и голубыми детскими глазами, который,
быть  может,  и правда хорошо пел, если  имел  такую фамилию,- представитель
этот,  когда  Воронцов назвал его,  начал  издалека, чуть  ли не с  текущего
момента, но сумел увидеть,  как люди  переминаются и жмутся друг  к другу от
сырости и  сквозняка, и оборвал себя. Помолчав, он сказал то, зачем и прибыл
сюда:  надо,  чтобы  к половине сентября  Матера  была полностью очищена  от
всего, что на  ней стоит и растет. Двадцатого числа государственная комиссия
поедет принимать ложе водохранилища.
 - Дак мы картошку не успеем выкопать. Хлеб не успеют убрать. Вот так же
задурит погода...- несмело возразил кто-то.
 Песенный развел руками; отвечал Воронцов:
 - С личной картошкой как хотите, хоть совсем ее не копайте. А совхозный
урожай мы обязаны убрать. И мы его уберем.  В крайнем случае из  города силы
подъедут.
 Но люди, изнуренные ненастьем, и объявленный крайний срок гибели родной
деревни приняли как-то  спокойно  и просто. Не верилось, когда все кругом на
десять   рядов   пропиталось   водой,  что   когда-нибудь  что-нибудь  может
загореться.  И  середина  сентября  казалась сейчас  столь  же далекой,  как
середина  декабря. Только взяли на память, что нынче придется приниматься за
картошку пораньше. И мысли пошли в сторону:  выкопать - ладно, выкопается, а
как ее перевозить, куда  ссыпать? Где взять столько мешков? По семьдесят, по
восемьдесят кулей накапывали, а  в это  лето  посажено было не  меньше,  чем
всегда. Тут чего проще: при нужде можно весь урожай одним мешком перетаскать
- огород под боком, а туда, наверно,  понадобится снаряжать все одним разом.
Вот и задумаешься: что делать, как быть?
 Из собрания запомнили  еще, что Воронцов, наказывая не ждать последнего
дня и постепенно сжигать все, что находится без крайней надобности, поставил
материнцам в пример Петруху, который первым очистил свою территорию. Петруху
сроду  никто  не  хвалил,  и  он  завзглядывал кругом себя героем,  а  после
собрания подошел к  Воронцову и Песенному для беседы. О чем  была  меж  ними
беседа, никто не  слышал, но  видели,  как  Воронцов, показывая  на Петруху,
что-то  долго говорил Песенному,  а  тот вынул  из  кармана  блокнот  и стал
чиркать в нем карандашиком.
 И  только по избам,  отогревшись,  загалдели  люди:  середина сентября.
Полтора месяца осталось.  Всего-навсего полтора месяца -  не заметишь, как и
пролетят. И  непривычно, жутко было представлять, что  дальше дни пойдут уже
без Матеры-деревни.  Будут всходить  они,  как всегда, и  протягиваться  над
островом,  но уже  пустынным  и прибранным,  откуда  не  поднимутся  в  небо
человечьи глаза: где  там,  рано  или  поздно,  красное  солнышко?  Походят,
походят осенние  дни  над  Матерой-островом,  приглядываясь,  что случилось,
отчего не несет с острова дымом и не звучат голоса, пока в  свой час один из
дней, на  какой  это  падет, не сможет  отыскать на своем  извечном месте  и
острова.
 И дальше дни пойдут без запинки мимо, все мимо и мимо.


14

 Андрей  от  нечего делать тоже сходил  на  это собрание, тоже  постоял,
привалившись к  дверному косяку, отдельно от всех,  как человек посторонний,
послушал,  что привезло начальство. И,  вернувшись  домой, подробно  передал
Дарье,  о чем  говорилось. Она  присела  на  лавку  у стены,  опустив  руки,
помолчала и, словно что-то надумав, что-то решив про себя, только и сказала:
 - Но-но.
 Андрея удивил  ее  голос: на одном  этом звуке он  сумел  вознестись до
какой-то праведной торжественности, точно никто не верил, не знал,  одна она
верила и знала, и правда  осталась за ней. Но было в нем, кроме того, что-то
еще, что-то  похожее на  предостережение: мол,  посмотрим,  как  оно  будет.
Будет-то будет,  никуда от этого не деться,  но как будет?!  Не спечется ли,
глядя на Матеру, вся остальная земля? Но уже тише, покорней Дарья добавила:
 - Вот так бы  и человеку. Сказали бы, когда помирать - ну  и  знал  бы,
готовился... без пути не суетился бы...
 - Что ты, бабушка! Зачем же знать?!
 Она не ответила - может, согласилась с ним, что ни к чему это человеку,
и очурала себя, да не захотела повиниться.  Но Андрей  уже загорелся, взялся
представлять.
 -  А забавно было бы. Ты, значит, живой, здоровый, а в паспорте у тебя,
где год рождения,  год  смерти  рядышком стоит.- Он  натянуто,  чужим смехом
рассмеялся.- Подаешь ты  паспорт,  а  у тебя не фамилию смотрят,  а смотрят,
сколько тебе осталось жить. Это же  самый главный  интерес. Кому мало  - иди
дальше,  не  работник;  кому  много -  давай сюда.  А  захотел,  к  примеру,
жениться: покажь, покажь, голубушка, какая ты долголетняя. И она тоже первым
делом:  ну-ка...  Нет,  бабушка,- поморщившись, задумчиво отказался  он,- не
надо. Пускай будет как есть.
 Пришел  Павел,  и  Дарья поднялась,  хотела собирать  на стол, но Павел
сказал, что сходит  прежде на  луг  посмотреть  копны.  Под вечер разъяснило
больше и шире, чем в прежние короткие обещания, небо поднялось, облака в нем
висели  горами и начинали с краев  белеть. Ветер дул холодный  - первый знак
того, что идет наконец  погода. Временами соскальзывало и солнце - то упадет
полосой за реку,  то  проплывет, вынырнув,  возле деревни, по поскотине,  по
полям и по лугу и снесется куда-то вниз. Заголосили присмиревшие в последние
дни  петухи -  тоже чуют,  что к чему, не просто так;  слышнее  и чище стали
звуки:  за версту брякнет, а отдается как над  ухом. И  Павел  поверил: все,
конец ненастью, а поверив,  решил проверить, что успел натворить  дождь,- не
почернела ли  гребь,  не  загорелись  ли  копны,  чтобы  знать, с чего опять
начинать работу.
 Когда он,  сменив  дождевик на телогрейку,  ушел, Андрей,  смущенный  и
подталкиваемый  какими-то   своими  мыслями,  вспомнил   разговор,   который
состоялся в день его приезда:
 -  Бабушка,  ты сказала  тогда,  что тебе жалко человека.  Всех  жалко.
Помнишь, ты говорила?
 - Помню. Как не помню.
 - Почему тебе его жалко?
 Дарья убиралась по дому; потеряв ковшик и кружась по  избе, высматривая
его, она не приняла для серьезного ответа эти слова:
 - По  то  и жалко,  что жалко. Как его, христовенького, не пожалеть? Не
чужой, поди-ка.
 - Да почему  жалко-то, я спрашиваю. Ты говорила: маленький он, человек.
Слабый, значит, бессильный, или что?
 - Ну, приспичило. Сказала и сказала. Я, может, так сказала, непроста.
 - Не так ты сказала.
 Дарья отыскала  наконец ковшик,  начерпала  в  сенях  из ушата  воды  и
вернулась  в  куть.  И дальше,  не  сумев отказаться от разговора,  говорила
оттуда, успевая в то же время топтаться, справлять подоспевшие дела.
 - А  че,  не  маленький,  ли че  ли?  -  спросила  она,  втягивая  себя
постепенно в  разговор, подбираясь к тому, что  могла  сказать.-  Не прибыл,
поди-ка. Какой был, такой и  есть. Был о двух руках-ногах, боле не приросло.
А жисть раскипяти-и-ил... страшно поглядеть, какую  он ее раскипятил. Ну дак
сам старался, никто его не подталкивал.  Он думает,  он хозяин  над ей, а он
давно-о-о уж не  хозяин. Давно из рук ее упустил. Она над им верх взяла, она
с  его  требует,  че  хочет,  погоном   его  погоняет.  Он  только   успевай
поворачивайся. Ему бы попридержать ее, помешкать,  оглядеться округ себя, че
ишо осталось, а че уж  ветром унесло... Не-ет, он тошней того - ну понужать,
ну понужать! Дак  ить он этак  надсадится, надолго его не хватит. Надсадился
уж - че там!..
 - Как это он, интересно, надсадится, если есть  машины? Все на машинах.
Знала бы  ты, бабушка,  каких машин понастроили.  Тебе и в голову не придет,
что они могут делать. Теперь уж не осталось такого производства, чтоб самому
упираться. Где  ему надсадиться-то? Не  то ты, бабушка, говоришь. Ты мне про
старого человека говоришь, который сто лет назад жил.
 Дарья недовольно обернулась от чугунков и выпрямилась.
 -  Я  знаю, про че говорю. Сто годов...  Сто-то  годов назадь в спокое,
поди-ка,  жили.  Я  про тебя, про  вас  толкую тебе, как щас. Пуп  вы щас не
надрываете - че  говорить!  Его-то вы берегете. А что душу свою  потратили -
вам и дела нету. Ты хошь слыхал, что у его, у человека-то, душа есть?
 Андрей улыбнулся:
 - Есть, говорят, такая.
 - Не надсмехайся, есть. Это вы приучили себя, что ежли видом не видать,
ежли пощупать нельзя, дак и нету. В ком душа, в том и бог, парень. И хошь не
верь - изневерься  ты, а он  в  тебе же и есть.  Не в  небе. А боле  того  -
человека в  тебе  держит.  Чтоб человеком  ты  родился и человеком  остался.
Благость  в  себе имел. А кто  душу вытравил, тот не человек, не-е-ет! На че
угодно  такой  пойдет,  не  оглянется.  Ну  дак  без  ее-то  легче.  Налегке
устремились.  Че хочу,  то  и ворочу. Никто в тебе не заноет, не заболит. Не
спросит никто. Ты говоришь, машины. Машины на вас работают.  Но-но. Давно уж
не оне на вас, а  вы на их работаете - не вижу я, ли че ли! А  на их мно-ого
чего надо! Это не конь,  что овса кинул да на выпас пустил.  Оне  с  вас все
жилы вытянут, а землю изнахратят, оне на это мастаки. Вон  как  скоро бегают
да много загребают. Вам и дивля,  то и подавай. Вы за имя и тянитесь. Оне от
вас - вы за имя  вдогоню. Догонили, не догонили те машины, другие сотворили.
Эти,  новые, ишо похлеще. Вам тошней  того припускать надо, чтоб не отстать.
Уж не до себя, не до человека... себя вы и вовсе скоро растеряете по дороге.
Че, чтоб быстро нестись, оставите,  остальное не  надо. И в  ранешное  время
робили, не сидели руки в укладку, дак ить робили в спокое, а не так. Щас все
бегом. И на работу,  и за стол  - никуды  время нету. Это че на белом  свете
деется! Ребятенка и того бегом рожают.  А он, ребятенок,  не успел родиться,
ишо на ноги не встал, одного  слова не  сказал, а уж запыхался. Куды, на што
он  такой годится? - Дарья прервалась ненадолго, выставляя  на  пол, рядом с
ведром,  варенную с утра для коровы картошку,  и  продолжала:  -  Я  на отца
твоего погляжу. Рази он  до моих  годов дотянет?  Дак это  ишо  Матера,  тут
потишей,  поди-ка,  будет. В городе-то  я  была, посмотрела  -  ой, сколь их
бежит!   Как   муравьев,   как  мошки!  Взадь-вперед,  взадь-вперед!   Прямо
непроворот. Друг  дружку толкают,  обгоняют... Упаси бог! Глядишь и думаешь:
это где же земли набраться, чтоб их всех опосле захоронить? Никакой земли не
хватит.  И  ты туды  же: галопом  в  одну  сторону  поскакал,  огляделся, не
огляделся -  в  другу-у-ю. Чтоб,  не дай господь,  не остановиться на месте.
Громоток там, ишь, поболе, громоток тебе понадобился.
 - Да что ты говоришь-то, бабушка? Галопом,  бегом...  Живем, и все. Кто
как может, так и живет.-  Андрей стоял в дверях в куть и, удивленный словами
Дарьи, смотрел на нее внимательно и насмешливо.
 - Живете... Живете  как хочете, ежли  глянется. Я  вам не указ. Мы свое
отстрадовали. Только и ты, и ты, Андрюшка, помянешь опосле меня,  как из сил
выбьешься.  Куды,  скажешь, торопился,  че сумел сделать? А то и  сумел, что
жару-пару подбавлял округ себя. Живите... Она, жисть  ваша, ишь какие подати
берет: Матеру ей  подавай, оголодала она. Однуе  бы только Матеру?! Схапает,
помырчит-пофырчит и ишо сильней того затребует. Опеть  давай. А куда деться:
будете давать. Иначе вам пропаловка. Вы ее из вожжей отпустили, теперь ее не
остановишь. Пеняйте на себя.
 -  Я  тебя не про  то,  бабушка,  спрашиваю. Я  спрашиваю, почему  тебе
человека жалко?
 -  А  я тебе про че  говорю?  - обиженно  споткнулась она  и вздохнула,
опомнясь, что и верно, говорит,  однако, не  о том. Лучше бы ни  о чем  и не
говорить - что толку! Вон объявили, когда уберут, в пепел обратят  Матеру, а
она, вместо  того чтобы  поднять и вознести до  срока и действа  этого душу,
берется  рассуждать  из пустого  в порожнее. Ох, сколько же проходит за этим
занятием времени! Немых считают несчастными, что говорить они не могут, а уж
так ли  они  несчастливы, думая  долгими, неперебиваемыми думами?  Но Андрей
ждал, ему для чего-то нужен  был ее ответ, и она, снова вздохнув, отыскивая,
с чего  начать, потерянным до полного смирения голосом неуверенно скачала: -
Ну и жалко... Ить только посмотреть на его...
 Намешивая  мутовкой в ведре  пойло, то  понижая,  стискивая за  работой
голос,  то освобожденно поднимая его,  как бы размахивая им,  перескакивая с
одного на другое, Дарья стала объяснять:
 - Путаник он  несусветный, человек твой. Других  путает -  ладно, с его
спросится. Дак ить он и себя до того запутал, не видит, где право, где лево.
Как нарошно, все наоборот творит.  Че не хочет,  то  и делает. Это не я одна
вижу,  что  мне  такие  глаза  дадены,  и   ты,  ежли  посмотришь,  увидишь.
Приглядись, приглядись хорошенько. Ему  смеяться совсем неохота, ему, может,
плакать надо,  а он смеется,  смеется... И говорит...  он  хитрит на  каждом
слове, он не то хотел сказать. А че сказать просится - не скажет, промолчит.
Надо идти в одну сторону  - он поворотит в другую. Опосле опомнится - стыдно
станет, обозлится  на себя... а раз на  себя,  то и на весь  белый  свет.  И
тошней того поперек, хужей того наперекосяк. Это ж надо так не держать себя,
под угон  пустить. Живешь-то всего  ничего, пошто бы  ладом не  прожить,  не
подумать, какая об тебе  останется  память.  А память, она все-о помнит, все
держит, ни одной крупинки  не  обронит.  Опосле  хошь кажин день на  могилке
цветочки  сади, все одно  колюча попрет. Э-эх! - Дарья опять вздохнула, и  к
Андрею вдруг - чего прежде и в голову  не пришло - явилось недоверие к этому
вздоху:  вышел  он  сам собой,  чтобы облегчить  накопившуюся  тяжесть,  или
бабушка умело подыграла им в лад словам? Но он не  стал перебивать бабушку -
она продолжала: -  Ты  думаешь,  не  надоело  тому  же Катерининому  Петрухе
дурачком  прикидываться. Он ить парень не глупой, не-ет. Он знает  про себя,
что кочевряжится, а не живет. Но  уж не оборотится, из вредности не захочет.
Направил свою дорожку и пойде-от, пойдет по  ей  до конца.  Да че Петруха! С
Петрухи и спросу нету. На сурьезного человека посмотреть, который навроде по
уму  живет,  а  и  он  боле того приставляется. И  он не сам  собой на  люди
выходит, кого-то  другого  из  себя  корчит. Чем он,  другой-то, лутше тебя?
Пошто  ты, какой есть,  не  живешь, а  все норовишь  притвориться?  У сватьи
Татьяны  невестка была  за  Иваном  -  Гутька,  форсистая  такая  девка, ишо
косоглазой любила прикидываться, дерьгала свои глазенки почем зря.  Дак она,
Гутька,  молоток за уборну  прятала. Ежли кто увидит, что она туды идет, она
щас  молоток в руки и давай стукать.  Навроде как  по то и шла,  чтоб  доску
прибить. А спросить ее: кто туды не ходит? Каку  холеру стыдиться?! От так и
все мы. По прибитому бьем. Человек сотворен, жить пущен, а ему, ишь, другого
себя подавай. Запутался, ох, запутался, вконец заигрался.
 - И ты, бабушка, тоже?
 - А че я? И я себя другой раз ловлю, что не то делаю. Ить ниче не стоит
сделать как надо - нет, ноги не туды  идут, руки  не  то берут. Будто как по
дьяволу наущенью.  Ежли  это  он,  много  он  успел  натворить, покуль народ
хлестался,  есть  бог  али  нету.  Прости, господь  милостивый,  прости меня
грешную,- перекрестилась она в  дверь, мимо  Андрея.-  Я  че?! Не  мне людей
судить.  Да  ить  глаза  ишо  видят,  уши слышат.  Я тебе  боле  того скажу,
Андрюшка,  а  ты  запомни. Думаешь,  люди  не понимают,  что не  надо Матеру
топить? Понимают оне. А все ж таки топют.
 -- Значит, нельзя по-другому. Необходимость такая.
 Дарья выпрямилась от печки, в которую она собралась накладывать на утро
дрова, и повернулась к Андрею:
 - А нельзя, дак вы возьмите и срежьте Матеру - ежли вы все можете, ежли
вы  всяких машин  понаделали...  Срежьте  ее  и отведите, где  земля  стоит,
поставьте рядышком. Господь, когда  землю спускал, он ни одной сажени никому
лишной не дал. А вам она лишняя стала. Отведите, и пущай будет. Вам сгодится
и внукам вашим послужит. Оне вам спасибо скажут.
 - Нету, бабушка, таких машин. Таких не придумали.
 - Думали - дак придумали бы.
 И,  то  ли  убоявшись,  то ли застыдившись  своих слов, примирительно и
устало заговорила, занося деревянной лопатой в русскую печь поленья:
 -  Ты говоришь:  пошто  жалко его? А как  не  жалко?  Ежли на гонор  не
смотреть  -  родился ребятенком  и во всю  жисть ребятенком же  и остался. И
бесится,  дурит  -  ребятенок, и плачет -  ребятенок. Я  завсегда  вижу, кто
втихомолку  плачет.  Ни власти над собой, ни  холеры. А сколь на его всякого
направлено - страшно смотреть. И вот  он  мечется, мечется...  По-пустому же
боле того и мечется. Где можно шагом  продти,  он бежит. А ишо смерть... Как
он  ее,  христовенький, боится! За одно  за это его  надо пожалеть. Никто  в
свете так не боится смерти, как он. Хужей всякого зайца. А от страху чего не
наделаешь...
 Она  отставила  в  угол  лопату  и  обернулась.  За Андреевой спиной, в
прихожей,  где  одно  окно  выходило  на  Ангару,  стояло  солнце.  Лицо  ее
просветлело.
 - Господи! - виновато прошептала Дарья.- А я про смерть... Не иначе как
с ума, старая, сошла. Не иначе.
 Это  было  настоящее,  хоть  и  бледное,  усталое,  с  великим   трудом
продравшееся  сквозь тучи солнце. Пред самым закатом оно выкатилось на узкую
чистую полоску  и, объявляя  свое освобождение, зазвенело, засияло,  обещая,
что только зайдет за ночь, а утром выйдет и примется за работу.
 Дурноматом кричали петухи; кричала скотина; где-то гулко и торжественно
бухало железо.


15

 И оно, солнце, не обмануло. На другой день оно вышло с восходом: в небе
еще держались  тучи, подсохшие  и сморенные, словно надоевшие сами  себе, но
восточная, утренняя сторона была чистой, и солнце выкатилось без помех.
 И пока  оно  поднималось, тучи, утоньшаясь и сквозя,  все отступали  от
него и отступали  -  и  наконец, как  льдины, растаяли совсем.  К обеду небо
полностью  освободилось, засияло и в радостном нетерпении как  бы  заходило,
закружилось над землей, снизывая, волна  за волной, щедрую, чистую краску. В
него  ринулись  птицы и  заиграли, заносились, разминая крылья, вскрикивая в
глубоких нырках от счастья, что им дано летать. Мокрая земля задымила белым,
молочным парком, который тут  же сгорал под  солнцем;  готовились  кваситься
лужи,  в  них  со  вниманием заглядывали, словно  решаясь наконец  научиться
плавать,  курицы, в  них бродили поросята, но  без  жары не ложились, только
примеривались, где можно будет позже лечь. Зелень в лесах и  травах налилась
и загустела  до  темноты, но и после  недельного ненастья нигде не  тронулся
желтизной лист - лето, значит, будет долгим.  Ровные в дождь, резкие и ясные
запахи слились в одно могучее испарение,  в котором, как в реке, нельзя было
разобрать, чья из какого ручья вода.
 После обеда, едва обыгало, Павел повел людей разбрасывать копны, сушить
пролитое сено. Дождь работы  наделал. Но хуже всего - он смыл и унес азарт и
запал, с  каким до того шел сенокос. Положим, переделывать,  возвращать свою
работу всегда приятного мало, но люди чувствовали, что и  наперед, когда они
наверстают ее и пойдут  дальше, что  и тогда они станут работать только ради
работы, а не ради удовольствия. А ведь поначалу  именно удовольствие и было.
Теперь  же хотелось скорей конца:  поставить зароды  -  и домой. Хватит жить
нараскоряку:  одна  нога здесь,  другая  там,  пора прибиваться  к  твердому
берегу.  Сейчас,  при  солнце, середина  сентября казалась  совсем близкой -
рукой подать, а еще столько всяких  забот, столько хлопот  по переезду - где
взять силы и  время?  Корова вон ходит на выпасе,  не чуя беды,- как быть  с
ней? И кто решался косить, теперь задумался: когда? Не лучше ли сразу корову
под топор, а заботу под забор?
 - Можно  было и  в дождь  ходить помаленьку,  махать,- попрекала себя и
мужиков своих  Дарья, недовольно охая, растравляясь тем, что вот задним умом
только и умны.
 -  Можно было,- пряча глаза и нервничая, отвечал Павел.- Только  он  не
сказывался, когда кончится. Можно было и сгноить.
 Один Андрей не унывал: