чше сказать, как ворованное  на прощанье -  все
обман, на который они из слабости человеческого сердца  поддались. А  правда
состоит в том, что надо переезжать, надо, хочешь не хочешь, устраивать жизнь
там, а не искать, не допытываться, чем жили здесь. Уж если жили не зная, чем
жили,-  зачем  знать уезжая,  оставляя после себя пустое место?  Правда не в
том, что чувствовать в работе, в песнях, в благостных  слезах, когда заходит
солнце и  выстывает свет,  а в душе  поднимаются смятение, и любовь, и жажда
еще большей  любви, какие  выпадают не часто,- правда в  том,  чтобы  стояли
зароды. Вот для чего они здесь. Но приходили и  сомнения: так-то оно так, да
не  совсем же так. Зароды  в конце концов они поставят  и  увезут, коровы  к
весне до последней травинки их приберут, всю работу,  а вот эти песни  после
работы,  когда уж будто и не они,  не люди, будто души их пели, соединившись
вместе,- так свято и изначально верили они бесхитростным выпеваемым словам и
так  истово  и едино возносили голоса; это сладкое  и тревожное обмирание по
вечерам пред красотой и жутью подступающей ночи, когда  уж  и не  понимаешь,
где ты и что ты, когда чудится исподволь, что ты бесшумно и плавно скользишь
над   землей,  едва   пошевеливая   крыльями   и  правя   открывшимся   тебе
благословенным   путем,  чутко  внимая  всему,  что  проплывает  внизу;  эта
возникшая неизвестно откуда  тихая  глубокая боль, что ты и не  знал себя до
теперешней минуты, не знал, что ты - не только  то, что ты носишь в себе, но
и  то,  не всегда  замечаемое,  что  вокруг  тебя, и потерять  его  иной раз
пострашнее, чем потерять руку или ногу,-  вот  это  все запомнится надолго и
останется в душе незакатным светом и радостью.  Быть может, лишь это  одно и
вечно, лишь оно,  передаваемое,  как дух  святой, от человека к человеку, от
отцов к детям и от детей к внукам, смущая и оберегая их, направляя и очищая,
и вынесет когда-нибудь к чему-то, ради чего жили поколенья людей.
 Так отчего  бы и им не омыться под  конец жизнью, что  велась в  Матере
долгие-долгие годы,  не  посмотреть вокруг удивленными и печальными глазами:
было. Было, да сплыло. Смерть кажется страшной, но она  же, смерть, засевает
в  души  живых щедрый и полезный урожай, и из семени тайны и тлена созревает
семя жизни и понимания.
 Смотрите, думайте! Человек не един, немало  в нем разных, в одну шкуру,
как  в одну  лодку собравшихся земляков,  перегребающих с берега на берег, и
истинный  человек  выказывается  едва  ли  не  только  в  минуты  прощания и
страдания - он это и есть, его и запомните.
 Но  почему так тревожно, так смутно на душе - только  ли  от  затяжного
ненастья, от вынужденного безделья,  когда дел невпроворот,  или от  чего-то
еще? Попробуй  разберись.  Вот  стоит земля,  которая  казалась  вечной,  но
выходит,  что  казалась,-  не будет  земли.  Пахнет травами,  пахнет  лесом,
отдельно с листом  и отдельно с иголкой, каждый кустик веет  своим дыханием;
пахнет  деревом  постройки,  пахнет  скотиной,  жильем,  навозной  кучей  за
стайкой, огуречной ботвой, старым углем от кузницы - из всего  дождь вымыл и
взнял розные терпкие запахи, всему  дал свободный дых.  Почему,  почему  при
них, кто живет сейчас, ничего этого не  станет на этой земле? Не раньше и не
позже. Спроста ли? Хорошо ли? Чем, каким утешением унять душу?
 С   утра  попробовало   распогодиться,   тучи   отжато   посветлели   и
заворошились,  пахнуло откуда-то иным, легким воздухом,  вот-вот,  казалось,
поднырнет под тучи солнце, и  люди поверили, тоже зашевелились, собрались  к
Павлу  справляться, будет  ли  дело. А пока собирались да  рассуждали, опять
потемнело и  потекло.  Расходиться  не хотелось - сидели,  возили все  те же
разговоры.  Дарья вскипятила  самовар, но на  чай почему-то  не польстились,
видать, не  просохли еще от домашнего. Одна Катерина взяла на колени стакан.
У дверей на лавке, прислонившись к стене и подняв и обняв ногу, расположился
Афанасий Кошкин, или Коткин, кому как нравится, тот так и называл, а Петруха
из потехи сливал их вместе и на всю матушку-деревню кричал: "Кот и Кошкин, а
Кот и Кошкин!" Афанасий всю жизнь был Кошкиным, а стали переезжать в совхоз,
всей семьей поменяли фамилию на  Коткины: новое - так все  новое, красивое -
так все красивое. Над  Афанасием  подшучивали - он  добродушно отсмеивался в
ответ и объяснял:
 -  Да  мне-то што?! Мне што Кошкин, что Мышкин. Я  шестьдесят годов, да
ишо с хвостиком, Кошкиным ходил -  никто в рожу не плюнул. Это все молодежь.
Невестки, заразы, сомустили. Особливо Галька. Им што - она им, фамиль-то, не
родная, она  им  што платок на голову - седни  одна, завтрева другу  одевай.
Пристали: давай да давай.  А  в тот  раз  подпоили  меня...  я  и задумался.
"Кошкин,- грят,-  это ты вроде  под  бабой ходишь, а Коткин  - дак  баба под
тобой".  Чем, заразы, стравили... Задумался и грю: "Поллитру ишо дадите, дак
берите". Никому не видал: в четыре ноги кинулись, однем духом выставили.
 - За поллитру, значит, фамиль продал?
 -  Дак, выходит, так. Галька  в раен ездила, документы переписать.  А я
сам. Сам над етой буковкой крышку сделал. Пойми: ты  или  шы? Шито-крыто,  а
расписуюсь, дак нарошно не достаю до ее, закорюку ставлю. Был Кошкин, и есть
Кошкин. А оне как хочут.
 Вера  Носарева,  Дарьина соседка  с  нижнего края,  несколько  раз  уже
порывалась встать и уйти домой, даже не домой, а на деляну,- Вера, пока суть
да дело,  бегала на  свой  сенокос, потихоньку валила травку, но  уходить из
тепла  и от людей  не хотелось, дождь к тому же распалился и  шумел сплошной
волной. На топчане, как на шильях,  вертелась,  каждую минуту  заглядывая  в
окно, Клавка  Стригунова - эта давно бы и  стриганула, да не пускал дождь. С
тоски  Клавка вязалась к Андрею,  расспрашивала  его  про городских мужиков:
каких они нынче любят баб -  полных или поджарых? Андрей, смущаясь,  пожимал
плечами.  Среди  бела  дня стало  темнеть,  дождь хлестал  как  сумасшедший,
веселый разговор поневоле померк, мало-помалу перешел  опять все к тому же,-
к Матере, к ее  судьбе и судьбе материнцев. Дарья, как обычно, решительно  и
безнадежно махнула рукой:
 - А-а, ниче не жалко стало...
 -  Жалко-то,  поди,  как не жалко... - начал Афанасий и умолк:  сказать
было нечего.
 -  Ой,  старые вы пустохваты, пропаду  на вас нету,-  отстав от Андрея,
вдруг вцепилась в разговор Клавка, будто ожгли ее.- Нашли над чем плакать! И
плачут,  и  плачут...  Да она вся назьмом  провоняла,  Матера  ваша! Дыхнуть
нечем. Какую радость вы тут нашли?! Кругом давно новая  жисть  настала, а вы
все,  как  жуки навозные, за старую хватаетесь,  все какую-то сладость в  ей
роете. Сами себя только обманываете. Давно  пора сковырнуть вашу Матеру и по
Ангаре отправить.
 Афанасий же  первый и  ответил, задумчиво  поджав голос,  словно  и  не
Клавке отвечал, а себе, своим сомнениям:
 - Хошь по-старому, хошь по-новому, а все без хлеба не прожить.
 - Без хлеба, че ли, сидим? Вон свиней уж на чистый хлеб посадили.
 - Покеда не сидим...
 -  Ну  горлодерка  ты,  Клавка! -  вступила,  опомнившись,  Дарья.-  Ну
горлодерка! Откуль ты такая и взялась, у нас в Матере таких раньче не было.
 - Раньче не было, теперь есть.
 -  Дак  вижу,  что есть,  не  ослепла.  Вы  как  с  Петрухой-то  вот  с
Катерининым  не смыкнулись? Ты, Катерина, не слушай, я  не тебе  говорю. Как
это вы нарозь по сю пору живете? Он такой же. Два сапога - пара.
 - Нужон он мне как собаке пятая нога,- дернулась Клавка.
 -  А  ты  ему  дак  прямо  сильно  нужна,- обиделась,  в  свою очередь,
Катерина.
 - Вам че тут жалеть,  об чем плакать? - наступала Дарья.  Она одна, как
за  председательским местом,  сидела  за  столом  и, спрашивая, от  обиды  и
волнения дергалась головой вперед, точно клевала, синенький выцветший платок
сползал на лоб.- У вас давно уж ноги пляшут: куды кинуться? Вам  что Матера,
что холера...  Тут  не приросли  и  нигде не прирастете, ниче  вам  не жалко
будет. Такие уж вы есть... обсевки.
 Клавка, взбудоражив стариков, и спорить стала легко, с улыбочкой:
 - Тетка Дарья, да  это вы такие есть. Сами на  ладан дышите и  житье по
себе  выбираете. По Сеньке  шапка.  А  жисть-то  идет...  почему вы  ниче не
видите? Мне  вот уже  тошно в вашей  занюханной  Матере, мне поселок  на том
берегу подходит, а  Андрейке вашему,  он помоложе меня, ему  и поселка мало.
Ему  город  подавай. Так, нет,  Андрейка?  Скажи,  да нешто жалко  тебе  эту
деревню?
 Андрей замялся.
 - Говори, говори, не отлынивай,- настаивала Клавка.
 - Жалко,- сказал Андрей.
 - За что тебе ее жалко-то?
 - Я тут восемнадцать лет прожил. Родился тут. Пускай бы стояла.
 -  Вот ребеночек! Че тебе детство, если  ты из него вышел? Вырос ты  из
него.  Вон  какой лоб вымахал! И  из  Матеры  вырос.  Заставь-ка тебя  здесь
остаться - как же! Это  ты  говоришь - бабку боишься. Бабку тебе жалко, а не
Матеру.
 - Почему...
 -  Потому.  Меня не проведешь. А бабке твоей себя жалко. Ей помоложе-то
не сделаться, она и злится, боится туда, где  живым пахнет. Ты  не обижайся,
тетка Дарья, я тебе всю правду... Ты тоже не любишь ее прятать.
 Но Дарья и не собиралась обижаться.
 -  Я, девка, и  об  етим  думала,- призналась она,  чуть кивая головой,
подтверждая, что да, думала, и налила себе чаю.-  Надумь другой раз возьмет,
дак все переберешь. Ну ладно,  думаю, пущай я  такая... А вы-то какие? Вы-то
пошто так  делаете? Эта земля-то  рази  вам  однем принадлежит? Эта земля-то
всем принадлежит -  кто до  нас был и  кто после  нас придет. Мы тут в самой
малой доле  на ей.  Дак пошто ты ее,  как туе кобылу, что на  семерых братов
пахала...  ты, один брат, уздечку накинул  и цыгану за рупь  двадцать отвел.
Она не твоя. Так  и нам Матеру на подержание только дали... чтоб обихаживали
мы ее  с пользой и от ее кормились. А вы че с ей сотворили?  Вам ее  старшие
поручили, чтобы вы жисть прожили и младшим передали.  Оне ить с вас спросют.
Старших  не боитесь - младшие споосют. Вы детишек-то нашто  рожаете?  Только
начни этак фуговать - поглянется. Мы-то однова живем, да мы-то кто?
 - Человек - царь природы,- подсказал Андрей.
 - Вот-вот, царь. Поцарюет, поцарюет да загорюет.
 И  замолчали. Обвальный  дождь  затихал,  и  вместе с  последними,  как
стряхиваемыми, крупными  каплями  сыпал мелкий, гнилой. Темь, которая  перед
тем пала, как под  самую ночь, будто  опустили  сверху  над  Матерой крышку,
теперь рассосалась,-  было серо и размыто, и так же  серо и  размыто  было в
небе,  где  глаза  ничего  не различали, кроме водянистой  глубины. И  серо,
мглисто было в избе, где все они на минуту замерли в молчании, точно камни.
 -  Фу-ты  ну-ты,  лапти  гнуты,-  приговоркой  прервал его,  очнувшись,
Афанасий и поднялся.- Налей-ка мне, Дарья, чаю. Работенка наша седни уплыла,
будем чаи гонять.
 Пришла Тунгуска.  Где сходился народ, туда обязательно тащилась и  она,
молча  пристраивалась,  молча вынимала  из-за  пазухи трубку и, причмокивая,
принималась сосать ее. И не трогай ее,  не скажет за  весь день  ни слова, а
может, и  не слышит даже,  о чем  говорят,  находясь в  какой-то  постоянной
глубокой и сонной задумчивости.
 Была  она  в Матере  не своя, но  теперь  уже и  не чужая,  потому  что
доживала здесь второе  лето.  Иногда,  впрочем, расшевелившись и  заговорив,
Тунгуска толковала - не столько словами, сколько жестами, что это  ее земля,
что в далекую  старину  сюда заходили тунгусы,- и так оно, наверно,  и было.
Теперь  же старуха  прикочевала  сюда по  другой  причине.  Совхоз  собрался
заводить  звероферму,  но  пока  завел  только  заведующего  -  это  и  была
Тунгускина  дочь, немолодая  безмужняя  женщина.  Прошлой весной,  когда они
приехали,  домики  в  новом поселке  только  еще достраивались,  квартир  не
хватало, и  дочь по  чьей-то подсказке привезла  свою  старуху в Матеру, где
появились свободные  избы. Так и застряла здесь  Тунгуска. Сядет на берегу и
полными  днями  сидит, смотрит, уставив глаза куда-то в низовья, на север. С
огородишком она почти не  возилась -  так, грядку, две, да и те запускала до
крайности - или не  умела, или не хотела, не привыкла. Чем она пробавлялась,
никто не знал: дочь к ней наведывалась из поселка не часто. На людях за чай,
когда усаживали, садилась,  но не помнили,  чтобы хоть раз  взяла она  корку
хлеба.  Но тем не  менее  жила, не  пропадала и как-то чуяла, где  собирался
народ, туда сразу и правила.
 Сегодня она еще задержалась, обычно появлялась  раньше. Тунгуска прошла
в передний  угол и устроилась  возле Катерининых ног  на полу. К этому  тоже
привыкли - что усаживалась на  пол, и хоть силой подымай ее на сиденье -  не
встанет. Старики  в Матере тоже, бывало,  примащивались  курить на пол - вот
она откуда, выходит, привычка эта,- еще от древних тунгусских кровей.
 -- Пришла? - отрываясь от чая, спросил Афанасий.
 Тунгуска кивнула.
 - Вот тоже для чего-то человек живет,- философски  заметил Афанасий.- А
живет.
 - Она добрая, пускай живет,- с улыбкой сказала Вера Косарева.
 - Да пуша-ай. Ты в совхоз-то поедешь?  - громко, как глухой, крикнул он
Тунгуске.
 Она,  не успев  сомлеть, опять  кивнула - на этот  раз уже с  трубкой в
зубах.
 - Ишь ты, собирается. Ей-то там, однако, совсем не шибко будет.
 -  Дался вам этот совхоз,- задираясь, опять начала Клавка.-  Прямо  как
бельмо на глазу. А  начни вас завтра сгонять с совхоза - опомнитесь,  не  то
запоете. До чего капризный народ: че забирают - жалко, хоть самим не надо, в
сто раз лучше дают - дак нет, ерепенятся: то не так, это не растак. Че дают,
то и берите, плохого  не дадут. Другие вон радуются. Чем не житье там? Тетка
Дарья  ладно,- сделала она отмашку в сторону Дарьи,-  с  нее  спрос,  как  с
летошного снега. А вам-то че ешо надо?
 Вера  Носарева,  необычно  присмиревшая,  уставшая  и  растерянная  без
работы, сбитая с толку разговором, тяжело вздохнула:
 - Дали б только корову держать... Косить бы дали... А там-то че? Другая
жисть,  непривычная, дак  привыкнем. Школа там, до десятого классу, говорят,
школа  будет. А тут с четырехлеткой мученье ребятишкам. Куда бы я нонче Ирку
отправляла?  А там она  на месте, со мной. От дому  отрывать не  надо.- Вера
украдкой  и виновато взглянула  на  Дарью и в мечте,  не один  раз, наверно,
представленной, захотелось свести...- Этот поселок да в Матеру бы к нам...
 -  Ишь,  чего захотела! Нет уж, я несогласная,-  закричала Клавка.- Это
опять посередь Ангары, у дьявола на рогах! Ни сходить никуды, ни съездить...
Как в тюрьме.
 - Привыкнем,-  откуда-то  издалека, со дна,  достал свое,  своей  думой
решенное слово Афанасий.-  Конешно, привыкнем. Через год,  через  два... тут
Клавка в кои-то веки правду обронила... Через год, два доведись перебираться
куда,  жалко  будет  и поселок. Труды  положим, дак  што... Нас с  землей-то
первым делом оне, труды, роднят. Тебе, Клавка, не жалко отсюда уезжать - дак
ты не шибко и упиралась тута. Не  подскакивай, не подскакивай,- остановил он
ее,-  мы-то знаем. Покеда мать живая была, дак она твоих ребятишек подымала.
А ты по магазинам да по избам-читалкам мышковала...
 - У меня грамота...
 - Я  про твою грамоту ништо не говорю. Я про землю. А там трудов - у-у!
-  много  трудов,  чтоб  землю добыть.  За што  и  браться...  Найти  бы тую
комиссию, што место выбирала, и носом, носом... Эх, мать вашу растак...
 - Тебя, может, нарочно туда загнали, чтоб  ты больше трудов положил  да
покрепче привык.
 - Может, и так. Где наша не пропадала. Вырулим. Обтерпимся, исхитримся.
Где поддадимся маленько, где назад воротим свое. Были бы  силы да  не мешали
бы  мужику - он из  любой  заразы вылезет.  Так, нет  я Павел,  говорю?  Што
молчишь?
 Павел курил, слушал и все  больше, не понимая и ненавидя себя, терялся:
говорила мать  -  он соглашался с ней, сказал  сейчас Афанасий  - он и с ним
согласился, не  найдя,  чем  можно возразить. "Что же это такое? - спрашивал
себя Павел.- Своя-то голова где? Есть  она? Или песок в ней, который, что ни
скажи, все без разбору впитывает внутрь? И где правда, почему  так  широко и
далеко ее  растянули, что не найти ни начал, ни концов? Ведь  должна же быть
какая-то  одна,  коренная   правда?  Почему  я  не  могу  ее  отыскать?"  Но
чувствовал, чувствовал он и втайне  давно с этим согласился, и если не вынес
для себя в твердое убеждение, которое отметало бы всякие раздумья, то потому
лишь, что мешали этому  боль прощания с Матерой да горечь и суета переезда -
чувствовал он, что и в  словах Клавки, хоть и не ей, а куда более серьезному
человеку бы их говорить,  и в рассуждениях  Андрея  в  тот  день,  когда они
встретились и сидели за столом, и есть сегодняшняя правда, от которой никуда
не уйти. И молодые понимают ее, видимо, лучше.  Что ж, на то  они и молодые,
им жить дальше. Хочешь не хочешь, а приходится согласиться с Андреем, что на
своих двоих, да еще в старой Матере, за сегодняшней жизнью не поспеть.
 - Привыкнем,- согласился Павел.
 -  Как  думаешь,  добьемся,  нет хлебушка от  той землицы?  - спрашивал
Афанасий.
 -  Должны  добиться.  Наука  пособит.  А  не  добьемся -  свиней  будем
откармливать или куриц разводить. Счас везде эта... специализация.
 - Дак я на своем комбайне што - куриц теребить буду?
 Бабы оживились.
 - Сделают приспособление - и будешь. Чем плохо?
 - Хватит пыль глотать, вон почернел весь от ее.
 - Перо полетит, дак очистится.
 Дарья, отстав от разговора, никого не слушая и не видя, сосредоточенно,
занятая только этим, потягивала из поднятого в руках блюдечка чай и чему-то,
как обычно, мелко и согласно кивала.
 - Што, бабы,-  руководил Афанасий,- будем закрывать, однако,  собрание.
Засиделись.   Дарья   уж   самовар  допивает.  Какое  примем  постановленье?
Переезжать али што?
 - Без нас давно приняли.
 - Пое-е-хали! Там, на большой земле, и вниманье на нас будет большое.
 - Только клопов, тараканов лучше вытряхайте.
 -- Как ты, Тунгуска? Будем переезжать?
 Тунгуска вынула изо рта трубку, облизнулась, подняла на голос непонятно
где плутавшие глаза и кивнула.
 -- Ты, Дарья, тоже собирайся. Без тебя мы не поедем.
 Но Дарья не ответила.
 -  Глите-ка,- спохватилась  Вера  Косарева.- Дожь-то  вроде  присмирел.
Засиделись,  засиделись... Воду  толочь  -  дак  вода и  будет. Я  побежала.
Крикнешь, Павел, ежли че. Но седни уж не кричи. Седни я побежала.
 ...Дождь, дождь... Но  виделся уже и  конец ему, промежутки от дождя до
дождя стали больше, подул  верховик и с натугой, с раскачкой сдвинул наконец
влипшую в небо мокрень, потянул ее на север. Только проходящие, проплывающие
мимо  тучи  продолжали   сбрасывать  оставшуюся  воду.  Притихнет   и  снова
забарабанит,  падет  без солнца слабый, скошенный  многими углами  солнечный
свет  и  опять померкнет, опять забрызгало - словно  из какой-то вредности и
нарочитости, чтобы не подавать  людям надежды, что когда-нибудь окончательно
прояснит. И люди, не умея покориться, злились, кляли и небо, и себя - за то,
что живут под этим небом.
 В один из таких не устоявшихся еще шатких дней -  не дождь и не  ведро,
не работа и не  отдых - приехал Воронцов  и с ним  представитель из  района,
отвечающий  за  очистку  земель, которые уйдут  под воды.  Народ  собрали  в
грязном и  сыром помещении с наполовину выбитыми стеклами,  бывшей колхозной
конторе. Не было лавок, люди стояли на ногах; не было и стола, за который бы
устроились приехавшие,- они, дав между собой и народом небольшую, в три шага
дистанцию, встали возле  дальней стены. Первым говорил Воронцов - о том, что
надо закончить  сенокос по-ударному, и люди, не  перебивая, смотрели на него
так, будто он свалился с  луны: что он говорит  -  дождь за  окном. И верно,
опять  сорвался  дождь,  застучал  по  крыше,  но  Воронцов,  завернутый   в
плащ-палатку, ничего  не видел и  не слышал, он толковал свое. Представитель
из  района,  по  фамилии Песенный, простоватый с виду мужчина с загорелым  и
скуластым, как у всех  местных,  лицом