ах  наверх вышел, что
незряшный он  был... он когды... щас... - Дарья растерянно запнулась; уронив
голос,  едва  слышно и потерянно закончила:  - Он ка-ак: догонит  все ж таки
мамку вода. А мне и не в ум. Он ка-а-ак...
 Пораженная этой неожиданной новостью, которую надо было знать давно, но
которая  где-то потерялась  и  выскользнула из воспоминаний  только  теперь,
Дарья  отставила  чай  и  без  мысли, с  тупой устремленностью  стала шарить
впереди себя глазами, что-то отыскивая, что-то вовсе  и ненадобное, тяжелое.
Солнце ближе к обеду еще  больше помутилось, свет  eго был бледным и слабым.
На выбеленных,  с отсыхающей  известью стенах, на вышорканном до разводистых
углублений полу, на потрескавшихся подоконниках  - везде,  куда попадал этот
свет, казалось сиро и убого,  продавлено  глубокой  непоправимой  старостью.
Посреди комнаты  за спиной Богодула  проворно скользил в  пустоте  с потолка
ситник - ненадолго задерживался, легонько покачиваясь в воздухе, отдыхая или
осматриваясь, что творится вокруг, и снова опадал вниз. По открывающемуся  в
окне  отрубку  Ангары   жуком  проскочила   с  жужжаньем   моторная   лодка,
заколыхалась  волна;  в другом  окне  поверх заплота лежало белесое оплывшее
небо. И чем больше смотрела Дарья,  все вмещая  в глаза и ничего не видя, не
выделяя в отдельности, тем неспокойней ей становилось. И сильней  набиралась
досада, что опять  она делает не то,  опять сидит за самоваром, как вчера...
корило и  давило что-то,  не  давая собраться  с  духом, растягивая  душу на
стороны. Она поднялась и торопливо, будто куда опаздывала, сказала Богодулу:
 - Ну вот, напились мы с тобой. Напили-ись - боле некуды. Тапери ты иди,
ежли  надо. А  то  оставайся,  я  пойду. Засиделись,  опеть  и  засиделись с
разговором, а об чем говореть... Наши  разговоры  как мякина -  ни  весу, ни
толку. Только и память, что было зерно. Было время...
 - Дарья, куды? - строго вопросил Богодул, задирая голову.
 Она на минутку замешкалась и отказала:
 - Нет, нет, я одна. Ты оставайся. Туды я одна.
 Куда "туды"? - она и близко не знала  и, выйдя за  ворота и в  раздумье
подержавшись возле них, тронулась было  к  Ангаре, наперед  догадываясь, что
повернет, и повернула, вышла возле огородов за деревню  -  ноги  несли ее  к
кладбищу.  Но и  до кладбища она  не дошла; сказалось ей, что ни к чему идти
туда  с нетвердой  душой,  смущать  покой  мертвых, и  без  того возмущенный
вчерашней войной. Не удастся ей дотянуться до них  вещим словом - нет его, и
не родится оно; не отзовутся они. Вконец потерявшись, она опустилась без сил
на землю на  сухом  травянистом  угоре,  оказавшись  лицом  к  низовьям,  и,
отыскивая  глазами,  на чем бы успокоиться, осмотрелась окрест.  Осмотрелась
раз, и другой, и третий...
 Отсюда, с макушки острова, видно было как на ладони и Ангару, и дальние
чужие берега, и свою Матеру, смыкающуюся за сосновой пустошью в одно целое с
Подмогой, так  что островная земля  тянулась чуть не до  горизонта  и лишь у
самого  его краешка проблескивала  полоска воды.  Правый широкий рукав реки,
словно оттопыриваясь на сгибе, теснил низкий противоположный берег, вдаваясь
в него, и  опять выпрямлялся вдали, спадая ровно и  аккуратно; левый  рукав,
более спокойный и близкий, как бы принадлежащий Матере, свисая  с ее крутого
берега, в этот час при тихом солнце казался неподвижным. Его в Матере так  и
называли: своя Ангара. В эту сторону смотрела деревня,  сюда спускали лодки,
ходили  за водой, отсюда ребятишки  впервые озирали  мир, до каждого камешка
все здесь было изучено и запомнено, а за  протокой при колхозе держали поля,
которые только нынче и забросили.
 И  тихо,  покойно  лежал  остров,  тем  паче   родная,  самой   судьбой
назначенная  земля,  что  имела  она  четкие  границы,  сразу   за  которыми
начиналась уже не твердь, а течь.
 Но от края  до  края,  от  берега до берега хватало в ней и раздолья, и
богатства, и красоты, и дикости, и всякой твари по паре - всего, отделившись
от материка, держала она  в  достатке  - не  потому ли  и назвалась  громким
именем Матера? И тихо, потаенно лежала она - набиралась  соков раннего лета:
на правый искосок от бугра, где сидела Дарья,  густой гладью зеленели озими,
за ними вставал  лес,  еще бледный, до конца  не  распустившийся,  с томными
пятнами  елей  и сосен; поверху и понизу в  нем сквозила дорога, уходящая  к
Подмоге.  Ближе  леса  и  левей  от  дороги огорожена  была  с  двух  сторон
поскотина, оставив стороны к своей Ангаре и деревне открытыми, - там бродили
коровы, и тонко бренчало, как булькало, на шее одной  из них ботало. Там же,
как царь-дерево, громоздилась могучая, в три обхвата, вековечная лиственница
(листвень -  на "он" знали ее старики), с прямо  оттопыренными тоже могучими
ветками  и  отсеченной  в  грозу верхушкой.  Поблизости от нее стояла, будто
подбиралась,  да так  и не  подобралась,  испугавшись грозного ли  вида, или
онемев от казни, береза; Дарья хорошо помнила  ее  еще молоденькой,  помнила
березкой, а  теперь  коряво  разошелся  на две половины  ствол,  закаменела,
разваливаясь,  кора  и обвисли, запрокинулись вниз тяжелые  ветви. И  все, и
пусто на выгоне - остальное оборвал и вытоптал скот.
 Но  видела,  видела Дарья и  то,  что было за лесом, -  поля с высокими
осиновыми  переборами, покатый сырой  правый берег в  тальнике и смородине и
ближе  к  Подмоге  болотце, где топырились на кочках уродливые березки, рано
засыхающие  от дурной воды, торчащие  голо  и обманчиво: ухватишься рукой за
такую опору, она  хрупнет и обломится. На левом высоком берегу березы совсем
другие  - высокие,  чистые  и богатые,  оставляющие  от прикосновенья легкую
известь белизны,  стоящие  просторно и  весело, словно  и расставленные  для
какой-то  игры, по три-четыре вместе. Этот луг и облюбовала издавна молодежь
для своих игрищ. Не один  здесь  состоялся сговор,  не  одна девица-молодица
заработала на этой травке славку, уходя отсюда в том же, в чем была, да не в
той  же целости-сохранности. А бывало,  вся деревня запрягала коней и  ехала
сюда по  горячему  солнцу на праздник,  бывало,  бросались с высокого  яра в
темную  воду  парни, и, как говорит  старая  молва,  в какое-то  давнее лето
парень по имени Проня не поднялся обратно на яр и с тех пор много лет бродит
тут по ночам, как русалочий муж, и кого-то несмело и неразборчиво кличет.
 Видела Дарья на память  и дальше - снова поля по обе стороны от дороги,
на них  там  и  сям одинокие старые деревья, больше  всего сушины,  метившие
когда-то в  пору  единоличного  хозяйничанья границы участков, а на деревьях
лениво  и молча, смущенные блеклым  бледнеющим  солнцем и неурочной тишиной,
сидят  вороны. Дорога подворачивает  к старому  гумну,  где в мякине, сквозь
которую  прорастает  зерно,  возятся  воробьи,  а почерневшая  солома  лежит
назьменными пластами - сколько, в самом деле,  кругом  старого, отслужившего
свой  век и службу, остающегося без  надобности,  но догнивающего медленно и
неохотно. Как с  ним быть?  Что делать? Тут ладно, тут все уйдет под огонь и
воду,  а как в других местах? И кажется  Дарье: нет ничего несправедливей  в
свете, когда что-то, будь  то дерево или человек, доживает до бесполезности,
до того, что  становится  оно  в  тягость; что  из многих  и  многих грехов,
отпущенных миру для измоленья и искупленья, этот грех неподъемен. Дерево еще
туда-сюда,  оно упадет,  сгниет и  пойдет  земле  на удобрение.  А  человек?
Годится  ли он хоть для этого? Теперь и подкормку для полей везут из города,
всю  науку берут из книг, песни запоминают  по радио.  К чему  тогда терпеть
старость, если ничего, кроме неудобств и мучений, она не дает? К чему искать
какую-то особую, вышнюю правду и  службу, когда вся правда в том,  что проку
от тебя нет сейчас и не  будет потом, что все, для чего ты приходил  в свет,
ты давно сделал, а вся твоя теперешняя служба  - досаждать другим. "Так  ли?
Так ли?" - со страхом допытывалась Дарья и,  не зная ответа,  зная,  вернее,
лишь один ответ, растерянно и подавленно умолкала.
 ...А  там - тупая оконечность Матеры, илистый берег перед подможьем или
подножьем  и брод  на  Подмогу или  Подногу.  В  чистую  воду туда  спокойно
перегоняли скот  -  колхозное стадо  там  и  летовало каждый  год,  но,  как
поднимется, задурит река, - держись и в лодке. Нос Подмоги выдается в Ангару
и чуть  заходит за Матеру, будто когда-то нижний остров вознамерился  обойти
передний и уже разогнался, отвернул, но отчего-то застрял. И пришлось Матере
брать Подмогу  на буксир: в месте брода, чтоб было за что цепляться  в шалую
воду,  протянут в воздухе канат. На него любят усаживаться стрижи, живущие в
яру  на  своей  Ангаре,  они  и  сейчас  там  сидят,  подрагивая  хвостами и
заглядывая вниз, как поплавки.
 И не понять, в  солнце остров или уже нет солнца; есть оно в небе, есть
какое-то сияние в  воздухе и  на  земле,  но  слабое, едва  подкрашенное, не
дающее тени. Кругом сонно и терпеливо  и кругом  безгласно  - молчком  лежит
слева старая  деревня  с  подслеповатыми,  будто в  бычьих пузырях,  окнами;
застыл на  поскотине обезглавленный  "царский  листвень",  слепо  растопырив
огромные  ветви  со своими ветками; бледными и  снулыми  кажутся  зеленеющие
поля; жидкими, не в полный лист и не в полный рост кажутся леса; и, конечно,
тоже  молчком, убого и властно, не выдавая тайны, лежит кругом другая, более
богатая деревня, закрытая  теперь  для  поселенья,  -  кладбище,  пристанище
старших...
 Скоро, скоро всему конец.
 Дарья пытается и  не может поднять тяжелую, непосильную мысль: а может,
так и надо? Отступаясь от нее, она пробует найти ответ на мысль полегче: что
"так и  надо"?  О чем она думала? Чего добивалась? Но и этого она  не знает.
Стоило жить долгую и мытарную жизнь, чтобы под конец признаться себе: ничего
она в ней не поняла. Пока подвигалась  к старости она, устремилась куда-то и
человеческая жизнь.  Пускай  теперь ее догоняют другие. Но и они не догонят.
Им только чудится, что они поспеют  за ней, - нет,  и им суждено с  тоской и
немощью смотреть ей вслед, как смотрит сейчас она.
 Где-то за спиной  на большой  Ангаре  прокричал пароход, и  с какого-то
одинокого  дерева  на  полях  сорвалась  вверх ворона.  "На  море-океане, на
острове Буяне..." -  некстати  вспомнилась Дарье  старая и жуткая заговорная
молитва.


5

 Под вечер приехал Павел. Дарья подняла на стук калитки голову, увидела,
как  Павел вошел в  ограду и вкинул  с плеч обвислый рюкзак, этот городского
фасона  сидор, и  по нему догадалась:  возьмет  картошки.  И спросила, когда
Павел вошел в избу:
 - Подчистили картофку-то?
 - Подчистили.
 -  Говорела: больше  нагребите.  На  карбазе  поплыли.  Полмешка  и то,
однако, не взяли - надолго ли вам, едокам!
 - Побольше-то издрябла бы,  -  отозвался Павел,  усаживаясь на лавку  и
приноравливаясь, чтобы снять тяжелые кирзовые сапоги.
 - Издрябла? - удивилась Дарья. - Ты сказывал, там подполье есть.
 - Есть,  - кряхтел над влипшими в ноги сапогами Павел. - Есть подполье,
есть. Только из  него воду, как из  колодца,  будем брать.  Вода в нем. Хоть
насосом качай.
 - Но-о-о. Дак пошто ставили, где вода? Пошто недосмотрел-то, че давали?
 -  А  там  досматривай не досматривай... у всех вода. Никакой Ангары не
надо.
 - Это чо деется! Дак пошто так строились-то?  Пошто  допрели, лопатой в
землю не ткнули, че в ей?
 - По то, что чужой дядя строил. Вот и построились.
 - Ишо чудней.
 И замолчала Дарья: одно к одному. Как действительно объяснить  то,  что
не держит никакого объяснения, что  само  по себе означает ответ? Это только
ребятишки спрашивают: почему хлеб называется хлебом, а дом домом? Потому что
у  хлеба  и дома это свои собственные, стародавние  имена, от которых  пошли
другие слова, и что изменится оттого, если кто-то знает, откуда они взялись?
- был бы  хлеб,  был  бы  дом  и не  было бы того, чтобы человеческое  жилье
ставили на слепые глаза!
 Она видела, как Павел устал. Он  с трудом содрал сапоги, вынес их, чтоб
не  воняли,  в сени  и  прошел босиком  в  передний  угол,  сел  на  топчан,
старательно  устанавливая  перед собой белые  надрябшие ноги. В этом году по
весне, незадолго  до Пасхи, ему сровнялось пятьдесят - был он у Дарьи теперь
старшим, а по порядку  вторым  сыном,  первого  прибрала война. И еще одного
сына  лишилась  она в войну,  тот по малолетству оставался дома,  но и здесь
нашел  смерть на лесоповале  за  тридцать километров от Матеры. Привезли его
домой в закрытом гробу и похоронили, не показав матери, отказав тем, что там
не на что смотреть. До чего просто и жутко, не поддается никакому пониманию:
она  рожала, кормила, растила, и он подгонялся  в мужика,  близко уж было, и
всего-то  сорвавшаяся дуром лесина в  один  миг  не оставила ничего даже для
гроба. Кто  указал  на него перстом и почему на него? Не верила она, что это
бывает  сослепу: на кого, не  видя,  падет - тот упадет; нет, существовало в
этом что-то  заранее  решенное  и нацеленное,  знающее,  за кем охотиться. И
была, была непонятная и страшная правда: из трех похороненных Дарьиных детей
все трое успели вырасти и войти в жизнь - один годился для войны, другой для
работы, третья  - старшая  дочь, скончавшаяся в  Подволочной  при вторых уже
родах,  жила своей  семьей. В Подволочной  -  значит,  тоже  уйдет под воду.
Только сын, зарытый в чужом краю  в  общей  могиле  вместе со многими,  быть
может, останется в земле  - кто знает, как у них там с землей  и водой, чего
живым требуется больше.
 И столько  же, трое, осталось  у Дарьи в живых: дочь в Иркутске, сын из
старого, дальнего леспромхоза  переехал  недавно в новый,  только  открытый,
поближе  к Матере, и вот Павел. Жаловаться на  них  грех, все,  пожалуй что,
чтут  мать:  те, что на  стороне, пишут и зовут  в  гости, Павел сам грубого
слова с нею не знает и жене  не велит знать. Не всякому удается  на старости
такая судьба  - что  еще действительно надо? Голодом-холодом теперь никто не
сидит,  и  оно,  отношение  от родных  к  старикам,  - самая  первая для них
важность.
 Павел посидел, помолчал, с тяжелой задумчивостью глядя в пол, и оттого,
наверно, что заметил - пол не подметен, спросил:
 - Как ты тут управляешься? Вера не приходит?
 - Вера когды зайдет, дак я  говорю, не  надо. Сама убираюсь. Это  я щас
запустила. Вечор к корове и к той не подошла, от всего отступилась.
 - Захворала, что ли?
 - Дак оне че творят-то, Павел?! Че творят-то?! Уму  непостижно! - стала
говорить спокойно и не выдержала, заплакала,  закрывая лицо рукой и кланяясь
в сухих, клохчущих рыданиях. Павел, не спрашивая и не торопя, ждал. И когда,
чуть успокоившись, рассказала мать о вчерашнем, особенно  напирая  на  слова
Воронцова и Жука, что то  и  положено  делать, что сделали с кладбищем, он и
тогда  ни  словом не отозвался,  но  еще заметней устал  и  отяжелел,  низко
склонившись с опущенными меж колен по-стариковски руками, застыв на трудной,
непроходящей думе. Не дождавшись от него ответа, Дарья взмолилась:
 - Может, хоть деда с бабкой твоих перенесли бы... а, Павел? Кольцовы  с
собой увезли своих... два гроба. И Анфиса мальчонку достала, на другое место
перенесла. Оно,  конешно,  грех покойников  трогать...  Да  ить ишо  грешней
оставлять. Евон че творят! А ежли воду пустют...
 - Сейчас  не  до того,  мать,  -  ответил Павел.  -  И так замотался  -
вздохнуть  некогда. Посвободней будет,  перевезем. Я  уж  думал  об этом.  С
кем-нибудь сговорюсь, чтоб не одному, и перевезем.
 И она, не зная,  радоваться ли, что заговорила об  этом и договорилась,
но чему-то все-таки обрадовавшись, над чем-то встрепенувшись, спросила уже о
другом:
 - Косить-то нонче будете, нет?
 -  Не  знаю, мать. Ничего пока  не знаю.  Она  пожалела  его, не  стала
вязаться с расспросами.

 Но  она неспроста все-таки  заговорила о косьбе:  пора уже было решать,
держать  или не  держать корову. Этот вопрос стоял не  только перед ними, он
стоял перед  всеми,  кто  переезжал в совхоз.  Оттуда, из нового  совхозного
поселка,  доходили новости одна  чудней другой. Рассказывали,  и  не  просто
рассказывали,  а  знали, видели  доподлинно,  что в  него,  в  этот поселок,
съезжается народ из  двенадцати деревень, ближних и не ближних, что дома там
ставятся на две семьи с отдельными, само собой, ходами и отдельным жильем, а
квартиры для  каждой семьи провешены в два этажа,  меж  которых крутая,  как
висячая,  лесенка. И так  для  всех без  исключения одинаково. А что лесенка
крутая,  по  которой  не  только глубокой  старухе, но  и просто нездоровому
человеку  не  разгуляться,  понять  можно  было  из  того, что  имелись  уже
пострадальцы:  пьяный Самовар  -  так  звали  горячего и пузатого колхозного
бухгалтера,  шарашась  ночью по ней вверх-вниз, полетел ступеньки считать  и
недосчитался  у  себя  двух ребер,  лежит в  больнице; маленькая девчонка из
какой-то чужой деревни тоже покатилась и повредила  голову. Ну так, еще бы -
привыкли ходить по ровному,  надо время, чтобы отучить. Про себя Дарья сразу
решила, что,  если доведется ей жить в таком дому, наверх подыматься, смерть
свою  искать  она  не  станет.  А  квартиры,  хвастают,  красивые,  стены  в
цветочках-лепеточках, на кухне,  что  в городе, не русская печь с дровами да
углями, а электрическая плита с переключателями; через стенку, чтоб на улицу
не бегать, туалет, а наверху, если кто подымется наверх, две большие комнаты
со всякими шкафчиками и дверцами для вечно праздничного проживания.
 Это  жилье. А  рядом - тут же, во дворике, впритык к стене, огородик на
полторы  сотки, на  который  требуется возить землю,  чтобы  выросло что-то,
потому что отмерен он на камнях и глине, - и это было тоже диковинно: отчего
так шиворот-навыворот - не огород на земле, а землю  на огород. И что это за
огород! Полторы сотки - курам на смех! Для куриц, кстати, есть закуток, есть
закуток  для свиньи, а стайки для  коровы  нет, и места, чтобы поставить ее,
тоже нет. Один  цыган, говорят,  ухитрился  и  где-то  все-таки поставил, но
пришли  из  поссовета и сказали:  нельзя,  уберите,  это  вам  не  цыганская
вольница, а поселок городского типа, где  все  должно быть под одну линейку.
Про  цыгана Дарья не  очень верила:  откуда  у  цыгана  корова? Сроду они не
занимались этой  скотиной,  брезговали даже воровать  ее, вечно возжались  с
конями. Из цыгана скотник  как из  волка пастух. Но  рассказывали  почему-то
именно  про  цыгана.  Когда  Дарья  спрашивала  у Павла, правда ли,  что  не
позволяют  делать стайки,  он, морщась, с неуверенностью и  недосказанностью
отмахивался:
 - Позволят... Дело не в стайке...
 Понятно, что  пуще  всего дело в сене:  на  новом  месте ни покосов, ни
выгонов не  было, и  чем там кормить не только личный,  но даже общественный
скот, никто толком не знал. Под поля корчевали; тайга на десятки верст гудом
гудела от машин,  до  угодий руки еще не дошли. Для того чтобы отучить землю
от одного и  приучить  к  другому, требуются  годы да годы.  На первую  зиму
можно,  конечно, накосить на  старых землях,  и  это  короткое  и ненадежное
"можно" больше  всего расстраивало и смущало  людей: на одну  зиму можно,  а
дальше?  Что  дальше?  Не  лучше  ли  попуститься  сразу?  И  как  опять  же
попуститься,  если привыкли к корове, в самые тяжелые годы кормились-поились
ею,  и  если  есть  все-таки это  на одну  зиму "можно"? Можно-то  можно, но
сколько,  с  другой  стороны,  в нем  всяких  ям,  в  которые  легче легкого
завалиться: как выкроить время, чтобы  косить, - это  ведь  не колхоз, где у
каждого такая же  забота и где ее понимали; как, накосивши, переплавить сено
через Ангару, пока она не разлилась, и как там  поднять  его  в гору. А если
все же ухитришься и  накосишь, переплавишь, поднимешь, привезешь  - куда его
ставить? И  куда  опять  же  ставить  корову? Столько  всего,  что  поневоле
опустятся руки: пропади оно все пропадом.
 Нет,  этот  последний,