стых ножках. Из  крана  ударила
тугая и ровная, без разбрызгов, струя - кипятку, стало быть, еще вдосталь, -
и потревоженный самовар тоненько засопел. Потом Дарья налила Симе и добавила
себе - отдышавшись,  приготовившись, утерев выступивший пот, пошли по новому
кругу,  закланялись,  покряхтывая,  дуя  в   блюдца,  осторожно  прихлебывая
вытянутыми губами.
 - Четвертый, однако, стакан, - прикинула Настасья.
 - Пей,  девка,  покуль чай живой. Там  самовар не поставишь. Будешь  на
своей городской фукалке в кастрюльке греть.
 - Пошто в кастрюльке? Чайник налью.
 -  Без самовара  все равно не чай. Только что  не всухомятку.  Никакого
скусу. Водопой, да и только.
 И  усмехнулась  Дарья,  вспомнив,  что  и  в  совхозе  делают  квартиры
по-городскому,  что  и она  вынуждена будет жить в  тех же  условиях,  что и
Настасья.  И зря она пугает Настасью - неизвестно еще, удастся ли  ей  самой
кипятить  самовар.  Нет, самовар она не отменит, будет ставить  его  хоть  в
кровати, а  все остальное  -  как сказать.  И  не в строку, потеряв,  о  чем
говорили, заявила с неожиданно взявшей обидой:
 - Доведись до меня, взяла  бы и никуды нe тронулась.  Пушай топят, ежли
так надо.
 - И потопят, - отозвалась Сима.
 - Пушай. Однова смерть - че ишо бояться?!
 - Ой, да ить неохота утопленной быть, - испуганно остерегла Настасья. -
Грех, поди-ка. Пускай лучше в землю укладут. Всю рать до нас укладали, и нас
туды.
 - Рать-то твоя поплывет.
 - Поплывет. Это уж так, - сухо и осторожно согласилась Настасья.
 И чтобы отвести этот разговор, ею то заведенный, Дарья вспомнила:
 - Че-то Богодул седни не идет.
 - Уж, поди-ка, на подходе где. Богодул когда пропускал.
 - С им грешно, и без его тоскливо.
 - Ну дак, Богодул! Как пташка божия, только что матерная.
 - Окстись, Настасья.
 - Прости, осподи! - Настасья послушно перекрестилась на иконку в углу и
неудобно,   со   всхлипом   вздохнула,   прихлебнула  из   блюдца  и   снова
перекрестилась, повинившись на этот раз шепотком молитвы.
 Угарно и сладко пахло  от  истлевающих в самоваре  углей, косо и лениво
висела над столом солнечная пыль, едва шевелящаяся,  густая; хлопал крыльями
и горланил  в ограде петух, выходил под окно, важно ступая на  крепких,  как
скрученных, ногах, и заглядывал в него нахальными красными глазами. В другое
окно виден был левый рукав Ангары, его искрящееся, жаркое на солнце  течение
и  берег на той  стороне, разубранный по луговине березой  и  черемухой, уже
запылавшей  от цвета. В открытую уличную дверь несло  от нагретых деревянных
мостков сухостью и гнилыо. На порог заскочила курица и, вытягивая уродливую,
наполовину ощипанную шею, смотрела на  старух: живые или нет? Колька  топнул
на  нее, курица  сорвалась и зашлась,  залилась  в суматошном кудахтанье, не
унося его далеко, оставаясь тут же, на крыльце. И вдруг заметалась, забилась
в сенях, наскакивал на  стены и уронив ковшик с ушата,  в последнем отчаянии
влетела в избу и присела, готовая хоть под топор. Вслед за нeй, что-то бурча
под нос, вошел лохматый босоногий старик, поддел курицу батожком и выкинул в
сени. После  этого распрямился, поднял на старух маленькие, заросшие со всех
сторон глаза и возгласил:
 - Кур-рва!
 -  Вот он,  святая  душа на костылях, - без  всякого удивления  сказала
Дарья и поднялась за стаканом. - Не обробел. А мы говорим: Богодул че-то  не
идет. Садись, покуль самовар совсем не остыл.
 -  Кур-рва!  -  снова  выкрикнул,  как  каркнул, старик.  -  Самовар-р!
Мер-ртвых гр-рабют! Самовар-р!
 - Кого грабют? Чо  ты мелешь?! - Дарья налила чай, но насторожилась, не
убрав стакан  из-под  крана. Такое теперь время,  что  и нельзя поверить, да
приходится;  скажи кто, будто остров сорвало  и  понесло  как щепку  -  надо
выбегать и смотреть, не понесло ли взаправду. Все,  что недавно еще казалось
вековечным и неподатным, как камень, с такой легкостью помчало в тартарары -
хоть глаза закрывай.
 - Хресты рубят, тумбочки пилят! - кричал Богодул и бил о пол палкой.
 - Где - на кладбище, че ли? Говори толком.
 - Там.
 - Кто? Не тяни ты душу, - Дарья поднялась, выбралась из-за стола. - Кто
рубит?
 - Чужие. Черти.
 - Ой, да кто ж это такие? - ахнула Настасья. - Черти, говорит.
 Торопливо повязывая распущенный за чаем платок, Дарья скомандовала:
 - Побежали, девки. То ли рехнулся, то ли правду говорит.


3

 Кладбище лежало за деревней по  дорогe на мельницу,  на  сухом песчаном
возвысье, среди берез и сосен, откуда далеко окрест просматривалась Ангара и
ее берега.
 Первой,  сильно  клонясь  вперед  и вытянув  руки,  будто  что  обирая,
двигалась Дарья с сурово  поджатыми губами, выдающими беззубый рот; за ней с
трудом поспевала Настасья:  ее  давила одышка,  и  Настасья, хватая  воздух,
часто кивала головой.  Позади,  держа  мальчонку  за  руку,  семенила  Сима.
Богодул, баламутя деревню, отстал, и старухи ворвались на кладбище одни.
 Те, кого Богодул называл чертями, ужи  доканчивали свое дело, стаскивая
спиленные  тумбочки, оградки и  кресты  в кучу, чтобы  сжечь их одним огнем.
Здоровенный,  как  медведь, мужик  в  зеленой брезентовой куртке и  таких же
штанах, шагая по могилам,  нес в охапке ветхие  деревянные надгробия,  когда
Дарья,  из  последних  сил  вырвавшись  вперед,  ожгла  его  сбоку  по  руке
подобранной палкой.  Удар был слабым, но мужик  от  растерянности  уронил на
землю свою работу и опешил:
 - Ты чего, ты чего, бабка?!
 - А ну-ка марш отседова, нечистая сила! - задыхаясь от страха и ярости,
закричала Дарья и снова замахнулась палкой. Мужик отскочил.
 - Но-но, бабка. Ты это... ты руки  не распускай. Я тебе их свяжу. Ты...
вы... - Он полоснул большими ржавыми глазами по старухам. -  Вы откуда здесь
взялись? Из могилок, что ли?
 - Марш  -  кому говорят! -  приступом  шла на мужика Дарья. Он пятился,
ошеломленный ее страшным, на все готовым видом. - Чтоб счас же  тебя тут  не
было,  поганая  твоя душа! Могилы зорить...  - Дарья взвыла.  - А ты  их тут
хоронил?  Отец, мать  у тебя тут лежат? Ребяты  лежат?  Не  было  у тебя,  у
поганца, отца с матерью. Ты не  человек. У какого человека духу  хватит?!. -
Она  взглянула на  собранные, сбросанные как попало кресты и  тумбочки и еще
тошней  того  взвыла. - О-о-о! Разрази ты его, господь,  на этом  месте,  не
пожалей. Не пожалей! Не-ет, - кинулась она опять  на мужика. - Ты отсель так
не уйдешь. Ты ответишь. Ты перед всем миром ответишь.
 - Да отцепись ты,  бабка! - взревел мужик. - Ответишь. Мне приказали, я
делаю. Нужны мне ваши покойники.
 -  Кто  приказал? Кто  приказал? -  бочком подскочила к нему  Сима,  не
выпуская Колькиной ручонки.  Мальчишка, всхлипывая, тянул ее назад, подальше
от  громадного  разъяренного  дяди,  и  Сима,   поддаваясь   ему,  отступая,
продолжала выкрикивать: - Для вас святого места на земле не осталось! Ироды!
 На  шум  из  кустов вышел  второй  мужик - этот  поменьше,  помоложе  и
поаккуратней,  но  тоже оглоблей нe  свернешь  и тоже  в зеленой брезентовой
спецовке - вышел с топором в руке, и, остановившись, прищурился.
 - Ты  посмотри,  -  обрадовался  ему медведь. -  Наскочили,  понимаешь.
Палками машут.
 - В чем дело, граждане затопляемые?  - важно спросил второй мужик. - Мы
санитарная    бригада,    ведем   очистку   территории.    По   распоряжению
санэпидстанции.
 Непонятное слово показалось Настасье издевательским.
 -  Какой  ишо сам-аспид-стансыи?  -  сейчас же подернулась она.  -  Над
старухами измываться!  Сам ты аспид! Обои вы аспиды ненасытные!  Кары на вас
нету. И ты меня топором не пужай. Не пужай, брось топор.
 - Ну оказия! - мужик воткнул топор в стоящую рядом сосну.
 - И не шуренься.  Ишь, пришуренил  разбойничьи свои  глаза.  Ты  на нас
прямо гляди. Че натворили, аспиды?
 -  Че   натворили?!  Че  натворили?!  -  подхватив,  заголосила  Дарья.
Сиротливые,  оголенные могилы,  сведенные  в  одинаково  немые  холмики,  на
которые она  смотрела  в горячечной муке,  пытаясь осознать содеянное  и все
больше помрачаясь от него, вновь подхлестнули ее своим обезображенным видом.
Не помня  себя, Дарья бросилась опять с палкой на медведя, бывшего ближе, но
он перехватил и выдернул палку.  Дарья  упала на колени. У нее недостало сил
сразу  подняться,  но  она  слышала,  как  истошно  кричала  Сима  и  кричал
мальчишка,  как  в  ответ  кричали что-то мужики, потом  крик,  подхваченный
многими голосами, разросся, распахнулся; кто-то подхватил ее, помогая встать
на  ноги,  и Дарья  увидела,  что  из  деревни  прибежал  народ.  Тут были и
Катерина, а Татьяна, и Лиза, и ребятишки, Вера, дед Егор, Тунгуска, Богодул,
кто-то  еще.  Шум  стоял несусветный.  Мужиков  окружили,  они  не  успевали
огрызаться. Богодул завладел топором, который был воткнут в сосну, и, тыча в
грудь медведю острым суковатым батожком,  другой рукой, оттянутой назад, как
наизготовку, покачивал топор. Дед Егор молча и  тупо смотрел то  на кресты и
звезды, обломавшиеся с тумбочек, то  на  сотворивших  все это  мужиков. Вера
Носарева,  крепкая  бесстрашная  баба,  разглядела  на  одной  из   тумбочек
материнскую  фотографию  и  с такой  яростью  кинулась на  мужиков, что  те,
отскакивая и обороняясь от нее, не на шутку перепугались. Шум поднялся с еще
большей силой.
 -  Че с  имя разговаривать  - порешить  их  за это тут  же. Место самое
подходявое.
 - Чтоб знали, нехристи.
 - Зачем место поганить? В Ангару их.
 - И руки не отсохли. Откуль такие берутся?
 - Как морковку дергали... Это ж подумать надо!
 - Ослобонить от их землю. Она спасибо скажет.
 - Кур-рвы!
 Второй  мужик, помоложе, по-петушиному  вскидывая голову  и вертясь  из
стороны в сторону, старался перекричать народ:
 - Мы-то что?! Мы-то что?! Вы поймите. Нам дали указание, привезли сюда.
Мы не сами.
 - Врет, - обрывали его. - Тайком приплыли.
 - Дайте  сказать, - добивался мужик. - Не тайком, с нами  представитель
приехал. Он нас привез. И Воронцов ваш здесь.
 - Не может такого быть!
 - Отведите нас в деревню - там разберемся. Они там.
 - И правда, в деревню.
 - Это вы зря: где напакостили, там ответ держать.
 - Никуды от нас не денутся. Пошли.
 И мужиков погнали в деревню. Они  облегченно, обрадованно заторопились;
старухи, не поспевая за ними, потребовали укоротить шаг. Богодул вприпрыжку,
как стреноженный,  не  отпускал верзилу и продолжал тыкать его в спину своей
палкой. Тот,  оборачиваясь,  рявкал  -  Богодул  в ответ  щерил  в довольной
ухмылке рот и  показывал  в  руке  топор.  Вся эта  шумная, злая  и  горячая
процессия  -  ребятишки впереди  и ребятишки позади, а в середине,  зажав со
всех  сторон  мужиков,  растрепанные, возмущенные, скрюченные  в  две  и три
погибели  старики  и  старухи,  семенящие   и   кричащие  в  едином  запале,
поднимающие с дороги всю пыль, - толпа эта при входе в деревню столкнулась с
двоими,  которые  торопились  ей навстречу:  один  - Воронцов,  председатель
сельсовета,  а теперь  поссовета  в  новом поселке, и  второй -  незнакомый,
конторского вида мужчина в соломенной шляпе и с цыганистым лицом.
 - Что такое?  Что у вас происходит? - еще издали,  на  ходу  потребовал
Воронцов.
 Старухи  враз  загалдели, размахивая руками,  перебивая  друг  друга  и
показывая  на  мужиков,   которые,  осмелев,   выбрались   из  окружения   и
протолкалась к цыганистому.
 - Мы,  значит, делаем что надо, а они  набросились, -  взялся объяснять
ему молодой.
 - Как собаки, - подхватил верзила и завозил глазами, отыскивая в  толпе
Богодула. - Я тебе... пугало огородное...
 Он  не закончил,  Воронцов перебил его  и старух,  которые  на  "собак"
отозвались возмущенным гулом.
 -  Ти-ше!  - с растяжкой  скомандовал он.  -  Слушать  будем или  будем
базарить?  Будем понимать положение или что будем?.. Они, -  Воронцов кивнул
на мужиков,  -  проводили  санитарную  уборку кладбища.  Это положено делать
везде.  Понятно вам? Везде. Положено. Вот стоит товарищ Жук, он из отдела по
зоне  затопления. Он этим  занимается и  объяснит  вам. Товарищ  Жук  - лицо
официальное.
 - А ежели он лицо, пушай ответит народу. Мы думали, оне врут, а он, вот
он,  лицо. Кто велел наше  кладбище  с землей  ровнять?  Там люди лежат - не
звери.  Как посмели над  могилками гадиться? Нам пушай ответит. Мертвые  ишо
сами спросят.
 - Такие фокусы даром не проходят.
 - Царица небесная! До чего дожили! Хошь топись от позору.
 - Слушать будем или что будем?.. - повторил Воронцов, взяв тон цокруче.
 Жук спокойно  и как будто даже привычно ждал, когда утихомирятся. Вид у
него  был  замотанный,  усталый,  черное цыганское  лицо  посерело.  Видать,
работенка  эта  доставалась непросто, если представить еще, что  объясняться
таким образом ему  приходилось с местным  населением не впервые. Но начал он
неторопливо и уверенно, с какой-то даже снисходительностью в голосе:
 -  Товарищи!  Тут  с   вашей   стороны  непонимание.  Есть  специальное
постановление,  -  знал Жук  силу таких  слов, как  "решение, постановление,
установка", хоть и произнесенных ласково, - есть специальное постановление о
санитарной очистке всего ложа водохранилища. А также  кладбищ...  Прежде чем
пускать  воду,  следует  навести  в  зоне  затопления  порядок,  подготовить
территорию...
 Дед Егор не вытерпел::
 -  Ты не тяни кота за хвост. Ты скажи, кресты по какой такой надобности
рубил?
 -  Я и  отвечаю, -  дернулся Жук  и от обиды  заговорил быстрой:  -  Вы
знаете,  на  этом местe  разольется море,  пойдут  большие пароходы,  поедут
люди... Туристы  и интуристы поедут. А тут плавают  ваши кресты. Их вымоет и
понесет,  они  же  под  водой  не  будут, как  положено, на  могилах стоять.
Приходится думать и об этом...
 - А о нас вы подумали? - закричала Вера  Носарева.  - Мы живые люди, мы
пока здесь живем. Вы загодя о туристах думаете, а я счас мамину фотокарточку
на  земле  после  этих  твоих боровов подобрала. Это как? Где  я  теперь  ее
могилку  стану искать, кто мне покажет? Пароходы поплывут... это когда  твои
пароходы поплывут, а мне как теперь здесь находиться? Я на ваших туристов...
- Вера задохнулась. - Покуда я здесь живу, подо мной земля, и не нахальте на
ней. Можно было эту очистку под конец сделать, чтоб нам не видать...
 -  Когда  под  конец?  У  нас  семьдесят точек под переселение, и везде
кладбища.  Не  знаете  положения  и не  говорите. -  Голос  у  Жука  заметно
потвердел. - Да восемь кладбищ полностью переносятся. Это и есть под конец.
 Дальше тянуть некуда. У меня тоже лишнего времени нет.
 -  Ты арапа  не  заправляй. -  Знали  в деревне: деда Егора расшевелить
трудно, но расшевелится, только  держись, ничем не остановишь. Это как раз и
был тот момент, когда дед накалялся все больше  и больше. - Откулева пришли,
туды  и ступайте, - отправлял  он. - К кладбищу  боле  не касайтесь. А то  я
берданку возьму. Не погляжу, что ты лицо. Под лицом надобно уваженье к людям
иметь, а не однуе  шляпу. Ишь,  заявился, работку нашли! За такую работку по
ранешним бы временам...
 - Да они что?! - Жук, побледнев, обернулся за  помощью  к  Воронцову. -
Они, кажется, не понимают... Не желают понимать. Они что, не в курсе,  что у
нас происходит?
 -- Кур-рва! - высунулся Богодул.
 Воронцов выгнул колесом грудь и закричал:
 - Чего вы тут расшумелись? Чего расшумелись? Это вам не базар!
 - А  ты,  Воронцов, на нас голос  не подымай,  -  оборвал его дед Егор,
подбираясь ближе. - Ты сам  тута-ка без году неделя. Сам турист... ране моря
только причапал. Тебе один хрен, где жить - у нас или ишо где. А я родился в
Матере.  И отец мой  родился в  Матере. И дед. Я тутака хозяин. И покулева я
тутака, ты надо мной нe крыль. -  Дед Егор, грозя,  совал  черный корневатый
палец к самому носу Воронцова. - И меня не пори. Дай мне дожить без позору.
 - Ты, Карпов, народ не баламуть. Что требуется, то и будем делать. Тебя
не спросим.
 - Иди-ка ты!.. - понужнул дед Егор, посылая Воронцова подальше.
 - Это другое дело, - согласился Воронцов. - Так и запомним.
 - Запоминай. Не шибко испугался.
 - Защитничек нашелся.
 - Много вас таких!..
 - Убирайтесь, покуль до греха не дошло.
 Снова   закипятились,  закричали   старухи,  теснее   сжимая  в  кольцо
Воронцова, Жука и мужиков. Вера совала  под нос Жуку фотографию матери  - он
отстранялся и брезгливо морщился; с другой стороны на  него наседали Дарья и
Настасья. Шляпа  у  Жука съехала набок, открыв черные как  смоль  и кудрявые
волосы, так что сходство с цыганом стало еще большим, - казалось, вот-вот он
не выдержит  и  по-цыгански,  с гиком  подпрыгнув, начнет налево  и  направо
лопотать по-своему, отбиваясь сразу от всех. Старуха Катерина взяла в оборот
Воронцова,  наскакивая на  него и  повторяя: "Нету таких правов,  нету таких
правов". Когда Воронцов пробовал отстраниться, перед ним возникала Тунгуска,
все  это время  молчаливо пыхающая  трубкой,  и молчаливо же показывала ему,
чтобы он слушал Катерину. Басом, как главный, основной голос гудел дед Егор.
И под весь этот тарарам, который все больше накалялся, Воронцов  и Жук, едва
сумев  переброситься  несколькими словами, с  трудом  выдрались из  толпы  и
направились  в  деревню.  Верзила  попробовал  отнять у Богодула  топор,  но
Богодул  рыкнул  и замахнулся  -  случившийся  рядом  дед  Егор  посоветовал
верзиле:
 -  Ты  с им, парень,  не  шибко. Он у нас на высылке. Вот так же одного
обухом погладил...
 - Уголовный, что ли? - заинтересовался верзила.
 - Но-но.
 - Я, может, сам уголовный.
 - Ну, тогды спытай. Мы поглядим.
 Но верзила, помявшись, покосившись  еще на Богодула, который подмигивал
ему жутким, как горящим,  красным глазом, побежал догонять  своих. Через час
все четверо отплыли с Матеры.
 ...А  старухи до  поздней  ночи  ползали по  кладбищу,  втыкали обратно
кресты, устанавливали тумбочки.


4

 Мало кто  помнил, когда Богодул  впервые появился в Матере -  теперь уж
казалось, что  он околачивался здесь  всегда,  что  за грехи или еще за  что
достался он деревне в подарочек еще  от  тех,  прежних  людей, полным строем
ушедших  на  покой.  Помнили  только,  что  было время, когда  Богодул  лишь
заплывал,  заворачивал в  Матеру со своих дорог по береговым деревням. Знали
его  тогда как менялу:  менял шило  на мыло. И верно, наберет в сидор ниток,
иголок, кружек, ложек, пуговиц, мыла, пряжек, бумажек и обменивает  на яйца,
масло, хлеб, больше всего на яйца. Известно, магазин не во всякой деревне, и
что  требуется  по  хозяйству, не  вдруг  под руками, а Богодул уж  тут,  уж
стучит: не надо ли  этого,  того? Надо, как не  надо!  И зазывали  Богодула,
поили чаем, делали заказы,  подкладывали к  десятку яиц  еще два-три, а то и
все пять, курицы  у  всех - яйца  эти он  потом  сдавал  в сельпо и пускал в
оборот. Разбогатеть от такого оборота, ясное дело, он не мог, но кормился, и
кормился, пока носили ноги, вроде неплохо.
 Или привечали Богодула  в Матере больше,  или  по другой  какой причине
приглянулся ему остров, но только, когда дошло до пристанища, Богодул выбрал
Матеру.  Пришел,  как  обычно, и  не ушел, приклеился.  Летом  еще,  бывало,
отлучался ненадолго -  видать, привычная  бродячая жизнь брала свое, куда-то
гнала,  что-то вымаливала, но зимой оставался безвылазно: неделю  проживет у
одной старухи, неделю у другой, а то после истопки залезет и ночует в бане -
там, глядишь, опять весна, а с теплом Богодул перебирался в свою "фатеру", в
колчаковский барак.
 Много лет знали Богодула как глубокого старика  и  много уже лет он  не
менялся, оставаясь  все в том же виде, в каком  показался впервые, будто бог
задался целью провести  хоть одного человека через несколько  поколений. Был
он  на  ногах,  ступал  медленно и  широко,  тяжелой,  навалистой  поступью,
сгибаясь в спине и задирая большую лохматую голову, в которой воробьи вполнe
могли  устраивать гнезда.  Из  дремучих  зарослей на лице  выглядывала  лишь
горбушка  мясистого кочковатого  носа  да  мерцали  красные,  налитые кровью
глаза. От снега  до снега Богодул шлепал босиком, не разбира