и  моей.  Признание  в
каждом  проступке  я  старался  сопровождать  примерами  из  жизни   людей
знаменитых, дабы ослабить тем свою вину.
   "Я живу с любовницей, - говорил я, - не будучи обвенчан с  нею;  герцог
такой-то содержит двух на глазах всего  Парижа;  господин  такой-то  целых
десять лет имеет любовницу, которой верен более, нежели  жене.  Две  трети
знатных людей Франции за честь почитают иметь любовниц. Я плутовал в игре;
маркиз такой-то и граф такой-то не имеют  иных  источников  дохода;  князь
такой-то и герцог такой-то стоят во главе шайки рыцарей того  же  ордена".
Что касается посягательств моих на кошельки обоих Г... М..., то я  мог  бы
доказать, что и в этом у меня были предшественники, но честь не  позволила
мне опорочить вместе с собою всех тех лиц, которых я  мог  бы  привести  в
пример, а потому я умолял отца простить  мне  эту  слабость,  объяснив  ее
двумя неукротимыми страстями, овладевшими мною: жаждой мести и любовью.
   Он  просил  меня  указать,   как   скорейшим   путем   добиться   моего
освобождения, притом так, чтобы избежать огласки. Я сообщил ему  о  добром
отношении ко  мне  начальника  полиции.  "Ежели  вы  встретите  какие-либо
препятствия, - сказал я, - они не могут идти ни от кого, кроме двоих  Г...
М...; посему, полагаю, вам следовало бы повидаться с ними". Он обещал  мне
это.
   Я не решился просить его походатайствовать за Манон. Причиною этого  не
был недостаток смелости, но боязнь возмутить его такою просьбою и поселить
в его душе какие-либо гибельные для нее и меня намерения. Я до сих пор  не
ведаю, не принесла ли мне эта боязнь  величайших  несчастий,  помешав  мне
расположить отца  в  ее  пользу  и  внушить  ему  благоприятное  мнение  о
несчастной моей любовнице. Быть может, и на этот раз  я  возбудил  бы  его
сострадание. Я бы предостерег его не доверять тому впечатлению от  старого
Г... М..., которому он слишком легко поддался.  Кто  знает?  Злая  судьба,
быть может, в корне пресекла бы все мои попытки; но я,  по  крайней  мере,
обвинял бы в своем несчастии только судьбу и жестокость врагов моих.
   Расставшись со мною, отец направился к г-ну де Г... М...  Он  застал  у
него также его сына, которого мой гвардеец честно отпустил на  свободу.  Я
так и не узнал подробностей их беседы; но мне не трудно было судить о  ней
по роковым ее последствиям. Они  пошли  вместе,  оба  отца,  к  начальнику
полиции, у которого  просили  двух  милостей:  во-первых,  выпустить  меня
немедленно из Шатле; во-вторых, заточить Манон пожизненно в тюрьму или  же
выслать в Америку. Как раз в то время стали во множестве отправлять разных
бродяг на Миссисипи. Начальник полиции дал слово отправить Манон с  первым
же кораблем.
   Господин де Г... М... и отец мой явились тотчас же ко мне с известием о
моей свободе. Г-н де Г... М... принес мне вежливые извинения за прошлое и,
поздравив меня с таким превосходным отцом, убеждал впредь пользоваться его
советами и примером. Отец приказал мне извиниться перед Г... М... в мнимом
оскорблении, нанесенном мною его  семье,  и  поблагодарить  за  содействие
моему освобождению.
   Мы вышли все вместе, ни словом не упомянув о моей  возлюбленной.  В  их
присутствии я не посмел даже замолвить о ней слово привратникам. Увы,  моя
просьба была бы все равно бесполезна. Роковой приказ прибыл одновременно с
приказом о моем освобождении. Спустя час бедная девушка была переведена  в
Приют и присоединена к другим несчастным, осужденным на ту же участь.
   Принужденный последовать за отцом на его  квартиру,  я  лишь  в  исходе
шестого часа улучил мгновение ускользнуть  с  его  глаз,  чтобы  поспешить
обратно  в  Шатле.  Я  имел  одно  только  намерение  -  передать  немного
продовольствия для  Манон  и  поручить  ее  заботам  привратника,  ибо  не
обольщал себя надеждою, что мне позволят повидаться с нею. Равным  образом
у меня не было еще времени подумать о ее освобождении.
   Я вызвал привратника. Он не забыл моей щедрости и доброты и, желая хоть
чем-нибудь услужить мне, заговорил об участи Манон как о несчастии  весьма
прискорбном, ибо это не может не удручать меня. Я не мог взять в  толк,  о
чем он ведет речь. Несколько времени мы беседовали, не понимая друг друга.
Наконец, убедившись, что я ничего не знаю, он поведал мне то, о чем я  уже
имел честь вам рассказать и что повторять для меня слишком мучительно.
   Никакой апоплексический удар не произвел бы более внезапного и ужасного
действия. Сердце мое болезненно сжалось, и, падая без чувств,  я  подумал,
что навсегда расстаюсь с жизнью. Ясное сознание не сразу вернулось ко мне;
когда  я  пришел  в  себя,  я  оглядел  комнату,   оглядел   себя,   чтобы
удостовериться, ношу ли я еще печальное звание живого человека. Достоверно
то, что, следуя лишь естественному стремлению освободиться от страданий, я
ни о чем не мог мечтать, кроме как о смерти, в этот миг отчаяния и  ужаса.
Даже страшные картины загробных мук не казались мне  более  ужасными,  чем
жестокие судороги, терзавшие меня. Меж тем благодаря чудесному воздействию
любви я скоро нашел в себе силы возблагодарить небеса за  возвращение  мне
сознания и разума. Моя смерть была бы избавлением лишь  для  меня  одного.
Манон нуждалась в моей жизни,  чтобы  я  мог  освободить  ее,  помочь  ей,
отомстить за нее. Я поклялся отдать ей все свои силы без остатка.
   Привратник оказал мне помощь с таким участием, какого мог бы я  ожидать
разве от самого лучшего друга.  С  горячей  благодарностью  принял  я  его
услуги. "Увы, -  сказал  я  ему,  -  вы  тронуты  моими  страданиями.  Все
отвернулись от меня. Даже отец мой  -  один  из  самых  безжалостных  моих
гонителей. Ни у кого нет сострадания ко мне. Вы, один  только  вы  в  этой
обители жестокости и варварства проявляете сочувствие к несчастнейшему  из
людей". Он мне советовал не показываться на улице, не оправившись от моего
смятенного состояния. "Ничего, ничего, - ответил я, уходя, -  мы  увидимся
снова, раньше, чем вы думаете. Приготовьте  мне  самую  мрачную  из  ваших
камер; я постараюсь ее заслужить".
   Действительно,  ближайшие  мои  намерения   состояли   в   том,   чтобы
расправиться с обоими Г... М... и  начальником  полиции  и  вслед  за  тем
броситься приступом на Приют, увлекши всех, кого только смогу,  за  собою.
Даже отца я готов был не щадить в  своей  справедливой  жажде  мести,  ибо
привратник не утаил от меня, что они с Г... М... виновники моей утраты.
   Но когда я сделал несколько шагов на улице и воздух немного охладил мою
кровь  и  успокоил  меня,  ярость  моя  уступила  место   чувствам   более
рассудительным. Смерть наших врагов оказала  бы  плохую  услугу  Манон  и,
вероятно, отняла бы у меня всякую возможность ей помочь. С другой стороны,
мог ли я прибегнуть к подлому убийству? А какой иной путь мести открывался
предо мною? Я собрался с силами и духом, решив  прежде  всего  постараться
освободить Манон, а уж после успеха  этого  важного  предприятия  заняться
остальным.
   Денег у меня оставалось немного. И все-таки то была необходимая основа,
и с нее следовало начинать. Я знал только трех лиц, от которых мог ожидать
денежной помощи: г-на де Т..., моего отца и Тибержа.  Мало  было  вероятия
получить что-либо от двух последних, а первому мне было совестно  докучать
своей назойливостью. Но в отчаянии не останавливаешься  ни  перед  чем.  Я
сразу же направился в семинарию Сен-Сюльпис, не беспокоясь о том, что меня
могут узнать. Я вызвал Тибержа. С первых же его  слов  я  понял,  что  мои
последние приключения ему неизвестны. Поэтому я  тут  же  изменил  решение
подействовать на его чувство сострадания. Я заговорил с ним о радости моей
встречи с отцом и затем попросил одолжить мне небольшую сумму денег, чтобы
до отъезда из Парижа расплатиться с долгами, утаив их от отца.  Он  тотчас
же предоставил мне свой кошелек.  Я  взял  пятьсот  франков  из  шестисот,
находившихся в нем, и предложил  дать  расписку;  но  Тиберж  был  слишком
благороден, чтобы принять ее.
   Оттуда я направился к г-ну де Т... С ним я был откровенен. Я  рассказал
ему о всех своих бедах и страданиях; он уже знал о них вплоть до  малейших
подробностей, так как следил за приключениями молодого Г...  М...  Тем  не
менее он выслушал  меня  с  участием.  Когда  же  я  попросил  его  совета
относительно  освобождения  Манон,  он  грустно  мне  ответил,  что   дело
представляется  ему  столь  трудным,  что  следует  отказаться  от  всякой
надежды, ежели не уповать на чудесную помощь божию; что он нарочно побывал
в Приюте, когда Манон была заключена туда; что даже ему  отказано  было  в
свидании с ней; что распоряжения, отданные начальником полиции, отличаются
крайней строгостью и, в  довершение  всех  неудач,  партия  арестантов,  к
которой она приписана, назначена к отправке на послезавтра.
   Я был столь подавлен его речью, что, говори он целый час,  я  бы  и  не
подумал его прервать. Он продолжал рассказывать, что не  навестил  меня  в
Шатле, рассчитывая, что, если  он  утаит  нашу  дружбу,  ему  будет  легче
оказать мне помощь; что, узнав спустя несколько часов о моем освобождении,
он говорил, что  не  может  повидаться  со  мною  и  поскорее  подать  мне
единственный совет, от которого я мог бы ожидать перемены в судьбе  Манон;
но совет столь опасный, что он просит меня сохранить в тайне его участие в
нем. План состоял в том, чтобы подобрать несколько смельчаков и напасть на
стражу Манон при выезде из Парижа. Он не стал дожидаться моего признания в
нищете. "Вот сто пистолей, - сказал он  мне,  протягивая  кошелек,  -  они
могут вам пригодиться. Вы отдадите мне их, когда дела ваши устроятся".  Он
прибавил, что, ежели бы забота о своей  репутации  не  мешала  ему  самому
предпринять  освобождение  моей  любовницы,  он  предоставил  бы   в   мое
распоряжение свою руку и шпагу.
   Редкостное  его  великодушие  тронуло  меня  до  слез.  Я  выразил  ему
признательность так горячо, как только мог в удрученном своем состоянии. Я
спросил его, нет ли надежды воздействовать через кого-нибудь на начальника
полиции. Он сказал, что думал об этом, но полагает такой путь  бесплодным,
ибо подобного рода просительство должно быть обосновано, а ему  совершенно
неясно,   посредством   каких   доводов   можно   заручиться    поддержкой
какого-нибудь важного и могущественного лица; надеяться здесь  можно  было
бы только в том случае, если бы удалось переубедить г-на де  Г...  М...  и
моего отца и побудить их самих ходатайствовать перед  начальником  полиции
об отмене приговора. Он обещал приложить все  усилия,  чтобы  привлечь  на
нашу сторону молодого Г... М..., который, впрочем,  как  будто  охладел  к
нему, подозревая причастность его  к  нашему  делу;  меня  же  он  убеждал
постараться во что бы то ни стало смягчить сердце моего отца.
   Для меня это было вовсе не такое  легкое  дело;  я  разумею  не  только
трудность убедить его, но еще одно обстоятельство, из-за которого я боялся
даже подступиться к нему;  я  ускользнул  из  его  квартиры,  нарушив  его
распоряжения, и твердо решил не возвращаться туда после того, как узнал  о
горестной участи Манон. У меня были основания  опасаться,  как  бы  он  не
задержал меня насильно и не отослал в провинцию. Мой старший брат  однажды
уже применил такой способ действия. Правда, что я повзрослел за это время;
но возраст - слабый аргумент против силы. Между тем  я  нашел  путь  более
безопасный: вызвать отца в какое-нибудь общественное место, написав ему от
чужого имени. Я тотчас же остановился на этом решении. Г-н де Т... пошел к
Г... М..., а я - в Люксембургский сад, откуда  послал  сказать  отцу,  что
некий дворянин почтительнейше дожидается его. Я боялся, что он не  захочет
себя тревожить ввиду приближения ночи. Однако немного спустя он  показался
в сопровождении лакея. Я попросил его углубиться в аллею, где мы могли  бы
не опасаться посторонних.  Шагов  сто  мы  прошли,  не  говоря  ни  слова.
Конечно, для него было ясно, что за всеми этими  предуготовлениями  должно
скрываться что-нибудь немаловажное. Он ждал моей речи, я ее обдумывал.
   Наконец я решился начать. "Батюшка, - сказал я дрожащим голосом,  -  вы
так добры ко мне. Вы осыпали меня милостями и  простили  мне  неисчислимые
мои проступки. Посему призываю небо в  свидетели,  что  питаю  к  вам  все
чувства, свойственные сыну самому нежному и самому почтительному. Но  смею
думать... ваша строгость..." - "Ну, хорошо! Так что же моя  строгость?"  -
перебил он меня, полагая, конечно,  что  я  злоупотребляю  его  терпением,
растягивая речь. "Ах, батюшка, - продолжал я,  -  смею  думать,  что  ваша
строгость чрезмерна по отношению к несчастной Манон.  Вы  расспрашивали  о
ней у господина де Г... М... Из ненависти он  изобразил  вам  ее  в  самых
черных красках. У вас, вероятно, сложилось о ней ужасное представление.  А
между тем она - самое нежное, самое милое создание на свете.  Почему  небу
не угодно было внушить вам желание увидеть ее хоть на минуту! Я  столь  же
уверен в том, что она прелестна, сколь уверен, что и вы найдете ее  такою.
Вы бы приняли в ней участие, отвергли бы с  презрением  все  черные  козни
Г... М...; вы прониклись бы состраданием к ней и ко мне. Увы, я  уверен  в
этом.  Ваше  сердце  не  лишено  чувствительности:  вы  не  могли  бы   не
растрогаться".
   Он опять прервал меня, видя, что в  своем  увлечении  я  еще  не  скоро
кончу.  Он  пожелал  узнать,  какова  цель  этой  страстной  речи.  "Прошу
сохранить мне жизнь, - ответил я, - ибо я расстанусь с жизнью, лишь только
Манон увезут  в  Америку".  -  "Нет,  нет,  -  возразил  он  сурово,  -  я
предпочитаю видеть тебя мертвым, нежели безумным  и  бесчестным".  -  "Так
покончим на этом, - воскликнул я, удерживая его за руку, - возьмите же  ее
у меня, возьмите мою жизнь, ненавистную и нестерпимую, ибо  вы  повергаете
меня в такое отчаяние, что смерть - благодеяние для меня,  дар,  достойный
отчей руки".
   "Дарую тебе то, чего ты заслуживаешь, - отвечал он. -  Другие  отцы  не
стали бы ждать  столь  долго,  чтобы  собственноручно  казнить  тебя;  моя
чрезмерная доброта тебя погубила".
   Я бросился к его ногам. "О,  если  у  вас  есть  хоть  остаток  доброго
чувства, - говорил я, обнимая его колени, - не ожесточайтесь на мои слезы.
Подумайте о том, что я ваш сын... увы, вспомните о моей матери. Вы  любили
ее так нежно! Разве вы перенесли бы, чтобы ее вырвали из ваших объятий? Вы
защищали бы ее до последней капли крови. И разве мое сердце не может  быть
подобно вашему? Мыслимо ли быть  столь  немилосердным,  испытав  хоть  раз
настоящую нежность и тоску!"
   "Не смей  говорить  о  твоей  матери,  -  раздраженно  вскричал  он,  -
воспоминание о ней распаляет мое негодование. Твое распутство довело бы ее
до могилы, будь она еще жива. Прекратим разговор,  -  прибавил  он,  -  он
досаждает мне и не заставит меня изменить решение. Я возвращаюсь  домой  и
приказываю тебе следовать за мною".
   Сухой, жесткий тон его приказания ясно убедил меня в  том,  что  сердце
его непреклонно. Я отступил на несколько шагов, боясь, как бы не попытался
он  собственноручно  задержать  меня.  "Не  усугубляйте  моего   отчаяния,
понуждая меня к неповиновению, - сказал я. - Мне невозможно  следовать  за
вами. И так же невозможно жить после жестокости, вами  проявленной.  Итак,
прощаюсь с вами навеки.  Смерть  моя,  о  которой  вы  скоро  услышите,  -
прибавил я печально, - быть может, пробудит в вас  чувства  отеческие".  -
"Так ты отказываешься следовать за мною? - гневно вскричал он, видя, что я
собираюсь уходить. - Иди, беги к своей  гибели!  Прощай,  неблагодарный  и
мятежный сын!" -  "Прощайте,  -  отвечал  я  в  исступлении,  -  прощайте,
жестокий и бесчеловечный отец!"
   Я сейчас же вышел из Люксембургского сада. Я как  безумный  метался  по
улицам, пока не дошел до дома  г-на  де  Т...  Идя,  я  простирал  руки  и
воздевал глаза, взывая к силам  небесным.  "О,  небеса,  -  говорил  я,  -
неужели вы будете столь же немилосердны, как люди? Мне не  от  кого  ждать
помощи, кроме вас".
   Господина де Т... еще не было дома; но  он  вернулся  спустя  несколько
минут. Его переговоры имели не больше успеха. Он  с  огорчением  рассказал
мне об этом. Молодой Г... М..., хотя и  менее  отца  был  озлоблен  против
Манон и меня, отказался похлопотать в нашу  пользу.  Он  остерегался,  сам
боясь мстительного старика, который и так был раздражен, ибо не прощал ему
намерения вступить в связь с Манон.
   Мне оставался только один  путь  насильственного  вмешательства,  план,
предложенный г-ном де Т...; на него  возлагал  я  все  мои  надежды.  "Они
весьма  сомнительны,  -  сказал  я  ему,  -  но  самая  твердая  и   самая
утешительная  для  меня  надежда  -  погибнуть  во  время  нападения".   Я
распрощался с ним, прося его пожелать мне успеха, и стал думать о том, как
бы найти товарищей, которым я мог бы передать хоть  искру  своего  пыла  и
решимости.
   Первый, о ком я вспомнил, был тот самый гвардеец, которого подговорил я
задержать Г... М... Кстати, я имел в виду провести ночь у него в  комнате,
потому что за день не имел досуга подыскать себе пристанище. Я застал  его
одного. Он выразил радость,  что  видит  меня  на  свободе.  Он  с  полной
готовностью предложил мне свои услуги. Я объяснил,  какой  помощи  жду  от
него. У него было достаточно здравого смысла, чтобы понять  все  трудности
предприятия; но он был и достаточно великодушен, чтобы не побояться их.
   Часть ночи мы провели, обсуждая план действий. Он указал мне  на  троих
солдат-гвардейцев, которые помогали ему в последний раз, как на испытанных
храбрецов.  Г-н  де  Т...  дал  мне  точные  сведения  относительно  числа
стражников, которые должны были сопровождать Манон:  их  было  всего  лишь
шесть человек. Пятерых  смелых  и  решительных  людей  хватило  бы,  чтобы
нагнать страха на этих негодяев; вряд ли они станут защищаться, раз  могут
избежать опасностей боя трусливым бегством.
   Видя, что я не стеснен деньгами,  гвардеец  посоветовал  мне  ничем  не
скупиться ради успеха нашего нападения. "Нам надобны лошади,  пистолеты  и
каждому из наших по мушкету,  -  сказал  он.  -  Беру  на  себя  заботу  о
завтрашних приготовлениях. Нужно раздобыть также три пары штатского платья
для наших солдат, которые не посмеют показаться в подобном деле в мундирах
своего полка". Я вручил ему сто пистолей, полученных от г-на де  Т...  Они
были израсходованы на другой день до  последнего  гроша.  Я  сделал  смотр
своим трем солдатам, воодушевил их щедрыми посулами и,  чтобы  рассеять  у
них всякое недоверие, первым делом подарил каждому по десяти пистолей.
   Роковой день наступил. Ранним  утром  я  отрядил  одного  из  солдат  к
воротам Приюта, дабы знать  наверное,  когда  стражники  выедут  со  своей
добычей.  Хотя  я  принял  эту   меру   предосторожности   по   чрезмерной
мнительности и беспокойству, она оказалась отнюдь не лишней.  Я  положился
на некоторые лживые сведения, данные мне относительно маршрута, и,  будучи
убежден, что несчастных должны погрузить на корабль в Ла-Рошели, я бы  зря
прождал их на Орлеанской дороге. Между тем из донесения  солдата-гвардейца
я узнал, что их повезут по дороге в Нормандию  и  отправят  в  Америку  из
Гавра.
   Мы немедленно выехали к воротам Сент-Оноре, держась каждый разных улиц.
В конце городского предместья мы съехались вместе. Лошади наши шли  резво.
Мы вскоре завидели впереди шесть  стражников  и  две  жалких  повозки,  те
самые, что видели два года тому назад в Пасси. Зрелище это едва не  лишило
меня сил и сознания. "О,  судьба,  -  воскликнул  я,  -  жестокая  судьба,
ниспошли мне хотя бы теперь смерть или победу!"
   Мы наскоро посовещались о плане атаки. Стражники были не  более  как  в
четырехстах шагах впереди нас, и мы могли бы перерезать им путь, проскакав
поперек  небольшого  поля,  которое  огибала  проезжая  дорога.   Гвардеец