держался именно такого мнения,  рассчитывая  обрушиться  на  них  сразу  и
захватить врасплох. Я одобрил его мысль и первый дал шпоры коню. Но судьба
отвергла безжалостно мои мольбы.
   Стражники, завидев пятерых всадников, скачущих по направлению к ним, ни
на минуту не усомнились, что целью сего было нападение. Они  приготовились
к решительной обороне, взявшись за ружья и штыки.
   Но то, что лишь придало воодушевления гвардейцу  и  мне,  разом  лишило
присутствия духа трех наших  подлых  товарищей.  Они  остановили  лошадей,
точно  сговорившись,  обменялись  несколькими  словами,   которых   я   не
расслышал, повернули назад и пустились во весь опор по парижской дороге.
   "Боже, - воскликнул гвардеец, растерявшись не менее моего при  виде  их
трусливого бегства, - что же нам делать? Нас только  двое".  От  ярости  и
изумления я лишился голоса. Я придержал коня: мне захотелось первым  делом
обратить свою месть на преследование и наказать негодяев, предавших  меня.
Я глядел на беглецов, а с другой стороны, посматривал на стражников.  Если
б я мог раздвоиться, я бы обрушился одновременно на  тех  и  других;  я  с
бешенством пожирал их глазами.
   Гвардеец, догадавшийся по блуждающему  взгляду  о  моей  неуверенности,
попросил меня внять его совету. "Нам вдвоем безрассудно атаковать шестерых
стражников, не хуже нас вооруженных и  явно  готовых  дать  нам  отпор,  -
сказал он. - Надо  вернуться  в  Париж  и  постараться  набрать  товарищей
похрабрее. Конвоиры не смогут делать длительные переходы с двумя  тяжелыми
повозками; завтра нам не трудно будет их нагнать".
   С минуту я размышлял над этим предложением; но видя крушение всех своих
надежд, я принял поистине отчаянное решение: оно состояло  в  том,  чтобы,
отблагодарив верного товарища за его помощь и  отбросив  всякую  мысль  об
атаке, обратиться к стражникам со смиренною просьбой  принять  меня  в  их
отряд; я решил сопровождать Манон до Гавра и вместе с нею уплыть за океан.
"Весь мир преследует или предает меня, - сказал я гвардейцу, - я  не  могу
больше ни на кого положиться; не  жду  больше  ничего  от  судьбы,  ни  от
людской помощи. Мои несчастия дошли до предела;  мне  остается  только  им
покориться.  Я  потерял  всякую  надежду.   Да   вознаградит   небо   ваше
великодушие!  Прощайте.  Иду  добровольно  навстречу  злой  моей  участи".
Бесполезны были его усилия убедить меня вернуться в Париж.  Я  просил  его
предоставить мне следовать моему решению и немедля покинуть  меня,  ибо  я
боялся, как бы стражники не подумали, что мы намереваемся их атаковать.
   Я в одиночестве,  медленным  шагом  направился  к  ним  с  видом  столь
удрученным, что они не могли опасаться меня. Тем не  менее  они  сохраняли
оборонительное положение. "Успокойтесь, господа,  -  обратился  я  к  ним,
подъезжая, - я не намерен нападать на вас: молю у вас только о милости". Я
просил их спокойно продолжать  свой  путь  и  по  дороге  сообщил,  какого
одолжения жду от них.
   Они посовещались между собой, как отнестись  к  такому  предложению,  и
начальник их обратился ко мне от лица всего отряда. Он сказал, что им дано
приказание  как  можно  строже  наблюдать  за  узниками;  впрочем,  я  так
приглянулся ему, что он с товарищами  готов  немного  отступить  от  своих
обязанностей; но я,  конечно,  понимаю,  что  дело  связано  с  некоторыми
расходами. У меня оставалось около пятнадцати пистолей; я не скрыл от них,
какова моя денежная наличность. "Ладно, - сказал на это стражник, - мы  не
станем вымогать у вас лишнего. Вам это обойдется  по  экю  за  каждый  час
беседы с любой из наших девиц по вашему выбору: такова парижская такса".
   Я не говорил с ними особо о  Манон,  потому  что  в  мои  намерения  не
входило, чтобы они узнали о моей страсти. Они воображали сначала, что  это
только  причуда  молодости  -  искать  развлечения  в  обществе   подобных
созданий; но лишь только они заподозрили мою любовь, как взвинтили цену до
таких пределов, что кошелек мой был опустошен уже при выезде из Манта, где
ночевали мы перед Пасси.
   Стоит ли говорить о горестных беседах моих  с  Манон  во  время  нашего
пути, о впечатлении, какое произвел  на  меня  ее  вид,  когда  я  получил
разрешение приблизиться к ее повозке? Ах,  слова  способны  передать  лишь
малую долю чувств сердечных! Но вообразите себе бедную  мою  возлюбленную,
прикованную цепями  вокруг  пояса,  сидящую  на  соломенной  подстилке,  в
томлении  прислонившись  головою  к  стене  повозки,  с  лицом  бледным  и
омоченным слезами, которые ручьями струились из-под ресниц, хотя глаза  ее
неизменно были закрыты. Она не проявила даже любопытства и не открыла  их,
услышав тревожный шум приготовлений к обороне. Белье ее  было  в  грязи  и
беспорядке; прелестные руки обветрены;  словом,  весь  ее  облик,  вся  ее
фигура,  которая  могла  поработить  весь  мир,  являли  вид  неописуемого
расстройства и изнурения.
   Несколько времени я ехал  верхом  рядом  с  повозкой,  созерцая  ее.  Я
настолько не владел собой, что несколько раз чуть не  свалился  с  лошади.
Мои вздохи, мои стоны привлекли ее внимание. Она меня узнала; я видел, как
она рванулась ко мне из повозки, но оковы удержали ее, и она упала назад.
   Я молил стражников хоть на  минуту  остановиться  из  сострадания;  они
согласились из жадности. Я спрыгнул с седла и подсел к  ней.  Она  была  в
таком  изнеможении,  так  слаба,  что  долго  не  могла  ни  говорить,  ни
двигаться. Я орошал слезами ее руки, и, так как сам не мог  произнести  ни
слова, мы оба  находились  в  невыразимо  печальном  состоянии.  Не  менее
печальны были наши слова, когда к нам вернулась  способность  речи.  Манон
говорила мало; казалось, стыд и горе исказили  ее  голос;  звук  его  стал
слабым и дрожащим.
   Она благодарила меня за то, что я не забыл ее и доставил ей,  прибавила
она со вздохом, радость еще раз  увидеть  меня  и  сказать  мне  последнее
прости. Но когда я стал ее уверять, что ничто не может разлучить нас и что
я решил следовать за ней хоть  на  край  света,  дабы  заботиться  о  ней,
служить ей, любить  ее  и  неразрывно  связать  воедино  наши  злосчастные
участи, бедная девушка была охвачена таким порывом нежности и скорби,  что
я испугался за ее жизнь. Все движения души ее выражались в  ее  очах.  Она
неподвижно устремила их на меня. Несколько раз слова готовы были сорваться
у нее с языка, но она не имела силы их выговорить. Несколько слов все-таки
ей удалось произнести. В  них  звучали  восхищение  моей  любовью,  нежные
жалобы на ее  чрезмерность,  удивление,  что  она  могла  возбудить  столь
сильную страсть, настояния, чтобы я отказался от намерения последовать  за
нею и искал иного, более достойного меня счастия, которого, говорила  она,
она не в силах мне дать.
   Наперекор жесточайшей судьбе, я обретал свое счастье в ее  взорах  и  в
твердой уверенности в ее чувстве. Поистине я потерял все, что прочие  люди
чтут и лелеют; но я владел сердцем Манон, единственным благом,  которое  я
чтил. Жить ли в Европе, жить ли в Америке, не все ли равно, где жить,  раз
я уверен, что буду счастлив, что буду неразлучен с моею  возлюбленной?  Не
вся ли вселенная - отчизна для верных любовников? Не обретают ли они  друг
в друге отца, мать, родину, друзей, богатство и благоденствие?
   Больше всего мучила меня боязнь видеть Манон в нищете. Я уже  воображал
себя с ней в первобытной стране, населенной дикарями. "Уверен, - говорил я
себе, - что среди них не найдется ни  одного  столь  жестокосердного,  как
Г... М... и отец мой. Они дадут нам, по крайней мере, жить в мире и покое.
Если справедливы рассказы о них, они  живут  по  законам  природы;  им  не
ведомы ни бешеная алчность  Г...  М...,  ни  сумасбродное  чувство  чести,
сделавшее отца моим врагом; они не  потревожат  двух  влюбленных,  которые
будут жить рядом с ними с тою же простотой, как они сами".  Итак,  с  этой
стороны я был спокоен.
   Но я не обольщал себя романтическими надеждами по отношению к  насущным
жизненным  нуждам.  Мне  слишком  часто  приходилось   испытывать,   сколь
нестерпима нищета, особенно для женщины нежной, привыкшей  к  удобствам  и
роскоши. Я был в отчаянии, что зря опустошил свой кошелек а те гроши,  что
у меня оставались, не сегодня-завтра будут похищены негодяями стражниками.
Я рассудил, что с  небольшими  деньгами  я  мог  бы  надеяться  не  только
некоторое время бороться с нищетой в Америке, где деньги  -  редкость,  но
даже предпринять что-либо для прочного обоснования там.
   Это соображение  внушило  мне  мысль  написать  Тибержу,  всегда  столь
участливому в дружеской помощи. Я написал  ему  из  ближайшего  города.  Я
выставил единственным доводом крайнюю нужду, в которой должен очутиться  в
Гавре, куда, как признавался, я сопровождал Манон. Я  просил  у  него  сто
пистолей. "Перешлите мне их в Гавр с почтой, - писал я. -  Поверьте,  я  в
последний раз злоупотребляю вашей дружбой, но несчастная моя  возлюбленная
навеки отнята у меня, и я не могу расстаться с ней, не оказав ей некоторой
поддержки, которая смягчила бы ее участь и мою смертельную тоску".
   Стражники,  как  только  убедились  в  безумной  моей  страсти,   стали
непрестанно увеличивать таксу малейших  услуг  и  вскоре  довели  меня  до
полной нищеты. Любовь же не позволяла мне скупиться. С утра до вечера я не
отходил от Манон, и теперь время для меня измерялось  не  часами,  а  всей
долготой дня. Наконец  кошелек  мой  опустошился,  и  я  был  предоставлен
прихотям и грубости  шестерых  негодяев,  которые  обращались  со  мною  с
нестерпимой наглостью. Вы были свидетелем этому в Пасси.  Встреча  с  вами
была счастливой передышкой, ниспосланной мне фортуной. Мои муки  возбудили
сострадание в благородном сердце вашем. Щедрая ваша помощь  позволила  мне
достигнуть  Гавра,  и  стражники  сдержали   свое   обещание   с   большей
добросовестностью, нежели я надеялся.
   Мы прибыли в Гавр. Прежде всего я пошел на почту. Тиберж еще  не  успел
мне ответить. Я навел справки, когда могу ожидать его  письма.  Оно  могло
прийти лишь через двое суток, а по странному предопределению  злой  судьбы
оказалось, что наш корабль должен отплыть утром того дня, когда  я  ожидал
почты. Не могу изобразить вам свое отчаяние. "Как, - вскричал я, - даже  в
бедствиях  моих  судьба  не  знает  пределов!"   Манон   отвечала:   "Увы,
заслуживает ли ваших усилий жизнь столь несчастная? Умрем здесь, в  Гавре,
дорогой мой кавалер. Пусть смерть покончит разом наши беды. Стоит ли идти,
влача их за собою, в неведомую страну,  где,  несомненно,  ждут  нас  одни
ужасы, раз меня ссылают туда в наказание? Умрем, - повторила она,  -  или,
по крайней мере, убей меня и поищи себе иную участь в  объятиях  любовницы
более счастливой". - "Нет, нет, - сказал я, -  быть  несчастным  вместе  с
вами - для меня участь самая завидная".
   Речь ее потрясла меня. Я видел, что она подавлена своими страданиями. Я
старался принять вид более спокойный, дабы отогнать от нее мрачные помыслы
о смерти и отчаянии. Я решил держаться того же поведения  и  в  будущем  и
впоследствии убедился, что ничто не может  так  воодушевить  женщину,  как
мужество человека, которого она любит.
   Потеряв надежду дождаться помощи от  Тибержа,  я  продал  свою  лошадь.
Вырученные мною деньги, вместе с  теми,  что  остались  от  ваших  щедрот,
составили небольшую сумму в семнадцать пистолей. Семь из них я истратил на
покупки некоторых припасов, необходимых для Манон, и  тщательно  припрятал
остальные десять, как  основу  нашего  благосостояния  и  наших  надежд  в
Америке. Меня без затруднений приняли на корабль. В то  время  подыскивали
молодых  людей,  готовых  добровольно  отправиться  в  колонии.  Проезд  и
пропитание были мне предоставлены бесплатно. С парижской почтой я отправил
письмо Тибержу. Оно было трогательно и,  несомненно,  разжалобило  его  до
последней степени, ибо побудило его к решению,  которое  могло  возникнуть
лишь из искренней и великодушной привязанности к несчастному другу.
   Мы распустили парус. Ветер  не  переставал  нам  благоприятствовать.  Я
выхлопотал у капитана отдельную каюту для Манон и для себя. У него достало
доброты взглянуть на нас иными глазами, чем на наших жалких  спутников.  В
первый же день я отвел его в сторону и, дабы  возбудить  к  себе  участие,
поведал ему свои злоключения. Я не счел за постыдную ложь сказать ему, что
обвенчан с Манон. Он сделал вид, будто верит мне, и  взял  меня  под  свое
покровительство. Мы пользовались  им  в  продолжение  всего  плавания.  Он
позаботился о нашем  столе,  и  его  внимание  возбудило  уважение  к  нам
товарищей по несчастию. Я не переставал следить за  тем,  чтобы  Манон  не
терпела ни в чем недостатка. Она не могла не заметить этого  и,  чувствуя,
до каких крайних пределов довела меня преданность ей, с такой нежностью, с
такой страстью, с таким вниманием относилась ко мне, что  между  нами  шло
постоянное соревнование взаимных услуг  и  любви.  Я  вовсе  не  жалел  об
Европе; напротив, чем ближе мы подплывали к Америке, тем легче и спокойнее
становилось у меня на сердце. Ежели бы я мог хоть немного чувствовать себя
обеспеченным, я возблагодарил бы фортуну за  столь  приятный  оборот  злых
наших невзгод.
   После двухмесячного плавания мы наконец пристали к желанному берегу. На
первый взгляд страна не представляла ничего привлекательного.  Перед  нами
расстилались бесплодные, необитаемые равнины, кое-где поросшие камышом,  с
редкими деревьями, оголенными  ветром.  Никаких  следов  ни  человека,  ни
животных. Между тем капитан приказал дать несколько пушечных выстрелов,  и
немного спустя показалась группа граждан Нового Орлеана, приближавшаяся  к
нам с живейшими признаками радости. Мы не видели города: с этой стороны он
скрыт небольшим холмом. Нас встретили, как посланцев небес.
   Бедные жители наперебой засыпали нас вопросами о Франции и о  различных
провинциях, откуда они были родом. Они  обнимали  нас,  как  братьев,  как
дорогих товарищей, пришедших разделить с ними  нищету  и  одиночество.  Мы
двинулись вместе с ними к Новому Орлеану; но,  подойдя  к  нему,  мы  были
поражены, увидав вместо ожидаемого города, который нам  так  расхваливали,
жалкий поселок из убогих хижин. Население  составляло  человек  пятьсот  -
шестьсот.  Губернаторский  дом   выделялся   немного   своей   высотой   и
расположением. Он  был  защищен  земляными  укреплениями,  вокруг  которых
тянулся широкий ров.
   Прежде всего мы  были  представлены  губернатору.  Он  долго  беседовал
наедине с капитаном и, вернувшись затем к нам, оглядел одну за другой всех
девиц, прибывших с кораблем. Их было всего тридцать, потому что в Гавре  к
ним присоединилась еще одна партия. Потратив немало времени на их  осмотр,
губернатор вызвал разных молодых горожан, томившихся в  ожидании  супруги.
Красивейших он предоставил старшинам, прочих пустил по жребию.  Покуда  он
ни слова не сказал Манон; но, приказав другим удалиться, он удержал  ее  и
меня. "Капитан сообщил мне, что вы муж и жена, - сказал он,  -  и  что  во
время плавания вы показали себя людьми разумными и  достойными.  Не  желаю
входить в рассмотрение того, что послужило причиной вашего несчастия;  но,
ежели вы действительно обладаете той порядочностью,  о  коей  говорит  мне
ваша наружность, я всячески постараюсь облегчить вашу  участь,  а  вы,  со
своей стороны, найдете, чем усладить и мою жизнь в сем диком  и  пустынном
крае".
   Я отвечал ему в тоне, соответствующем тону представлению о нас, которое
у него сложилось. Распорядившись о нашем помещении в городе, он  пригласил
нас  отужинать  с  ним.  Для   лица,   начальствующего   над   несчастными
изгнанниками,  он  показался  мне  чрезвычайно  вежливым.  За  столом,   в
присутствии  других,  он  не  задавал  нам  никаких   вопросов   о   наших
приключениях. Беседа завязалась общая, и, несмотря на печаль  нашу,  мы  с
Манон старались и со своей стороны сделать ее приятною.
   Вечером нас проводили в приготовленное  нам  помещение.  Оно  оказалось
жалкою лачугою из досок, обмазанных глиной, и состояло из  двух  или  трех
комнат, с чердаком наверху.  По  распоряжению  губернатора  туда  принесли
пять-шесть стульев и снабдили нас еще кое-какой необходимой обстановкой.
   Манон, казалось, была испугана при виде столь убогого жилища. Для  меня
же горе ее значило гораздо больше, нежели для нее самой. Когда мы остались
одни, она села и горько заплакала. Я стал было ее утешать, но, услышав  от
нее, что горюет она только обо мне и в наших общих  несчастиях  тревожится
лишь о моих страданиях,  я  притворился  бодрым  и  даже  радостным,  дабы
заразить и ее своей веселостью. "О чем мне тужить? -  сказал  я  ей,  -  я
обладаю всем, чего желаю. Вы любите меня, не правда ли? Об ином счастии  я
и не мечтал. Доверим небесам заботу о нашей участи.  Она  не  кажется  мне
столь безотрадной. Губернатор - человек любезный; он был внимателен к нам;
он не допустит, чтобы мы терпели лишения. А что касается до  бедной  нашей
хижины и грубой обстановки, вы сами видели, как мало здешних жителей могут
похвастаться лучшим жилищем и обстановкой, нежели наша; ну, а  затем  ведь
ты же изумительный алхимик, - прибавил я, целуя ее, - ты все превращаешь в
золото".
   "Тогда вы будете первым богачом мира, - ответила она, - ибо если  ничья
любовь не достигала силы любви вашей, зато не было на  свете  и  человека,
любимого более нежно, чем вы. Отдаю себе  должное,  -  продолжала  она.  -
Вполне сознаю, что ничем не заслужила  той  необычайной  страсти,  что  вы
питаете ко мне. Я причиняла вам  такие  горести,  простить  которые  могли
только вы при вашей беспредельной доброте. Я была ветрена и  легкомысленна
и, хотя беззаветно любила вас всегда, часто бывала неблагодарна. Но вы  не
можете поверить, до чего я изменилась. Слезы, струившиеся столь  часто  из
глаз моих со времени нашего отъезда из Франции, ни разу не имели  причиною
мои собственные страдания. Я перестала чувствовать  муки,  как  только  вы
разделили их со мною. Я плакала лишь от нежности и сострадания  к  вам.  Я
безутешна, что могла причинить вам хоть минутное горе в  своей  жизни.  Не
перестаю упрекать себя за свое непостоянство, не перестаю умиляться  силою
любви вашей к несчастной, которая была недостойна ее и которая не оплатила
бы всей своей кровью, - прибавила она, заливаясь  слезами,  -  и  половины
страданий, вам причиненных".
   Ее слезы, слова и самый тон ее речи произвели на меня столь неожиданное
и удивительное впечатление, что мне почудилось,  будто  душа  моя  как  бы
разделилась на  две  части.  "Будь  осторожна,  -  сказал  я  ей,  -  будь
осторожна, милая Манон: у меня слишком мало  сил,  чтобы  выдержать  столь
горячие уверения любви твоей; я вовсе не привык к избытку радости. О боже,
- воскликнул я, - не прошу более ничего; отныне я уверен в  сердце  Манон;
оно таково, о каком мечтал я, чтобы быть счастливым;  и  теперь  я  навеки
счастлив; блаженство мое упрочено". - "Оно упрочено, - промолвила  она,  -
если зависит только от меня; и я знаю,  где  могу  обрести  также  и  свое
счастье".
   Я заснул, преисполненный блаженных мыслей, превративших мою  хижину  во
дворец, достойный первого короля в мире. Америка уже  казалась  мне  раем.
"Надо было перебраться в Новый Орлеан,  чтобы  вкусить  истинных  радостей
любви, - часто говаривал я Манон. - Нигде, как  здесь,  царит  любовь  без
корысти, без ревности, без непостоянства. Соотечественники наши  стремятся
сюда в поисках золота; они и не воображают, что мы обрели здесь сокровища,
гораздо более ценные".
   Мы старательно поддерживали дружеские отношения с губернатором. Он  был
так добр, что спустя несколько недель по приезде нашем определил  меня  на
небольшое место, освободившееся к тому времени  в  форте.  Хотя  должность
была скромная, я принял ее как милость небес. Она давала  мне  возможность
жи