдать его, но справедливость присоединилась к дружбе в вашу
пользу, тем более что сам я опрометчиво  послужил  причиной  его  страсти,
введя его в  ваш  дом,  и  потому  обязан  предупредить  последствия  зла,
причиненного мною".
   Я поблагодарил г-на де Т...  за  столь  важную  услугу  и  с  такой  же
откровенностью признался ему со своей стороны, что характер  Манон  именно
таков, каким представлял его себе Г... М..., то есть что слово  "бедность"
для нее нестерпимо. "Однако, - сказал я, - в тех случаях, когда дело  идет
лишь о большем или меньшем, я не считаю ее  способной  покинуть  меня  для
другого. Я в состоянии обеспечить ее всем необходимым и  рассчитываю,  что
мои средства будут расти изо дня в день. Боюсь лишь одного, - прибавил  я,
- как бы Г... М... не повредил нам, воспользовавшись тем, что знает  место
на