подъезда  в  шестом
часу утра. Около полуночи я сделал вид, что прощаюсь с Манон, но  бесшумно
вернулся при содействии Марселя и  собирался  занять  постель  Г...  М...,
подобно тому как занял его место за столом.
   Тем временем злая судьба готовила нам гибель. Мы  предавались  безумным
наслаждениям, а меч повис над нашими головами. Нить, державшая его, готова
была порваться. Однако, чтобы  были  поняты  все  обстоятельства  ужасного
крушения, следует пояснить его причину.
   Г... М... шел в сопровождении лакея, когда  был  задержан  гвардейцами.
Этот малый, испуганный нежданным приключением, пустился наутек и, стремясь
оказать помощь своему господину, немедленно предупредил старика Г...  М...
о происшедшем.
   Столь неприятная новость не  могла  не  встревожить  его  в  сильнейшей
степени. То был его единственный сын, сам же он для своих  преклонных  лет
отличался крайней подвижностью. Прежде всего он потребовал от лакея отчета
в том, что сын его делал после полудня: не ссорился ли он с  кем-либо,  не
ввязался ли в чужую ссору; не побывал ли в  каком-нибудь  притоне.  Лакей,
считая молодого хозяина  в  крайней  опасности  и  решив  не  пренебрегать
никакими средствами для оказания ему помощи, рассказал все, что знал о его
любви к Манон, о расходах, которых она ему стоила, о том, каким образом он
провел время у себя дома часов до девяти вечера, о его уходе и злополучном
возвращении. Этого было достаточно, чтобы старик заподозрил здесь какое-то
любовное приключение. Хотя было уже не менее половины  одиннадцатого,  он,
не колеблясь, тотчас же отправился к начальнику полиции. Он  попросил  его
отдать  особые  приказания  всем  полицейским  патрулям,  а  один  из  них
предоставить в его личное распоряжение, и вместе с  полицейскими  поспешил
на ту улицу, где был задержан его сын. Он обегал все части города, где мог
надеяться его отыскать, и, не  напав  нигде  на  его  след,  направился  в
особняк его любовницы, решив, что за это время он мог туда возвратиться.
   Я собирался лечь в постель, когда он явился. Дверь нашей  спальни  была
затворена, и я не слышал стука с улицы;  он  вошел  в  сопровождении  двух
полицейских и, после тщетных расспросов о судьбе  сына,  захотел  повидать
его любовницу, чтобы  узнать  хоть  что-нибудь  от  нее.  Он  поднялся  по
лестнице, неизменно сопутствуемый полицейскими. Мы были уже готовы лечь  в
постель; он отворяет дверь, и при виде его кровь леденеет у нас в жилах...
"О, боже, это старик Г... М...", - говорю я Манон. Я бросаюсь к оружию.  К
несчастью, шпага запуталась в портупее.  Видя  мое  движение,  полицейские
подбежали, чтобы схватить меня. Человек в сорочке беззащитен; они отняли у
меня все средства сопротивления.
   Г... М..., хотя и приведенный в замешательство этой сценой, не замедлил
меня узнать. Еще легче было ему признать Манон. "Что это, обман зрения?  -
сурово обратился он к нам. - Не вижу ли я перед собою кавалера де  Грие  и
Манон Леско?" Я был в таком бешенстве от стыда и горя, что не  отвечал  ни
слова.  Разнообразные  мысли  и  воспоминания,  казалось,  волновали   его
несколько минут, и вдруг, словно  они  разом  воспламенили  его  гнев,  он
вскричал, обращаясь ко мне: "Негодяй, я уверен, что ты убил  моего  сына!"
Обида задела меня за живое. "Старый мерзавец, - гордо  ответил  я  ему,  -
ежели бы мне понадобилось убить кого-нибудь из твоей семьи, я бы  начал  с
тебя". - "Держите его  крепче,  -  крикнул  он  полицейским.  -  Пусть  он
расскажет, что случилось с моим сыном. Завтра же велю его  повесить,  если
он не признается сию же минуту, что с  ним  сделал".  -  "Ты  велишь  меня
повесить? - воскликнул я. - Это тебе, подлец, место не виселице. Знай, что
кровь моя благороднее и чище твоей. Да, - прибавил я, - мне известно,  что
приключилось с твоим сыном; и если ты не перестанешь  меня  раздражать,  я
велю его задушить прежде, чем наступит утро, и тебе обещаю  ту  же  участь
после него".
   Я поступил опрометчиво, признавшись, что знаю, где  его  сын;  но  гнев
довел меня до исступления. Он тотчас же  кликнул  пять  или  шесть  других
полицейских, ждавших за дверью, и приказал не выпускать из дому никого  из
прислуги. "А, господин кавалер, - продолжал он насмешливо,  -  вы  знаете,
где мой сын, и велите его  задушить,  говорите  вы?  Будьте  спокойны,  мы
примем меры". Тут я почувствовал, что совершил ошибку.
   Он приблизился к Манон, которая сидела на  постели  вся  в  слезах;  он
сказал ей несколько иронических любезностей о ее победе над  отцом  и  над
сыном и о том, как хорошо она умеет ею пользоваться. Старый развратник уже
готов был повольничать  с  нею.  "Посмей  только  прикоснуться  к  ней!  -
вскричал я. - Никакие силы небесные не  спасут  тебя  от  моей  руки!"  Он
вышел, оставив в комнате трех полицейских и  приказав  последить  за  тем,
чтобы  мы  поскорее  оделись.  Не  ведаю,  каковы   были   его   намерения
относительно нас. Быть может, мы и получили бы свободу, если  бы  сообщили
ему, где находится его сын. Одеваясь, я  размышлял  о  том,  не  лучше  ли
поступить именно так. Но если  его  намерение  и  было  таково,  когда  он
покидал комнату, оно резко изменилось,  когда  он  возвратился.  Он  пошел
допросить прислугу Манон,  задержанную  полицейскими.  Он  ничего  не  мог
добиться от слуг, недавно нанятых его сыном; но, узнав, что Марсель служил
у нас раньше, он угрозами заставил его говорить.
   То был преданный малый, но простой и неотесанный. Воспоминание  о  том,
как он помог Манон бежать из Приюта, и  страх,  который  внушал  ему  Г...
М...,  произвели  такое  впечатление  на  его  слабый  рассудок,  что   он
вообразил, будто его тут же  поведут  вешать  или  колесовать.  Он  обещал
открыть все, что ему известно, лишь  бы  пощадили  его  жизнь.  Г...  М...
догадался, что  наше  дело  гораздо  серьезнее  и  преступнее,  нежели  он
предполагал до сей поры. Он предложил  Марселю  не  только  сохранить  ему
жизнь, но и вознаградить за чистосердечное признание.
   Несчастный рассказал ему часть нашего плана, о котором мы не стеснялись
говорить в его присутствии, потому что он сам должен  был  принять  в  нем
некоторое  участие.  Правда,  он  ровно  ничего  не  знал   о   переменах,
происшедших в Париже; но при отъезде из  Шайо  был  осведомлен  о  дерзком
замысле и о роли, которую должен был в нем играть. Итак,  он  заявил  Г...
М..., что мы задумали одурачить его сына, что Манон должна  была  получить
или уже получила десять тысяч ливров, которые,  в  случае  нашего  успеха,
никогда бы не вернулись к наследникам рода Г... М...
   После такого открытия взбешенный старик сейчас же  устремился  опять  в
нашу спальню. Не говоря ни слова, он прошел в кабинет, где без труда нашел
всю сумму и  драгоценности.  С  пылающим  лицом  он  вернулся  обратно  и,
показывая то, что ему угодно было именовать  награбленным  добром,  осыпал
нас оскорбительными упреками. Он поднес к  самым  глазам  Манон  жемчужное
ожерелье и браслеты. "Узнаете вы их? - сказал он с насмешливой улыбкой.  -
Не в первой раз вам приходится их видеть. Они те же самые, честное  слово.
Неудивительно, что они пришлись вам по вкусу, бедные детки, - прибавил он,
- право, они оба очаровательны; только вот плутоваты немножко".
   Сердце мое разрывалось от бешенства при его  оскорбительных  речах.  За
один миг свободы я бы дал... Праведное небо, чего  бы  только  я  не  дал?
Наконец, сделав над собой усилие, я сказал  со  сдержанностью,  являющейся
лишь утонченной формой ярости: "Покончим, сударь, с дерзкими насмешками. О
чем идет речь? Что намереваетесь, вы сделать с нами?" - "Речь идет о  том,
господин кавалер, - отвечал он, - что вы немедленно отправитесь  в  Шатле.
Завтра, при дневном свете, мы разберемся лучше в этом деле, и надеюсь,  вы
сделаете милость и наконец сообщите, где мой сын".
   Я  постиг  без  труда,  что  заточение  в  Шатле  грозит  нам  ужасными
последствиями. Я с  трепетом  предвидел  все  опасности.  При  всей  своей
гордости я понял,  что  следовало  смириться  перед  судьбой  и  польстить
злейшему нашему врагу, дабы хоть чего-нибудь добиться от него покорностью.
Я вежливо попросил его выслушать меня.  "Не  оправдываю  себя,  сударь,  -
сказал я. - Признаю, что по молодости лет я совершил великие ошибки  и  вы
достаточно пострадали, чтобы чувствовать себя оскорбленным;  но  если  вам
ведома сила любви, если вы  в  состоянии  судить  о  том,  что  испытывает
несчастный юноша, у которого похищают все, что привязывает  его  к  жизни,
вы, быть может, извините мою  попытку  отомстить  вашему  сыну  безобидной
проделкой или по меньшей мере  сочтете  меня  достаточно  наказанным  моим
позором. Нет надобности ни в тюрьме, ни в  пытках,  чтобы  принудить  меня
открыть, где ваш сын. Он в безопасности. Я не имел намерения ни  повредить
ему, ни нанести вам  оскорбление.  Я  готов  назвать  вам  место,  где  он
спокойно Проводит ночь, если вы окажете нам милость и отпустите нас  обоих
на свободу".
   Старый тигр, ничуть не тронутый мольбами, со смехом повернулся  ко  мне
спиной. Он процедил сквозь зубы, что наши намерения были  ему  известны  с
самого начала. Что же касается сына, грубо прибавил он, то раз  я  его  не
убил, рано или поздно он и сам отыщется. "Отвезите их  в  Малый  Шатле,  -
сказал он полицейским, - и смотрите хорошенько, как бы кавалер не удрал по
дороге; он хитер и уже раз сбежал из Сен-Лазара".
   Он вышел, оставив меня, можете себе представить, в каком состоянии. "О,
небо, - воскликнул я, - приму с покорностью все твои  удары;  но  то,  что
презренный негодяй  имеет  власть  так  деспотически  распоряжаться  мною,
приводит меня в крайнее отчаяние". Полицейские торопили  нас.  У  подъезда
уже ждала карета. Спускаясь по лестнице,  я  подал  Манон  руку.  "Пойдем,
дорогая моя королева, - сказал я ей, - пойдем и покоримся  суровой  участи
нашей. Быть может,  небесам  благоугодно  будет  даровать  нам  дни  более
счастливые".
   Мы уехали в одной карете. Она приникла ко  мне,  я  ее  обнял.  Она  не
проронила ни слова с момента появления Г... М..., но, оставшись наедине со
мною, она принялась утешать меня нежными словами, все время укоряя себя  в
том, что послужила причиною моего несчастия. Я уверял ее, что  никогда  не
буду сетовать на свой жребий, пока она не перестанет  любить  меня.  "Меня
нечего жалеть, - продолжал я, - несколько месяцев тюрьмы совсем не страшат
меня, и я всегда предпочту Шатле Сен-Лазару. Но о тебе,  любимая,  скорбит
мое сердце. Как печальна участь столь прелестного создания! О, небеса, как
можете вы обращаться так сурово с самым  совершенным  из  творений  своих?
Почему не наделены мы от рождения свойствами, соответствующими нашей  злой
доле? Мы одарены умом, вкусом,  чувствительностью;  увы,  сколь  печальное
применение мы им находим, в то время как столько  душ,  низких  и  подлых,
наслаждаются всеми милостями судьбы!"
   Размышления  эти  преисполнили  меня  скорби.  Но  все  было  ничто  по
сравнению с думами о грядущем, ибо я изнывал от страха за Манон.  Она  уже
побывала в Приюте, и, хотя благополучно  выбралась  оттуда,  я  знал,  что
повторное заключение чревато самыми опасными  последствиями.  Я  хотел  бы
поделиться с Манон своей тревогой, но боялся слишком ее напугать. Я дрожал
за нее, не смея предупредить об опасности, и обнимал бедняжку,  вздыхая  и
уверяя в своей любви,  единственном  чувстве,  которое  я  смел  выразить.
"Манон, - говорил я - скажите искренно, всегда ли будете вы любить  меня?"
Она отвечала, что ее крайне огорчают мои сомнения. "Ну вот,  я  больше  не
сомневаюсь, - сказал я, -  и  с  этой  уверенностью  не  страшусь  никаких
врагов. Я прибегну к содействию своей семьи, я непременно выйду из Шатле и
отдам всю кровь, посвящу все силы чтобы вырвать вас  оттуда,  лишь  только
окажусь на свободе".
   Мы подъехали к тюрьме. Нас поместили каждого в отдельной  камере.  Удар
этот поразил меня не так сильно, ибо я предвидел его. Я  препоручил  Манон
привратнику,  сообщив  ему,  что  я  человек  с  положением,   и   посулив
значительное вознаграждение. Я обнял дорогую мою возлюбленную, прежде  чем
расстаться с нею. Я заклинал ее не  горевать  чрезмерно  и  не  страшиться
ничего, покуда я жив. Деньги у меня были.  Часть  их  я  отдал  ей,  а  из
оставшихся щедро заплатил привратнику вперед за месячное содержание  ее  и
мое.
   Деньги возымели отличное действие. Меня поместили в опрятную комнату  и
уверили, что Манон получила такую же. Я немедленно стал обдумывать,  каким
путем добиться скорейшего освобождения. Было  ясно,  что  ничего  особенно
преступного не заключалось в моем деле; предполагая даже,  что  показанием
Марселя был установлен наш замысел совершить кражу, я прекрасно знал,  что
одни намерения сами по себе не подлежат наказанию. Я решил спешно написать
отцу, прося его лично приехать в Париж. Я гораздо менее стыдился, как  уже
сказал, заключения в Шатле, чем в Сен-Лазаре. С другой стороны, хотя  я  и
сохранил должное уважение к родительскому авторитету, годы и  опыт  весьма
уменьшили мою робость. Итак, я сочинил письмо, а к отправке его  из  Шатле
не встретил никаких препятствий. Но я мог бы избавить себя от труда,  если
бы знал, что отец должен прибыть в Париж на следующий день.
   Получив первое мое письмо, написанное неделю назад, он  был  им  крайне
обрадован. Но, как ни польстил я ему надеждой на мое  исправление,  он  не
счел  возможным  удовольствоваться  одними  обещаниями.  Он  решил  воочию
убедиться в происшедшей со мною перемене и  поступить  так  или  иначе,  в
зависимости от искренности моего раскаяния. Он прибыл  на  следующий  день
после нашего заключения в тюрьму.
   Первым делом он направился к Тибержу, которому я просил его  адресовать
свой ответ. От него он не смог получить сведений ни о местожительстве,  ни
о положении моем в настоящее время. Он  услышал  от  него  только  о  моих
приключениях после бегства из  семинарии  Сен-Сюльпис.  Тиберж  с  большой
похвалой отозвался о благих моих намерениях, обнаружившихся при  последнем
нашем свидании. Он прибавил, что я, по его мнению, совсем порвал с  Манон,
но что его все-таки удивляет отсутствие от меня известий в  течение  целой
недели. Отец не был так доверчив. Он понял,  что  за  моим  молчанием,  на
которое  жаловался  Тиберж,  скрывается   нечто,   ускользающее   от   его
проницательности, и с таким усердием стал искать мои следы, что через  два
дня по приезде узнал о моем заточении в Шатле.
   До его прихода, ожидать которого я никак не мог так рано, меня  посетил
начальник полиции, то есть,  попросту  говоря,  я  подвергся  допросу.  Он
бросил мне несколько упреков,  правда,  не  содержавших  для  меня  ничего
грубого и обидного. Он мягко  сказал  мне,  что  сожалеет  о  дурном  моем
поведении; что я поступил неосторожно, приобретя себе врага в лице г-на де
Г... М..., что, поистине, в деле моем сказывается больше опрометчивости  и
легкомыслия, нежели злого умысла; но что я как-никак уже вторично  попадаю
на скамью подсудимых, хотя  можно  было  надеяться,  что  два-три  месяца,
проведенных в Сен-Лазаре, образумят меня.
   Довольный тем, что имею дело с судьей рассудительным, я говорил  с  ним
столь почтительно и сдержанно, что он, казалось, был  чрезвычайно  доволен
моими ответами. Он посоветовал мне не слишком сокрушаться  и  сказал,  что
хотел бы оказать мне услугу из уважения к моему происхождению и молодости.
Я отважился поручить Манон его  вниманию,  с  похвалой  отозвавшись  о  ее
кротости и благонравии. Он ответил, посмеиваясь, что покуда еще  не  видал
ее, но что ему говорили о ней как  об  особе  весьма  опасной.  Слова  его
пробудили во мне столь великую к ней нежность, что  я  произнес  страстную
речь в защиту бедной моей возлюбленной и даже не мог  сдержать  слезы.  Он
приказал отвести меня обратно в камеру. "Любовь, любовь, - воскликнул  мне
вслед  сей  степенный  судья,  -  неужели  ты  никогда  не   уживешься   с
благоразумием?"
   Я предавался грустным думам, размышляя о беседе с начальником  полиции,
когда услышал, как отворяется дверь в мою камеру,  то  был  отец.  Хотя  я
должен был бы подготовиться к этой  встрече,  ибо  ожидал  ее  несколькими
днями позже, но был настолько ею потрясен, что провалился бы сквозь землю,
если бы она разверзлась у меня под ногами. В крайнем смущении я обнял его.
Молча он сел; молча я стоял перед ним, потупившись и с непокрытой головой.
   "Садитесь, сударь мой, садитесь, - сказал он мне  сурово.  -  Благодаря
огласке, вызванной вашим распутством и мошенническими проделками, я узнал,
где могу вас найти. Преимущество вашего  достойного  поведения  состоит  в
том, что оно не может оставаться тайным. Прямой дорогой вы идете к  славе.
Надеюсь, близок конец вашего пути к Гревской площади и вас  ждет  завидный
жребий быть выставленным напоказ всему народу".
   Я ничего не отвечал. Он продолжал:  "О,  сколь  несчастен  отец,  нежно
любивший сына, ничего не щадивший для достойного его воспитания и  видящий
в конце концов перед собой плута, который бесчестит его! Можно утешиться в
ударах злой судьбы; время стирает их, и горе смягчается; но где  лекарство
от бедствий, кои усугубляются изо  дня  в  день,  против  распутства  сына
порочного,  утратившего   всякое   чувство   чести?   Ты   безмолвствуешь,
несчастный, - прибавил он. - Взгляните на притворную  сию  скромность,  на
лицемерную  сию  кротость:  можно  подумать,   что   видишь   пред   собой
достойнейшего представителя нашего рода!"
   Хотя  я  должен  был  признать,   что   заслужил   значительную   часть
оскорбительных укоров, мне показались они все же чрезмерными.  Я  позволил
себе в простых словах изложить свою мысль:
   "Смею уверить вас, государь мой, -  сказал  я,  -  что  скромность  моя
ничуть не притворна: она естественна для человека хорошей семьи, питающего
безграничное уважение к отцу своему, особливо же к отцу разгневанному.  Не
притязаю  выдавать  себя  за  достойнейшего  представителя  нашего   рода.
Признаю, что заслужил упреки ваши; но заклинаю вас, не будьте столь суровы
и не смотрите на меня как на самого отъявленного негодяя.  Я  не  заслужил
столь жестокого приговора. Любовь - причина всех моих заблуждений, вы  это
знаете. Роковая страсть! Увы! неужели не ведома вам вся сила ее,  и  может
ли статься, чтобы кровь ваша, которая течет и в  моих  жилах,  никогда  не
пламенела тем же чувством? Любовь сделала  меня  слишком  нежным,  слишком
страстным, слишком преданным и, быть может, слишком угодливым  к  желаниям
обворожительной возлюбленной; таковы мои преступления. Позорит ли вас хоть
единое из них? Милый батюшка, - прибавил я нежно, - пожалейте хоть немного
сына, который к вам всегда был полон уважения и любви; который не отрекся,
как мнится вам, ни от чести, ни от долга и который  заслуживает  в  тысячу
раз большего сострадания, нежели можете вы себе  представить".  Заканчивая
свою речь, я прослезился.
   Отчее сердце есть совершеннейшее создание природы:  она  властвует  над
ним, так сказать, как благая царица, и управляет всеми его порывами.  Отец
мой, бывший, кроме сего, человеком умным и  тонким,  столь  был  растроган
оборотом, который придал я своим оправданиям, что не в силах был скрыть от
меня перемену в своем настроении. "Приди, мой бедный кавалер, - сказал он,
- приди в мои объятия: мне жаль тебя". Я обнял его, а по его  объятию  мог
судить о том, что происходило в его сердце. "Что же предпринять для твоего
освобождения? - опять заговорил он. - Поведай мне обо всех делах твоих без
утайки".
   Ввиду того что в поступках моих, в конце концов, не заключалось  ничего
слишком позорящего меня, хотя бы по сравнению с поведением известного рода
светской молодежи, и так как в наше время не  почитается  постыдным  иметь
любовницу, равно как и прибегать  к  некоторой  ловкости  рук  в  игре,  я
чистосердечно рассказал отцу  все  подробности  жизн