я ни  камнeй, ни
колючек; ноги  его, разлапистые  и черные, потерявшие видимость кожи на них,
настолько  затвердели, что казались  окостеневшими,  будто  на  старую кость
наросла  новая.  Одно  время  ребятишки  наловчились  ловить  змей:  прижмут
рогаткой к земле и хватают возле головы, бегут пугать девчонок и баб; увидев
раз выпущенную ненароком, ползущую  по дороге  тварь, возле  которой прыгала
ребятня, Богодул, недолго  думая, подставил ей голую ступню - змея ткнула  и
не  проткнула, ударилась как о камень.  С того случая мальчишки  нашли новую
забаву: всех пойманных змей  доставляли Богодулу, а он, сидя на валуне возле
своего барака и руками  приподняв ногу, дразнил их, хехекая, как от щекотки,
когда змея  в мгновенном  прыжке пыталась проколоть его твердь,  и  блаженно
приговаривал:
 - Кур-рва!
 Одно это слово заменяло  ему добрую тысячу,  без которых никакой другой
человек  не смог бы обойтись. Богодул прекрасно обходился. Поляк  он был или
нет, только  по-русски  он разговаривал  мало, это был даже  не разговор,  а
нехитрое  объяснение  того, что  нужно, многажды  приправленное  все  той же
"курвой"  и  ее   родственниками.   Мужики,  бывало,   матерились  почудней,
позаковыристей, но никто  не ругался  с  такой  сластью: он не выпускал  как
попало,  а любовно  выпекал мат, подлаживая,  подмасливая его, сдабривая его
лаской ли, злостью. И то, что у других выскакивало как пустячное и привычное
ругательство, которое  и до  ушей не доходило, опадало по дороге, у Богодула
заключало  весь смысл, все его  доскональное отношение к предмету разговора.
Хоть и редко, но случалось все-таки, что Богодул разговаривался со старухами
- правда, и тогда курва на курве сидела и курвой погоняла, но все же это был
связный,  понятный  рассказ,  который  можно  было  слушать  и  постороннему
человеку.
 Старухи Богодула  любили. Неизвестно, чем он их привораживал, чем брал,
по только заявлялся он на порог к той же Дарье,  она бросала  любую работу и
кидалась к нему встречать, привечать.
 - Здорово, Дарьюшка! - гудел он сиплым, будто дырявым, голосом.
 - Драствуй-ка, - со сдержанной радостью отвечала она. - Пришел?
 - Как бог, - и мат.
 Дарья крестилась на образ,  прося у господа прощения за все, что сказал
и скажет старик, и торопилась ставить самовар.
 - Настасья! Иди чай пить, Богодул пришел! - кричала она через прясло. -
Гаркни там Татьяну, пущай тоже идет.
 А  раз любили его старухи, ясное дело, не любили старики. Чужой, да еще
блажной, подъедала-подпивала, ни побалакать с ним,  ни вызнать ничего - черт
его поймет,  что за человек,  этот старуший приворотень. Она своему, родному
на сто  рядов, забудет чай  поставить, а ему нет, для нее он,  прохиндей,  и
верно как бог, сошедший наконец на страдальную землю и испытующий всех
 их своим грешным, христарадным видом. Ворчали старики:
 - От каторжник! (жил слух, что  Богодула в свое время сослали в  Сибирь
за убийство), - ворчали, но терпели: и  со старухами лучше не связываться, и
он человек все-таки,  не  собака. Хоть  и  бесполезный,  зловредный человек,
каких поискать по белому свету.
 В последние  годы, когда  пошли  слухи,  а затем  и  началась  суета  с
переселением, Богодул был единственным, кого они словно  бы никаким боком не
касались,  -  или  рассчитывал  до того помереть, или  так  же,  как  здесь,
пристроиться  возле  старух и  на новом  месте.  Для  них вся  жизнь  теперь
состояла только в  этом, и о чем бы ни заходил разговор, в какое бы время ни
перебрасывался, кого бы ни  метил,  кончался он всегда одним  - подступающим
затоплением  Матеры и скорым переездом. Богодул  сидел тут же, с  шорканьем,
будто камень тер о камень, чесал свои донельзя заскорузлые  ноги или,  шумно
гоняя воздух, тяжело отпыхивался после чая и угрюмо сипел:
 - Не имеют пр-рава.
 - Да как не имеют, ежли имеют, -  с досадой и надеждой набрасывались на
него старухи. - Нас, че ли, спрашивать будут?
 - Не имеют. Потоп... кур-рва... на людей... не имеют. Я закон знаю.
 И,  поднимая   над   головой   грозящий  палец,   смотрел   на  него  с
требовательной злостью.
 - Ты-то, христовенький, куда денешься? - с жалостью спрашивали старухи.
 - С места  ни ногой!  -  выкрикивал  Богодул.  - Японский бог! Не имеют
пр-рава. Живой, кур-рва!
 - Дак  ты  один воду не  остановишь,  ежли ее подопрут. Че-нить с тобой
доспеют, куда-нить отправят.
 - Живой... кур-рва! - упирался он.
 На другой день после истории  на  кладбище он  приволокся к Дарье  не к
вечеру,  как  обычно,  а  с  утра  -  она  не  поднялась  ему навстречу,  не
заговорила, сиднем сидела на топчане, остыло склонившись и опустив меж колен
сцепленные  вместе, сухие,  с торчащими костяшками, выделанные работой руки.
Богодул покрякал, устраиваясь на лавке  у двери, - новую, магазинскую мебель
Павел еще по льду  перевез на совхозную квартиру, здесь оставалось  старье -
покрякал-покрякал  Богодул, что-то недовольно буркнул и затих, ожидая, когда
заговорит  Дарья. Но  она, не  выказывая  охоты  ни  к разговору,  ни к чаю,
молчала, время от времени тяжело  вздыхая и так же  тяжело, не  одним махом,
поднимая  на  Богодула невидящие,  глядящие куда-то сквозь глаза,  будто  не
узнавала Богодула или не понимала, зачем, по какой надобности он здесь.
 Утро было позднее и тихое; солнце, вставшее уже высоко,  светило ясно и
ярко, но без мощи, без напора, со сдержанной силой, и это чувствовалось даже
в избе: свет  за окнами  казался  вялым,  а разные шумы вокруг словно бы  не
собирались сюда, в одно место для слуха, а оттекали в стороны. В нетопленной
избе было тепло  срединным, ровно  достаточным теплом,  когда не жарко  и не
прохладно  - неощутимо вовсе, как  во сне; устало и нудно  звенели в окнах и
бились  о  стекла  мухи;  пахло кисловатым от  ведерного  чугуна  с  пойлом,
приготовленного для  скотины и невынесенного;  с вечера  не убрано  было  со
стола, и все  так  же нетронуто стоял  налитый вчера для  Богодула стакан  с
чаем.  Теперь  Богодул  разглядел  этот  стакан,  подошел  и выпил  -  Дарья
шевельнулась и спросила:
 - Новый, ли че ли, поставить?
 Он  мотнул головой: не надо,  но она все-таки поднялась и  поставила. А
взявшись за край  дола, потянула его  дальше: вынесла пойло, кинула курицам,
которые всполошенно и шумно бросились на корм, убрала со стола и к той поре,
когда в  сенях зашумел самовар,  опустила в фарфоровый запарник две  щепотки
черного  плиточного чая и  пристроила его на конфорку.  И после уже, принеся
самовар и заварив чай, ожидая, когда  он напреет, Дарья наконец заговорила -
безжалобно и просто,  будто  только  что  на  минутку  пресеклась  и  теперь
продолжала дальше:
 -  Вечор и  корову пропустила, не подоила.  Одну холеру молоко  киснет.
Ставлю на  сметану,  и сметана  киснет,  все кринки запростаны. А он, Павел,
приплывет, банку с-под подойника выпьет, и опеть в лодку,  опеть нету. А я и
совсем мало пью.  И не от надо, а жалко - вот и возьму выпью кружку, чтоб не
пропадало. Ничe, вскорости отойдет эта  дарма. И подбелил бы  когды в охотку
тот же чай, ан нечем, поминай как звали.
 Она  разлила  чай, подвинула Богодулу его стакан, плеснула  из своего в
блюдце и  отпила.  И,  словно  прислушиваясь к  чему-то,  улавливая  что-то,
подняла  голову  и  замерла,  затем,  уловив,  опять  опустила  ее  и  снова
прихлебнула, поднеся блюдце к сухим, со змеиной кожей, острым губам. И круто
повернула разговор:
 - Седни думаю: а ить  оне  с меня спросют. Спросют: как допустила такое
хальство,  куды смотрела? На тебя, скажут, понадеялись, а  ты? А мне и ответ
держать нечем. Я ж тут была, на мне лежало доглядывать. И что водой  зальет,
навроде тоже как я виноватая. И  что наособицу лягу. Лучше бы мне  не дожить
до этого -  господи, как бы  хорошо  было! Не-ет, надо же, на  меня пало. На
меня.  За какие грехи?!  -  Дарья  глянула на  образ, но  не перекрестилась,
задержала руку. - Все вместе:  тятька, мамка, братовья, парень  - однуе меня
увезут в другую землю.  Затопить-то опосле и меня, поди-ка, затопят,  раз уж
на то пошло, и мои косточки поплывут, ан не вместе. Не догнать будет.
 Тятька говорeл... у нас  тятька ко  мне  ласковый  был. Говорит:  живи,
Дарья, покуль живется. Худо ли, хорошо - живи,  на то тебе  жить  выпало.  В
горе, в зло будешь купаться, из сил выбьешься,  к нам  захочешь - нет, живи,
шевелись, чтоб  покрепче зацепить нас с  белым светом, занозить в ем, что мы
были.  К  нам,  говорит,  ишо никто но  обробел, не было  и не будет  такого
разини. Он-то  думал, не будет, а я-то как раз  и  обробела. Мне  бы  поране
собраться, я давно  уж нетутошняя... я тамошняя, того свету. И давно навроде
не по-своему, по-чужому живу, ниче не пойму: куды, зачем? А живу. Нончe свет
пополам переломился: eвон че деется! И по нам переломился, по старикам... ни
туды мы, ни сюды. Не приведи господь! Оно, может, по нам  маленько и видать,
какие в ранешнее время  были  люди, дак ить никто назад себя не смотрит. Все
сломя голову  вперед бегут. Запыхались уж, запинаются на каждом шагу -  нет,
бегут...  Куды  там назадь... под  ноги себе  некогды  глянуть...  будто кто
гонится.
 - Японский бог! - согласился Богодул.
 Дарья подливала  из  самовара в стакан, из  стакана в блюдце, ласково и
бережно прихлебывала,  сластила  чаем во рту, сглатывая не  сразу, аккуратно
облизывала губы и неторопливо, забывчиво,  будто  и  не  подбирая, а вынимая
слова наугад,  говорила и  говорила, не  вытягивая разговор в одну  сторону,
нагибая его то туда, то сюда.
 - Без чаю-то худо, - от удовольствия, что пьет его, признавалась она. -
Навроде  отошла  маленько.  А утресь  как обручем  сжало  в грудях,  до того
тошно... мочи  нету.  Через  силу  подоила корову,  а  то  уж  она,  бедная,
изревелась, выпустила ее - окошек не вижу, одна темень в глазах. Думаю: надо
самовар поставить.  И сама себя ишо  тошней тошню: какой тебе самовар? Ты за
самоваром-то и  сидела,  лясы точила,  покуль  у  тятьки,  у  мамки нехристь
последнюю  память  сшибала. Не  будет тебе никакого  самовару, не проси. Как
вспомню,  как вспомню  про их... сердце  оборвется  и захолонет - нету. Я от
себя  качну - навроде раз,  другой толкнется, подeржится  и опеть...  как на
память  найдет... опеть остановится. Ну, думаю, куды оне  меня повезут,  где
спрячут? Это когда мальчонка у Райки Серкиной помер, три дни полсажени земли
искали, чтоб похоронить, новое кладбище расчать, а кладбище опосле все равно
другое назначили. И лег он, христовенький, не туды, совсем один в стороне...
далеко, говорят,  в стороне.  Каково  ему,  маленькому,  в лесу  со зверьем?
Спасибо он потом отцу-матери за это скажет?
 У  нас тятька с мамкой, почитай, в одновременье померли. Не старые ишо,
ежли со мной равнять. Первая мамка, и ни с чего, ее смерть наскоком взяла. С
утра ишо холила, прибиралась,  потом  легла  на кровать отдохнуть,  сколь-то
полежала, да как  закричит  лихоматом:  "Ой,  смерть,  смерть давит!" А сама
руками за шею, за грудь ловится. Мы подскочили, а  знатья, че  делать,  ни у
кого нeту, руками без толку машем да чекаем: "Че, мамка, где, че?" Она прямо
на глазах у нас  посипела, пятнами пошла, захрипела...  Приподняли, посадили
ee, а уж  надо обратно  класть.  На шее следы навроде  как остались, где она
навроде душила... так и влипло.  Тятька опосле  говорил:  "Это она  на  меня
метила,  я  ее звал,  да промахнулась, не на того  кинулась".  Вот он  у нас
долго,  годов семь, однако что, хворал. Ставили на мельнице новый жернов,  и
он под его...  нога  подвернулась, и  прямо  под его. Как ишо живой остался!
Кровью харкал, отшибло ему нутро. Он  бы, поди-ка, и поболе подержался, ежли
берегчись, дак берегчись-то никак и не умел, ломил эту работу, что здоровый,
не смотрел на себя. Мамку хоронили зимой, под Рожество, а  его близко к этой
поре,  за  Троицей. Откопали  сбоку  мамкин  гроб, а  он  даже  капельки  не
почернел,  будто  вчерась  клали. Рядышком  поставили  тятькин. Царствие вам
небесное! Жили вместе, и там вместе, чтоб никому не обидно.
 На  острову у нас  могила  есть...  Тепери-то ее без догляду  потеряли,
гдей-то  пониже  деревни по  нашему  берегу на угоре.  Я ишо помню  ее,  как
маленькая  была. Лежит в ей, сказывают, купец, он товары по  Ангаре возил. И
вот раз плывет с товаром, увидал Матеру  и велел подгребать.  И до того  она
ему  приглянулась,  Матера  наша...  пришел к  мужикам, которые тогда  жили,
пришел и говорит: "Я такой-то и такой, хочу, когда смерть подберет, на вашем
острову, на  высоком  яру быть похоронетым. А  за  то  я поставлю вам церкву
христовую".  Мужики,  не  будь дураки,  согласились.  И  правда,  отписал он
деньги, купец, видать,  богатный  был...  целые  тыщи - то  ли десять, то ли
двадцать.  И послал главного  своего прикащика, чтоб  строил.  Ну вот, так и
поставили нашу церкву, освятили, на священье сам купец приезжал. А вскорости
после того привезли его сюды,  как  наказывал, на  вековечность.  Так старые
люди  сказывали, а  так,  не так  было,  не  знаю.  А че  им, поди-ка,  здря
говореть...
 Тятько как  помирать,  а  он все  в памяти  был, все  меня  такал... он
говорит: "Ты, Дарья, много на себя не бери -  замаешься, а возьми ты на себя
самое напервое: чтоб совесть иметь и от совести не  терпеть". Раньче совесть
сильно  различали. Ежли кто норовил без ее, сразу заметно, все друг у дружки
на виду жили. Народ, он, конешно, тоже  всяко-разный был. Другой и рад бы по
совести, да  где ее взять, ежли не  уродилась вместе  с  им?  За  деньги  не
купишь. А  кому  дак  ее  через край  привалит, тоже  не радость  от  такого
богачества. С его последнюю рубаху  сымают, а он ее скинет,  да ишо  спасибо
скажет, что раздели. У нас сват Иван такой был. А он был  печник любо-дорого
на весь белый свет. За  им за сто  верст приезжали печи класть. Безотказный,
шел,  кто ни попросит,  а за  работу  стеснялся  брать, задарма,  почитай, и
делал. На его сватья грешит: "Ты  на неделю уйдешь, кто за тебя в поле будет
робить? Кто дома будет  робить, простофиля ты, не человек". А  он правда что
простофиля: "Люди просют"... Ну и запустил свое хозяйство... "Люди просют" -
хошь по миру иди. На эту пору объявилась коммуния - он туды свою голову... -
Последние  слова  Дарья  договорила врастяжку, она  вспомнила, перекинувшись
мыслью на теперешнее: - Я вечор без ума могилку свата Ивана доглядеть. Да уж
темно  и  было,  не понять, где  кто  лежит.  Нешто  и ее  своротили? Над ей
звездочка покрашенная была, сын с городу  жалезную тумбочку привез, а сверху
как  птичка  звездочка.  Надо  седни  проверить.  Господи,  догонь  ты  этих
извергов, накажи  их за  нас. Ежли  есть в  белом свете грех, какой ишо надо
грех?  - Чтобы опять не  разбередиться, Дарья осторожно покачала головой  и,
вздохнув  полной  грудью,  поднялась,  пошла в путь  и вынесла  оттуда  пять
шоколадных, в пестрой бумажной обертке конфет - три протянула Богодулу и две
оставила себе.  - Посласти маленько,  я  знаю: ты любишь. Помню, поди-ка:  в
войну хошь  на зуб положить, а откуль-то брал  по кусочку сахару, давал  нам
для скусу. Сердился не дай бог, eжли мы для ребят оставляли, заставлял самих
хрумкать. Сластей того сахару я ниче не знаю. То и сладко, че нету.
 - Вино - ык! - подал голос Богодул и сделал отмашку головой, показывая,
что вино он не терпит и никогда не терпел.
 -  Пущай его дьявол пьет, -  согласилась Дарья,  усаживаясь обратно  на
свое место. - Че я  заговорела про свата Ивана? Памяти никакой не стало, вся
износилась. А-а, про совесть. Раньше ее видать было: то ли есть она,  то  ли
нету.  Кто с ей - совестливый, кто  без  ee -  бессовестный.  Тепери  холера
разберет, все сошлось в одну кучу - что то, что другое. Поминают ее без пути
на кашном слове, до того  христовенькую истрепали, места живого не осталось.
Навроде  и владеть  ей  неспособно.  O-хо-хо!  Народу  стало  много  боле, а
совесть, поди-ка, та же - вот и истончили ее, уж не для себя, не для спросу,
хватило  б для показу. Али сильно большие дела творят, про маленькие забыли,
а при больших-то делах совесть, однако что, жалезная, ничем ее не укусить. А
наша совесть постарела, старуха стала, никто на нее не смотрит. Ой, господи!
Че про совесть, ежли этакое творится!
 Я ночесь опосля вeчорошного не сплю и все думаю, думаю... всякая ахинея
в голову лезет. Сроду никакой холеры не боялась, а тут страх нашел: вот-вот,
грезится,  чей-то  стрясется,  вот-вот  стрясется.  И  не  могу  -  до  того
напружилась от ожиданья... Вышла на улицу, стала посередь ограды и стою - то
ли гром  небесный ударит и разразит нас, что  нелюди  мы, то ли  ишо че.  От
страху в избу обратно, как маленькой, охота, а стою, не шевелюсь. Слышу: там
дверь брякнет, там брякнет -  не мне одной, значит, неспокойно. Подыму глаза
к небу, а там звездочки
 разгорелись,  затыкали все небо, чистого места нету. До того крупные да
жаркие - страсть! И все ниже, ниже оне,  все ближе  ко мне... Закружили меня
звездочки... на-вроде как обмерла, ниче не помню, кто я, где я, че было. Али
унеслась  куды-то.  Пришла в  себя, а уж  поглядно, светлено,  звезды  назад
поднялись,  а  мне  холодно, дрожу. И таково хорошо,  угодно мне, будто душа
освятилась. "С чего, - думаю, - че было-то?" И хорошо, и больно, что хорошо,
стеснительно.  Стала вспоминать,  не видала ли  я че, и  навроде как видала.
Навроде  как голос  был. "Иди спать,  Дарья, и жди. С кажного  спросится", -
навроде был голос. Я пошла. Спать путем не спала, но уж маленько  полегчало,
терпеть можно. А какой был голос, откуль шел, не помню, не скажу.
 У  нас  мужики  извеку, почитай,  все свои были, материнские. Чужих  не
сильно примали. При мне один Орлик прижился, дак Орлику сам черт - свояк. Он
на  гольной  воде, захоти он,  нисколь  не хуже  бы  обосновался и  ноги  не
замочил. Трепало было несусветное, сто коробов наворотит  и  не поперхнется,
язык как молотилка. Мужики, поди-ка, для того и оставили его,  чтоб веселил,
на потеху себе. У нас такие не родились. Соберутся где и хахают, и хахают на
всю Матеру, а он сидит - голова рыжая, рожа разбойная, вся  в конопушках,  и
зубы  редкие. Вот-вот, зубы редкие - не здря  говорят:  у  кого зубы редкие-
вруша, через их все проскочит. И  моет свои редкие зубы,  и моет - откуль че
берется! До улежки мужиков доводил. Но и  работящий был, ой,  работящий! Где
кол забьет, там че-нить  да вырастет.  Дак вот, Дунька за Генкой Пресняковым
замужем,  от его осталась,  дочерь  его. Ну, эта  уж выродилась, не в тятьку
свово:  ни  соврать, ни поробить.  А два парня  были, те позаковыристей,  за
словом в карман тоже не лазили - ну и одного как  шпиена ерманского, чтоб не
подковыривал,  взяли,  а  другой  язык прикусил и  съехал с  Матеры.  А куды
съехал, живой ли тепери, не знаю. Я уж и сама забыла про его,  что он был, а
то бы у Дуньки долго ли спросить?
 Ну,  мужики у нас  свои,  а баб любили  со стороны брать. Так  заведено
пошто-то  было.  И  по наших девок, кто  оставался, тоже наперебой плыли:  с
Матерой породниться кажный рад.  У нас из веку богато жили. И девки от наших
мужиков  все породные выходили,  бравые - на залеживался товар. Ишо  и пощас
видать породу,  кто  с  Матеры.  Мамку  мою тятька тоже  привез откуль-то  с
бурятской стороны. Как  он ее дразнил: ой-е-ек. От с этого самого  Ой-е-ека,
али как он, мамка и вышла.  А там  то ли воды  совсем не было, то ли речушка
какая в один перешаг текла, только  до смерти  она боялась воды. Попервости,
тятька рассказывал,  станет  на берегу и глаза зажмурит, чтоб не  видать.  А
куды от ее деться - кругом Ангара. На Подмогу перeдти и то надо  вплавь, а у
нас там, на Подмоге покосы стояли.  Так и не привыкла до самой до смерти. Мы
над  ей подсмеивались,  нам-то Ангара -  своя,  с сызмальства на ей, а мамка
говорела: "Ой,  будет, будет на меня беда, здря никакой страх не живет". Дак
нет, никто у  нас в дому не  утонул, а что гулеванила, берегов  не слушалась
вода - не нам однем,  всем разор. Только щас мамкин стр