ть, не будучи никому в тягость. Я нанял слугу для себя и  горничную  для
Манон. Наше небольшое хозяйство наладилось. Я вел  скромный  образ  жизни;
Манон также. Мы не  упускали  случая  услужить  и  помочь  нашим  соседям.
Благосклонное отношение начальства и наша приветливость привлекали  к  нам
доверие и любовь всей колонии. В короткое время мы  завоевали  себе  такое
положение, что на нас уже смотрели  как  на  первых  лиц  в  городе  после
губернатора.
   Наши мирные занятия и спокойная жизнь незаметно обратили помыслы наши к
религии. Манон и ранее была благочестива. Равно и я никогда не принадлежал
к завзятым вольнодумцам,  которые  хвастают  тем,  что  нравственную  свою
испорченность сочетают с  безбожием.  Любовь  и  молодость  были  причиною
нашего легкомыслия. Горький опыт заменил нам годы жизни;  он  даровал  нам
то, что дала  бы  долгая  жизнь.  Наши  беседы  друг  с  другом,  тихие  и
рассудительные, мало-помалу отвратили нас  от  любви  порочной.  Я  первый
предложил Манон узаконить наши отношения.  Я  знал  ее  сердце.  Она  была
прямодушна и искренна  во  всяком  проявлении  чувств  своих  -  качество,
располагающее человека к добродетели. Я  дал  ей  понять,  чего  недостает
нашему счастью: "Оно должно получить благословение божие  -  сказал  я.  -
Разве с такой любящей  душой,  с  таким  чудесным  сердцем  можно  жить  в
сознательном забвении долга? Пусть жили мы так во Франции,  где  было  нам
одинаково немыслимо как перестать любить друг друга, так и узаконить  нашу
любовь; но в Америке, где мы зависим только от  себя  самих,  где  нам  не
нужно считаться с условными законами света, где нас даже считают  мужем  и
женой, кто помешает нам стать ими в действительности, почему  не  увенчать
нашу любовь обетами, признаваемыми церковью? Что до меня, то ничего нового
я вам не предлагаю, предлагая свою руку и сердце; но я готов вам  принести
их в дар пред алтарем".
   Мне показалось, что речь моя преисполнила ее радостью. "Поверите ли вы,
- отвечала она, - что много, много раз я думала об этом, с тех пор как  мы
в Америке? Только боязнь вызвать ваше недовольство побудила меня затаить в
сердце это желание. Я вовсе не притязаю на высокое звание вашей  супруги".
- "О, Манон, - воскликнул я, -  ты  стала  бы  супругой  короля,  если  бы
небесам угодно было, чтобы я родился коронованным.  Не  будем  колебаться.
Нам не угрожают никакие препятствия. Я сегодня же поговорю с  губернатором
и признаюсь ему, что мы обманывали его до сих пор.  Пусть  другие,  грубые
нравом любовники, - прибавил я, - страшатся неразрывных уз брачных. Они не
стали бы их страшиться, будь они столь же уверены, как и  мы,  в  крепости
уз, налагаемых самою любовью".
   Манон была вне себя от радости, услышав мое решение.
   Я убежден, что любой честный человек в мире одобрил бы мои намерения  в
тех обстоятельствах, в каких я находился, то есть приняв во внимание,  что
я  роковым  образом  был  порабощен  непреоборимой  страстью  и   терзался
неусыпными укорами совести. Но кто обвинит меня в ропоте на судьбу,  когда
я пострадал от жестокости небесного судии, который  отверг  мое  намерение
угодить ему? Увы, что говорю я? Отверг! Он наказал его  как  преступление.
Он долго терпел меня, покуда я слепо шел по пути греха,  и  самое  суровое
его возмездие было уготовано мне к тому сроку,  когда  я  ступил  на  путь
добродетели. Боюсь, что у меня не хватит сил  закончить  рассказ  о  самом
мрачном событии, какое когда-либо со мной случалось.
   Я пошел к губернатору, как сговорился с Манон, просить о разрешении нам
обвенчаться. Я бы ни за что не  обратился  к  нему,  будь  я  уверен,  что
местный священник, единственное духовное лицо в  городе,  окажет  мне  эту
услугу помимо него; но,  не  смея  надеяться  на  его  молчание,  я  решил
действовать открыто.
   У губернатора  был  племянник  по  имени  Синнеле,  которого  любил  он
чрезвычайно. Он был лет тридцати, смелый, но заносчивый и горячий. Он  был
холост. Красота Манон поразила его с первой минуты, а бесчисленные встречи
с ней за эти девять или десять месяцев так разожгли его любовь, что втайне
он чахнул по ней. Однако, будучи убежден вместе  со  своим  дядей  и  всем
городом, что я действительно женат на ней, он настолько совладал со  своей
страстью, что ничем ее не проявлял и даже много  раз  оказывал  мне  самую
дружескую помощь.
   Прибыв в форт, я застал вместе и дядю и  племянника.  У  меня  не  было
никакого повода скрывать от молодого человека мое намерение, так что я без
стеснения объяснился в его присутствии. Губернатор выслушал меня с обычным
своим благожелательством. Я рассказал ему часть своей истории, которую  он
прослушал с удовольствием, и,  когда  я  попросил  его  присутствовать  на
брачной церемонии, великодушно предложил взять все расходы на себя. Я ушел
очень довольный.
   Через час ко мне явился священник. Я воображал, что он пришел дать  мне
некоторые  наставления  касательно  обряда  венчания:  но,   холодно   мне
поклонившись, он в двух словах заявил,  что  губернатор  запрещает  мне  и
думать о браке и что у него иные виды на Манон. "Иные  виды  на  Манон!  -
воскликнул я, и сердце у меня сжалось в смертной тоске. - Какие  же  виды,
сударь?" Он отвечал, что мне должно быть  ведомо,  что  губернатор  полный
хозяин здесь; что раз Манон выслана из Франции в колонию,  то  он  властен
распоряжаться ею; что до сих  пор  он  оставлял  ее  в  покое,  считая  ее
замужней, но, узнав от меня самого, что это не так, он  полагает  уместным
выдать ее за Синнеле, который влюблен в нее.
   Благоразумие было бессильно удержать меня. Гордо я указал священнику на
дверь, поклявшись, что ни губернатор, ни Синнеле, ни целый  город,  вместе
взятые, не посмеют посягнуть на мою жену или любовницу, как бы они  ее  ни
называли.
   Я немедленно рассказал Манон о роковом известии, только что  полученном
мною. Мы поняли, что Синнеле поколебал волю своего дяди после моего  ухода
и что давно замышлял отбить у меня Манон. Они были сильнее  нас.  В  Новом
Орлеане мы находились как бы на островке среди моря,  то  есть  отделенные
огромным пространством от всего остального  мира.  Куда  бежать  в  стране
неведомой, пустынной, населенной дикими зверями и людьми, столь же дикими?
Меня уважали в городе, но я не мог надеяться настолько  возбудить  к  себе
сочувствие в населении, чтобы  рассчитывать  на  помощь,  равную  по  силе
врагу. Без денег нельзя было обойтись; я же был беден. Кроме  того,  успех
народного возмущения был сомнителен; и если бы судьба отвернулась от  нас,
наше несчастие было бы непоправимо.
   Все эти мысли проносились у меня в голове; отчасти я их сообщил  Манон;
не слушая ее ответа, я  продолжал  думать  дальше,  принимал  какое-нибудь
решение и сейчас же отбрасывал, чтобы принять  другое;  я  говорил  сам  с
собою  и  громко  отвечал  на  свои  мысли;  наконец  я  пришел  в   такое
возбуждение, что не могу ни с чем его сравнить, ибо подобного  ему  нельзя
себе представить. Манон не сводила с меня  глаз:  по  моему  смятению  она
могла судить о размерах опасности, и, трепеща за меня больше, чем за  себя
самое, нежная девушка не смела проронить ни  слова,  чтобы  выразить  свою
тревогу.
   После бесконечного ряда размышлений я остановился на  решении  пойти  к
губернатору и употребить все силы, чтобы  воздействовать  на  его  чувство
чести и тронуть его напоминанием о моем почтительном к нему отношении и  о
нашей дружбе. Манон  не  хотела  меня  отпускать.  Со  слезами  на  глазах
говорила она: "Вы идете на верную смерть; они вас убьют; я  более  вас  не
увижу; я хочу  умереть  раньше  вас".  Понадобилось  много  усилий,  чтобы
убедить ее в необходимости мне идти, а ей оставаться  дома.  Я  обещал  ей
возвратиться как можно скорее. Она не ведала, да и я тоже, что на нее-то и
должен обрушиться небесный гнев и ярость врагов наших.
   Я пришел в форт; губернатор был со  священником.  Чтобы  возбудить  его
сострадание, я не остановился перед  самыми  унизительными  просьбами,  от
которых умер бы со стыда в любом другом случае; я пустил в ход все доводы,
способные растрогать любое сердце, если только оно не принадлежит  дикому,
свирепому тигру.
   На все мои жалобы этот варвар твердил лишь одно: Манон, говорил  он,  в
его распоряжении,  и  он  дал  слово  своему  дорогому  племяннику.  Решив
сдерживать себя до последней крайности, я ограничился только словами,  что
почитал его слишком большим другом,  чтобы  он  мог  желать  моей  смерти,
которую я всегда предпочту потере своей возлюбленной.
   Я ушел в полной уверенности,  что  мне  нечего  надеяться  на  упрямого
старика, готового тысячу раз погубить свою душу ради племянника. Но вместе
с тем я не оставил намерения  сохранить  до  конца  видимость  покорности,
твердо решив, в случае если несправедливость восторжествует, явить Америке
самое кровавое и ужасающее зрелище, какое когда-либо творила любовь.
   Я возвращался домой, обдумывая план действий,  когда  судьба,  желавшая
ускорить мою гибель, послала мне навстречу Синнеле. Он прочел мои мысли  в
глазах моих. Я уже упоминал, что это был человек  смелый:  он  подошел  ко
мне. "Вероятно, вы ищете меня? - сказал он.  -  Знаю,  что  мои  намерения
оскорбляют вас, и предвидел, что нам не обойтись без  кровавого  поединка:
посмотрим, кто будет счастливее". Я отвечал  ему  согласием,  сказав,  что
только смерть положит конец нашей распре.
   Мы отошли шагов на сто от города. Наши шпаги  скрестились;  я  ранил  и
обезоружил его почти одновременно. Он пришел в такое  бешенство  от  своей
неудачи, что отказался просить пощады и уступить мне Манон. Быть может,  я
и был вправе разом отнять у него и жизнь и Манон, но благородство  никогда
не изменяло мне. Я швырнул ему его шпагу. "Начнем опять, - сказал я,  -  и
помните, что теперь  без  пощады".  Он  бросился  на  меня  с  неописуемой
яростью.  Должен  признаться,  что  фехтовал  я   неважно,   пройдя   лишь
трехмесячную школу в Париже.  Но  шпагу  мою  направляла  любовь.  Синнеле
насквозь пронзил мне руку; все же я улучил мгновение  и  нанес  ему  столь
сильный удар, что он замертво свалился к ногам моим.
   Несмотря на радость, какую дает победа в бою не на жизнь, а на  смерть,
я тотчас же стал размышлять о последствиях этой смерти.  Мне  нечего  было
надеяться ни на помилование, ни на отсрочку казни. Зная любовь губернатора
к своему племяннику, я был уверен, что смерть  ждет  меня  не  позже,  чем
через час после того, как исход поединка станет известным.  Как  ни  велик
был этот страх, не он был главною причиною  моей  тревоги.  Манон,  судьба
Манон, ее гибель и неизбежная утрата ее - вот что приводило меня  в  такое
смятение, что у меня  темнело  в  глазах  и  я  переставал  понимать,  где
нахожусь.  Я  завидовал  жребию  Синнеле:  быстрая  смерть  казалась   мне
единственным избавлением от моих мук.
   Однако именно эта мысль  вернула  мне  здравый  рассудок  и  дала  силы
принять решение. "Как,  мне  желать  смерти,  чтобы  покончить  со  своими
страданиями?! - воскликнул я. - Разве есть нечто более страшное для  меня,
нежели  потеря  любимой?  Нет!  Я  вынесу  жесточайшие  муки   ради   моей
возлюбленной, а умереть я успею, когда они окажутся бесполезными".
   Я пошел обратно в город. Возвратясь домой, я застал  Манон  полумертвою
от страха и тревоги. Мое присутствие оживило ее. Я не мог  скрыть  от  нее
ужасного случая, происшедшего со мной. Узнав о смерти  Синнеле  и  о  моей
ране, она упала без сознания в мои объятия. Более четверти часа потратил я
на то, чтобы привести ее в чувство.
   Я сам был полумертв; впереди я не видел никакой надежды ни на свое,  ни
на ее спасение. "Манон, что нам делать? - сказал я ей, когда  она  немного
пришла в себя. - Увы! на что решиться? Мне необходимо бежать. Хотите ли вы
остаться в городе?  Да,  оставайтесь  здесь;  здесь  вы  еще  можете  быть
счастливы; я же ухожу далеко от вас искать смерти среди диких племен или в
когтях хищных зверей".
   Она поднялась, несмотря на свою слабость; взяла  меня  за  руку,  чтобы
проводить до двери. "Бежим вместе, - сказала она, -  не  будем  терять  ни
минуты. Труп Синнеле могут случайно найти, и мы не успеем уйти далеко".  -
"Но, дорогая Манон, - возразил я в полном замешательстве, -  куда  же  нам
идти? Есть ли у вас какая-нибудь надежда? Не лучше ли вам попытаться  жить
здесь без меня, а мне добровольно сдаться в руки губернатора?"
   Предложение это лишь еще более воспламенило ее стремление  бежать;  мне
оставалось  только  последовать  за  нею.  У  меня  еще   было   настолько
присутствия духа, чтобы, уходя,  захватить  с  собой  несколько  фляжек  с
крепкими напитками из нашего запаса и всю провизию,  какая  поместилась  в
моих карманах. Сказав прислуге, бывшей в соседней комнате, что мы идем  на
вечернюю прогулку (таков был наш  заведенный  порядок),  мы  удалились  из
города с большей поспешностью, чем, казалось, позволяло  хрупкое  сложение
Манон.
   Хотя я был по-прежнему в нерешительности относительно места убежища,  я
тем не менее лелеял две надежды, и, не будь  их,  я  предпочел  бы  смерть
неизвестности о том, что ждет Манон в будущем.  За  десять  почти  месяцев
пребывания в Америке я  достаточно  хорошо  изучил  страну,  чтобы  узнать
правила обхождения с дикарями. Можно было отдаться в их руки, не  опасаясь
верной смерти. Я даже выучил несколько слов  на  их  языке  и  при  разных
встречах, которые мне приходилось иметь с ними, узнал некоторые их обычаи.
Помимо этого жалкого плана, я возлагал также надежду на англичан, которые,
подобно нам, владеют поселениями в этой части Нового Света. Но я страшился
дальности расстояния: до их колоний предстояло  нам  много  дней  пути  по
бесплодным равнинам и через горы, столь крутые и  обрывистые,  что  дорога
туда была трудна даже для самых грубых и выносливых людей. Все же я льстил
себя надеждой, что мы можем воспользоваться и теми и другими:  дикари  нам
помогут в пути, а англичане дадут нам приют в своих поселениях.
   Мы шли, не останавливаясь, насколько  позволяли  силы  Манон,  то  есть
около двух миль, ибо несравненная моя возлюбленная неуклонно  отказывалась
сделать привал. Наконец,  изнемогая  от  усталости,  она  призналась,  что
дальше идти не в  силах.  Была  уже  ночь;  мы  уселись  посреди  обширной
равнины, не найдя даже  дерева  для  прикрытия.  Первой  заботой  ее  было
сменить на моей ране повязку, которую сделала  она  собственноручно  перед
нашим уходом. Я тщетно противился ее воле: я  бы  смертельно  огорчил  ее,
если бы лишил ее удовольствия думать, что мне хорошо и  я  вне  опасности,
прежде чем она позаботится о себе самой.  В  течении  нескольких  минут  я
покорялся ее желаниям; я принимал ее заботы молча и со стыдом.
   Когда она перевязала мне рану, я снял с себя все одежды и уложил ее  на
них, чтобы земля была ей менее жестка. Как она ни противилась, я  заставил
ее принять все мои заботы о возможном ее  удобстве.  Я  согревал  ей  руки
горячими поцелуями и жаром своего дыхания. Всю ночь напролет я бодрствовал
подле нее и возносил  к  небу  молитвы  о  ниспослании  ей  сна  тихого  и
безмятежного. О боже! сколь пламенны и искренни были мои моления! и  сколь
жестоко ты их отверг!
   Позвольте мне досказать в нескольких словах эту повесть, воспоминание о
коей убивает меня. Я рассказываю вам о несчастье,  подобного  которому  не
было и не будет; всю свою жизнь обречен я плакать об утрате. Но  хотя  мое
горе никогда не изгладится из памяти, душа каждый раз холодеет  от  ужаса,
когда я приступаю к рассказу о нем.
   Часть ночи провели мы спокойно; я думал, что моя  дорогая  возлюбленная
уснула, и не смел дохнуть, боясь потревожить ее сон. Только стало светать,
я заметил, прикоснувшись к рукам ее, что они холодные и дрожат;  я  поднес
их к своей груди, чтобы согреть. Она почувствовала мое движение и,  сделав
усилие, чтобы взять мою руку, сказала мне  слабым  голосом,  что,  видимо,
последний час ее близится.
   Сначала я отнесся к ее речам, как  к  обычным  фразам,  произносимым  в
несчастии, и отвечал только нежными  утешениями  любви.  Но  учащенное  ее
дыхание, молчание в ответ  на  мои  вопросы,  судорожные  пожатия  рук,  в
которых она продолжала держать  мои  руки,  показали  мне,  что  конец  ее
страданий недалек.
   Не требуйте, чтобы я описал вам то, что я  чувствовал,  или  пересказал
вам последние ее слова. Я потерял ее; она  и  в  самую  минуту  смерти  не
уставала говорить мне о своей любви. Это все, что я в силах  сообщить  вам
об этом роковом и горестном событии.
   Моя душа не последовала  за  ее  душою.  Небо  считало  меня,  конечно,
недостаточно еще сурово наказанным; ему угодно  было,  чтобы  я  и  дальше
влачил томительную и жалкую жизнь.  Я  добровольно  отказываюсь  от  жизни
счастливой.
   Более суток я не отрывал уст своих от лица и рук  дорогой  моей  Манон.
Намерением моим было умереть там же; но в начале второго дня  я  рассудил,
что после моей смерти  тело  ее  станет  добычей  диких  зверей.  Я  решил
похоронить ее и ждать смерти на ее могильном холме. Я был уже так близок к
концу, ослабев от голода и  страданий,  что  мне  стоило  огромных  усилий
держаться на ногах. Я принужден был прибегнуть к подкрепительным напиткам,
что захватил с собою; они дали мне силы для совершения печального  обряда.
Мне не трудно было разрыть землю в том месте, где  я  находился:  то  была
песчаная равнина. Я сломал шпагу, чтобы она заменила мне  заступ;  но  она
оказала мне меньше помощи, чем мои собственные руки. Я вырыл широкую яму и
положил в нее кумир  своего  сердца,  предварительно  завернув  ее  в  мои
одежды, дабы песок не коснулся ее. Не перед тем я тысячу  раз  перецеловал
ее со всем пылом беспредельной любви. Я присел около нее; долго смотрел на
нее, не решаясь засыпать могилу. Наконец силы мои стали слабеть, и, боясь,
что они иссякнут совсем прежде окончания моей работы, я схоронил навеки  в
лоне земли то, что было на ней самого совершенного и самого милого;  затем
я лег на могилу, уткнувшись лицом в землю и  закрыв  глаза,  с  тем  чтобы
никогда не открывать  их,  вознес  к  небу  моление  о  помощи  и  стал  с
нетерпением ожидать смерти.
   Вам трудно будет поверить, что за время совершения скорбного  обряда  у
меня не скатилось ни одной слезы, не вырвалось ни единого вздоха. Глубокое
уныние мое и твердое решение умереть пресекли всякое выражение отчаяния  и
горя. Я долго пробыл в этом положении, пока не потерял последних  остатков
сознания и чувства.
   После того, что вы слышали, заключение повести  моей  столь  маловажно,
что не заслуживает вашего любезного  внимания.  Когда  тело  Синнеле  было
принесено в город и раны его тщательно осмотрены,  оказалось,  что  он  не
только не мертв, но даже  не  ранен  опасно.  Он  сообщил  дяде,  как  все
произошло  между  нами,  и  чувство  чести  побудило  его  тотчас  же   во
всеуслышание заявить о моем благородстве. Послали за  мной  и,  обнаружив,
что дом пустой, заподозрили  наше  бегство.  Было  слишком  поздно,  чтобы
снарядить погоню по свежим следам; но следующие  два  дня  были  посвящены
преследованию.
   Я был найден без признаков жизни на могиле Манон, и,  видя  меня  почти
обнаженным и истекающим кровью, никто не  сомневался,  что  я  ограблен  и
убит. Меня понесли в город. Покачивание носилок привело  меня  в  чувство.
Вздохи, которые я испустил, открывая глаза  и  с  болью  видя  себя  среди
людей, показали, что мне еще может быть подана помощь;  к  сожалению,  мне
оказали ее слишком успешно.
   Меня все же заточили в тесную темницу. Было наряжено следствие;  и  так
как Манон не появлялась, меня обвинили  в  том,  что  в  припадке  бешеной
ревности я заколол ее. Я просто и чистосердечно рассказал,  как  произошло
горестное событие. Синнеле, несмотря на неистовое горе, в какое поверг его
мой рассказ, имел  великодушие  походатайс