пытался
понять  Павел. И не мог понять.  А поэтому  и  не мог полностью принять этот
новый поселок, хоть  и  знал, что жить в нем так или  иначе  придется  и что
жизнь в конце концов там наладится.
 Надо  - значит, надо, но, вспоминая, какая будет затоплена земля, самая
лучшая,  веками ухоженная и удобренная дедами и  прадедами и вскормившая  не
одно  поколение, недоверчиво  и тревожно замирало  сердце:  а не слишком  ли
дорогая цена? Не переплатить бы? Не больно терять это только тем, кто тут не
жил, не работал,  не  поливал своим потом каждую борозду. Вот  оно -  гектар
новой пашни разодрать стоит тысячу рублей; на него, на этот золотой  гектар,
посеяли нынче пшеничку, а она даже не взошла. Сверху земля черная, а подняли
ее  -  она  красная, впору  кирпичный  завод  ставить.  Пришлось  пересевать
люцерной  по пословице "с паршивой овцы хоть шерсти клок", и неизвестно еще,
уродится ли люцерна. Кто знает, сколько надо времени,  чтоб приспособить эту
дикую  и бедную лесную землицу под  хлеб, заставить ее  делать то, что ей не
надо. А со старой пашни, помнится,  в  былые  времена и сами кормились, и на
север, на восток многие тысячи пудов везли. Знаменитая была пашня!
 "Нет, старею, видно,- ставил себя Павел на место.- Старею, если не могу
понять.  Молодые вон понимают. Им  и  в голову не  приходит сомневаться. Как
делают - так  и  надо. Построили поселок тут - тут ему и следует стоять, это
его единственное возможное место.  Все,  что  ни происходит,-  к лучшему,  к
тому, чтобы жить было интересней и счастливей. Ну и живи: не оглядывайся, не
задумывайся. Хлеб не родит земля - привезут тебе хлеб, готовенький, смолотый
- испеченный, в белых,  черных и серых булках, ешь от пуза! Молока не станет
от собственной  коровы -  привезут и молоко, чтоб  не возиться тебе  с  этой
коровой,  не  хвостаться  по  кустам,  собирая сенцо. И  картошку, и редьку,
луковку  -  все  привезут... А где возьмут  -  не твоя забота. У нас поселок
городского типа - вот и будет в нем как в городе, ничуть не хуже. Деньги  за
разодранную пашню, за то, что  будешь  сеять-пересевать  ее, ты получишь, на
деньги  эти,  что  потребуется,  купишь.  Вот  какой  выстеклили  магазин  -
любо-дорого смотреть. Рядом стеклят другой, там на очереди третий... А плохо
станет здесь - уедешь в другое место, где хорошо, дорога никуда не заказана.
 Старею,-  признавал  он.- Постарел уж - чего там!  Считаю, что  мать по
недомыслию хватается за старое, а далеко ли и сам ушел от нее? Неужели и мое
время  вышло?  Мать живет  в  одной  уверенности, молодые в другой, а тут  и
уверенности никакой нету. Ни туда, ни сюда, меж теми и другими. Возраст, что
ли, такой?  Не  успеешь разгадать  одну  загадку,  наваливается  вторая, еще
похитрей.  Но мать-то свой  век отжила,  а  тебе еще  жить  и  работать.  Не
понимаю, что ли, что новое на  пустом месте не  построишь  и  из  ничего  не
возьмешь, что ради него приходится попускаться чем-то и дорогим,  привычным,
вкладывать немаленькие труды? Прекрасно понимаю. И понимаю, что без техники,
без самой большой техники ничего нынче не сделать и никуда не уехать. Каждый
это понимает, но как  понять, как  признать  то,  что сотворили  с поселком?
Зачем  потребовали  от  людей,  кому  жить тут,  напрасных  трудов? Сколько,
выгадывая  на  один день, потеряли  наперед - и почему бы это не  подсчитать
заранее? Можно,  конечно,  и  не  задаваться  этими вопросами, а  жить,  как
живется, и плыть, как плывется,  да ведь на том  замешен: знать, что почем и
что для чего, самому докапываться до истины. На то ты и человек".
 А  возвращался   в  поселок,   заходил  в  свой   дворик,   к  которому
волей-неволей успел прилипнуть, и  смирялась  душа: жить можно.  Непривычно,
неудобно, чувствуешь себя квартирантом, да оно квартирант и есть, потому что
дом не твой и  хозяином-барином себя в нем не поведешь, зато и являешься  на
готовенькое: дрова не  рубить, печку  не  топить... Воду, верно,  носить еще
приходится,  но  обещают  и воду  на дом.  Что  и  говорить  - жизнь настала
облегченная.  Пришел  с  работы,  умылся  и  можешь  полеживать,  в  потолок
поплевывать,   никаких  забот,  никаких  переживаний...  Только   при   этой
облегченности и себя чувствуешь как-то не во  весь свой вес, без твердости и
надежности,  будто  любому дурному ветру ничего не  стоит подхватить  тебя и
сорвать,-  ищи  потом,  где  ты  есть;   какая-то   противная  неуверенность
исподтишка  точит  и  точит:  ты  это или  не ты? А если ты,  как  ты  здесь
оказался?
 Ничего, привыкнет и к этому...
 Павел удивлялся, глядя на Соню, на жену свою: она  как вошла в  дом - в
квартиру  теперь  надо  говорить,  не в  дом,-  как  вошла,  ахнула,  увидев
сверкающую игрушку - электроплиту, цветочки-лепесточки на стенах, которые  и
белить, оказывается, не  надо,  шкафчики,  вделанные внутрь, да еще ванную с
кафелем,  а  в ней  сидяк, пока,  правда, без воды,  бездействующий,  да еще
зелененькую и веселенькую,  с одной стороны полностью застекленную веранду -
будто  тут всегда и была. В день освоилась, сбегала к  соседям  - как у них,
взялась  распоряжаться,  что  куда  ставить,  что  не  стыдно  из  имеющейся
мебелишки  привезти и что придется  покупать,  раскинула,  где  можно вырыть
подвал  и  как   расширить  кладовку,  носилась  разгоряченная,  суматошная,
предовольная и  готова была, кажется, приковать себя к этой квартире. А ведь
тоже деревенская баба, с  князьями да дворянами не возжалась, красивой жизни
не нюхала, но вот поди ж ты - распушилась, откуда что и взялось? Как жареный
петух  в  одно место клюнул. Для  бабы и  верно  заманка: красиво, чисто, не
носиться как угорелой со двора в кухню и обратно, все здесь, все под руками.
У  Сони  к тому  же две сестры в  Иркутске:  одна, выйдя  замуж  за человека
расторопного и  удачливого, работающего  по  снабженческой  части, жила  как
барыня, в квартире своей чего только не  имела, и Соня немало ей завидовала.
Приезжая из города, когда  удавалось  туда вырваться,  недобро  смотрела  на
ухваты да чугунки, а однажды попробовала сманить  в Иркутск и Павла. Ей  там
нагородили  с  три короба, как хорошо да  ладно, культурно  да  уважительно,
свояк по снабженческой части посулил пристроить куда-то и его, Павла,- она и
растаяла,  поддалась, полетела чуть  ли не укладываться.  Павел тоже едва не
дрогнул, потому как раз пошли слухи о затоплении и  переселяться куда-то все
равно предстояло, но сдержался.  В  городе  тем хорошо, кому город  хорош, а
кого матушка-деревня взрастила да до старости довела - сиди уж,  не рыпайся.
А вышло, что и  ехать  в город ни к чему, город сам сюда пожаловал. Теперь и
Соня могла успокоиться,  а то нет-нет да попрекала мужика. Из грязи вылезли,
в князи пошли...
 Потихоньку  да помаленьку жизнь притрется, человек приспособится, иначе
не  бывает.  Нарежут потом  где-нибудь  на остатках старых полей землицу под
картошку - все  не завезешь, как  ни старайся, спохватятся, что и без коровы
трудновато, на  общественное стадо надейся,  а свою коровку держи  - и,  как
великий дар, дадут  позволенье: держи, кому надо, городи,  коси,  пурхайся с
темна  до темна, если нравится. А верно, понравится уже далеко  не всем, уже
другую привычку народ возьмет.
 Им легче, Соне и сейчас ничего  больше  не надо, он  приспособится,  но
Павел хорошо понимал, что матери здесь не  привыкнуть. Ни  в какую. Для  нее
это  чужой  рай.  Привезут  ее -  забьется  в закуток  и  не  вылезет,  пока
окончательно не засохнет. Ей эти перемены не по силам. И, будто не собираясь
никуда, она  почти  и  не  расспрашивала  его, что там  да как,  а когда  он
проговаривался о  чем-то сам, и  ахала, и  всплескивала руками,  но как  над
далекой  и посторонней чудовиной,  никакого  отношения к ней не имеющей. Для
нее этот новый поселок был не ближе и не  родней,  чем какая-нибудь Америка,
где  люди, говорят, чтобы  не  маять  ноги,  ходят на головах.  Наблюдая  за
матерью, Павел все больше убеждался,  что,  рассуждая о  переезде, себя  она
нигде, кроме Матеры, не  видит и  не представляет, и боялся того дня,  когда
придется все-таки ее с Матеры увозить.


10

 Петруха у Катерины, как  и следовало  ожидать, на другой же день  после
пожара убрался и вот уже неделю не давал о себе знать.  И корки хлеба матери
не  оставил, Катерина  жила  на Дарьиных чаях. Последняя  мучонка в кладовке
сгорела. Ничего вроде в  доме  не было, а стала разбираться после  огня - то
сгорело, это  сгорело... Больше  всего убивалась  Катерина по самовару; она,
переходя к Дарье, не думала, конечно, о пожаре и оставила самовар до другого
дня  - после  разгребла в  золе только  оплавленный  медный  слиток. Петруха
гармонь  свою   безголосую  не   забыл,  вынес,  а  заслуженный,  вспоивший,
вскормивший его самовар кинул. Без него и вовсе осиротела Катерина.
 Она  все еще  не теряла надежду,  что Петруха остепенится, устроится на
работу  и возьмет ее к себе. И о самоваре она вздыхала, представляя, что дом
у них будет,  а  самовара в дому  не будет, теперь их  не делают,  нигде  не
возьмешь. Стол без  самоварного  возглавия  - это уже  и  не стол, а  так...
кормушка, как у  птиц и зверей, ни приятности, ни чинности. Из веку почитали
в доме трех  хозяев - самого, кто главный в семье, русскую печь и самовар. К
ним подлаживались,  их уважали, без  них, как правило, не раскрывали  белого
дня, с их наказа и почина делались все остальные дела. Теперь одним разом не
стало у Катерины ни дома, ни самовара,  ни  русской печи  (она, печь-то,  не
сгорела,  потрескавшаяся и раскрытая, торчала на пепелище, как памятник - да
белый  свет, что ли,  ею обогревать?). Хозяина у Катерины после отца не было
никакого.
 У  Дарьи, у  той в  голове не укладывалось, как можно  было без времени
сжечь свою избу,  она  снова  и снова принималась  костерить Петруху, требуя
ответа:   как,  как   на  такое  рука   поднялась?   Катерина,   затаившись,
отмалчивалась,  виновато  убирая  глаза, будто  срамили  ее, и, когда  Дарья
подступала вплотную и надо было что-то отвечать, торопливо отговаривалась:
 - Беспутный, дак че...
 И  не  было  в  этих  коротких  словах  ни  злости, ни  обиды  на сына,
оставившего  ее без крова и хлеба,-  один охранный, всепрощающий смысл: мол,
такой он у меня уродился, что с него взять?!
 -  Вот, вот,-  распаляясь, тыкала в нее пальцем Дарья.-  Всюю  жисть ты
так. Всюю  жисть  поблажки давала,  исповадила  донельзя. Так  тебе тепери и
надо. Так и надо, так тебе и надо. Он живую избу спалил, он и  тебя живьем в
землю  зароет. Не в землю,- с досадой спохватилась она,-  в  воду он тебя, в
воду, чтоб не хоронить.  А ты  же сама будешь просить, чтоб он  тебе  камень
поболе привязал на шею... чтоб не всплыть тебе.
 - А он может,- вздыхала Катерина.- Беспутный, дак че...
 - Вот и поговори с ей,- всплескивала Дарья  руками.- Я ей про дело, она
-  про козу белу... Ну и захвати  тебя с Петрухой  вместе! - вот дал господь
кормильца...
 Катерина  замуж  не  выходила,  Петруху  она  прижила  от   своего  же,
материнского, мужика Алеши Звонникова, теперь давно уже неживого, убитого на
войне. Катерина  была много  моложе  его; когда они схлестнулись, у него уже
бегало четверо по лавкам, но так прищемил он  ей сердце, что ни  за кого она
не пошла, хоть  охотников в молодые годы находилось вдоволь. Алеша Звонников
тоже был порядочный баламут, и Петруха взял от него по этой части немало, но
он и до работы был охочий мужик и имел же что-то особенное, если смирилась с
Катериной его  родная баба и если сама Катерина, ни на что  не надеясь,  вся
светилась  и  обмирала от радости, когда  в ночь-полночь подворачивал  к ней
чужой мужик. Она и  сейчас, вспоминая о нем, менялась в лице  и оживала, как
от вина, глаза  ее раскрывались и счастливо уставлялись  туда, в дни  и ночи
сорокалетней  давности, и то, что видела она там, еще теперь согревало ее. И
говорила  она  об  Алеше, как о своем, и в  Матере  она имела  на это право,
потому что Алешина семья после войны съехала с острова.
 Связь  между Катериной и Алешей скрыть было невозможно, в деревне знали
о  ней все. Потом,  когда родился Петруха, Алеша и вовсе перестал  таиться и
открыто взял на себя заботу о новой своей  семье, среди бела дня на глазах у
народа привозил Катерине дрова и сено, поднимал завалившееся прясло. Так, на
две семьи, и жил года  три или четыре, пока не свалилась война, и в Матере к
этому скоро привыкли и перестали судачить. Об Алеше особенно и не посудачишь
-  всякие  пересуды от  него отскакивали  как от стенки горох. Он и сам кого
хошь мог  остыдить и просмеять, с ним не всякий  решался схватываться. "А  я
таковский,-  любил  он прихвастнуть,- меня  не  перетакуешь".  И  десять,  и
пятнадцать  лет спустя  после  войны про  задиристых,  ухлестистых парней  и
мужиков в деревне говорили: "Ну ишо один Алеша Звонников объявился".
 Вот эту легкость, разговорную тароватость Петруха с  избытком перенял у
незаконного  своего отца. Но если  у того она была  не на пустом месте -  за
делом Алеша лясы не точил, знал прежде дело, а уж потом все остальное,- то у
Петрухи вышло наоборот. Работник он был  аховый: за что  ни  возьмется - все
через пень-колоду, ни в чем  толку. Там,  где надо  руками  шевелить,  он их
закладывал  за  спину.  где  надо  смекалку  показать  -  только  гоношился,
раскидывал так  и этак,  а  получалось никак.  Послали  от колхоза на  курсы
трактористов, полгода проучился, дали ему, как доброму, новенький "Беларусь"
на  больших  колесах  -  он  этими  колесами  половину  заборов  по  деревне
перекрушил, гоняясь за  кошками да собаками, у себя в  ограде и  на  скотном
дворе за неделю  оставил  ровное поле.  Как выпьет -  так  за руль,  и пошел
кружить, только  щепки  во все стороны.  Катерина выскочит: "Ты  че творишь,
Петруха?  Опомнись - че ты творишь, куда ездишь?! Тут для того, че ли, место
сроблено, чтоб ты его давил?" Он отмахнется: "Ниче ты, старая, не понимаешь.
Так  полагается.  Такая  разнарядка на  севодни"  - и дальше,  а Катерина  и
отойдет в раздумье: кто  его знает, может, и верно, полагается, чтоб научить
трактор ровно ходить по полю, не выскакивать из борозды.
 Отобрали у Петрухи от греха подальше трактор, ссадили на землю,  а он к
той  поре и вовсе  избаловался, ничего не  хотел делать:  туркали с места на
место, с работы на работу, и нигде от него проку, всюду старались от Петрухи
поскорей  отбояриться  и  не  скрывали  этого  даже  перед  ним  -  он  лишь
похохатывал, слушая,  что  о  нем говорят,  подначивая  говорить  посильней,
пооткровенней,  словно  это  доставляло  ему  какое-то  удовольствие.  Ничем
Петруху  пронять было  нельзя. И когда переливали колхоз  в совхоз - колхоз,
умирая, мог быть доволен: наконец-то он избавился от этого работничка.
 Под сорок человеку, а все продуриться не  хочет, все как мальчишка:  ни
семьи (два раза каким-то чудом  привозил из-за  реки баб, но та и  другая на
первом же месяце летом улетывали от него через Ангару), ни рук,  способных к
работе,  ни  головы, способной к жизни.  Все  трын-трава.  Лишь  бы  прожить
сегодняшний  день,  а  что  будет завтра  -  это его  не касается,  короткие
разудалые  мысли  до  этого  не  достают. Подписался  поначалу  на  совхоз и
отказался,  собираясь в  город, потом вдруг, как муха укусила, заговорил  об
охотничьей  артели,  хотя из ружья  за  всю  свою жизнь  стрелял  только  по
бутылкам, да  и  то  мимо. А  в  последнее время  стал  сниться ему север  с
большими рублями... Но  до севера  только доехать надо терпение  иметь, а  у
Петрухи его не водилось ни капли.
 Вот  и посудите теперь, каково быть  матерью такого  человека.  Боялась
Катерина: чья душа  во  грехе,  та  и  в  ответе, поэтому вину за  Петрухино
сумасходство перекладывала на себя. Она говорила:
 - Дак ежли он такой и есть - че с им самдели? Голову на плаху?
 -  А какой он  у  тебя будет, когда  ты  распустила  его  до  последней
степени? - подхватывала Дарья.- Он избу сжег, ты ему слово сказала?
 - Сама говорела: так и этак бы сожгли...
 - Да не своей же рукой! Как она  у его не отсохла, что спичку чиркала?!
Это надо камень заместо сердца держать, он  в  ей родился, в ей рос, и он же
ее поперед всех спалил! Ну!
 - Он, может, самдели незначай.
 -   Вот  христовенькая,   вот   христовенькая!  -  приходила   Дарья  в
восхищение.- Ишо бы - конешно, незначай. Он тебе  сам ее  срубил, богачество
нажил -  золотые руки у твово Петрухи. Пошто бы нарочно он сжигать ее стал -
эва че придумали про мужика. Незначай, незначай...
 Катерина умолкала.
 - А как такие люди получаются? - пыталась  она понять - не в первый раз
пыталась понять и знала  уже, что не поймет, и  все-таки спрашивала, надеясь
на недолгое облегчение и прощение  себе,  когда и вместе  с Дарьей не сумеют
они ни  в чем  разобраться.-  Он  с  малолетства беспутный.  Ты говоришь:  я
исповадила.  А че  я исповадила? Никакой сильно повады не  было. Я  с  им  и
добром, и по-всякому - дак ежли он уродился такой. Он маленький был, ниче не
хотел понимать. Глаза  заворотит - и хошь говори ты ему, хошь  кол на голове
теши. Много ты с ребятами возилась?
 - Когда мне с имя было возиться? С темна до темна в беготне.
 -  А  все  люди. Ни один не  свихнулся. Мне его баловать тоже... не  до
баловства было. В запустенье,  правда что, не ходил. Старалася. Я погляжу на
Клавкиных  ребятишек... лучше самдели с мачехой жить. Родная она мать, да не
своим деткам. Ни уходу, ни привету - на подзатыльниках да на кусках, бедные.
А  какие  славные ребятишки, ласковые, послушные... С чего, с каких дрожжей,
ежели она только и знает, что собачиться? Она, че ли, воспитала?
 - Н-ну,- хмыкнула Дарья, полностью отказывая в этом Клавке.
 Речь шла о Клавке Стригуновой.
 - Дак  че тогды? Одного кажин день  лупцуют  - человек выходит. Другого
никакая лупцовка не берет - был разбойник и вырос разбойник. Одного нежат  -
на пользу, другого - на вред. Это  как? В ком че есть, то и  будет?  И  хошь
руки ты об его обломай, хошь испечалься  об  ем - он свое  возьмет.  Никакой
правью не  поправить. Так, че ли? Ты говоришь: я  не спрашиваю с его. Царица
небесная! Я надсадилась спрашивать.  А тепери самдели отступилась, вижу, что
без толку.  Теперь какой  есть, такой  и есть. Вся  злость вышла...  жалость
одна, что он такой. Дак не на плаху же, самдели? Пущай как хочет. Ему жить.
 - Дак ты  тоже не  из могилы  это  говоришь. Тебе тоже  доживать как-то
надо.
 -  А-а,  че  будет,- отмахнулась  Катерина.- Мы  уж тепери так и так не
своим ходом живем. Тащит. Куды затащит, там и ладно.
 - Что тащит... правда, что тащит,- согласилась Дарья.
 -  Потом  оне   же,  Клавкины  ребяты,  вырастут,-  подчищая  разговор,
вернулась  Катерина,- и  будут ее  на руках носить, что  она для их  доброго
слова не знала.  Говорят: какой  привет  - такой  ответ... а-а,- несогласным
стоном протянула она,- ниче не сходится. Кому как на роду написано. Мало, че
ли: другая мать дюжину  их подымет и  живет на старости с  имя хуже,  чем  у
чужих. Чужие-то постесняются галиться. А свои, как право им такое дадено, до
того лютуют... злого ворога больше жалеют. За что? Помнишь старуху Аграфену?
 - А  не  доживай  до  этакой  старости,-  вдруг  ни с чего  со  злостью
вскинулась Дарья.- Знай свой срок,-  и  пригасила, опустила голос,  понимая,
что не дано его человеку знать.- За грехи, ли че ли, за какие держит господь
боле,  чем  положено.  Ой,  страшные надо иметь  грехи,  чтоб  так... Где их
набрать?  Человек  должен жить, покуль польза  от  его есть.  Нету пользы  -
слезай, приехали.  Нашто  его  самого маять, других маять? Живые...  им жить
надо, а  не  смерть в  дому  держать, горшки с-под ее таскать. Я  потаскала,
знаю. Из-под меня скоро с-под самой хошь таскай, мигом  от горшка до  горшка
долетела,  а помню.  Свекровку  свою  помню, как  я на ее  смотрела. А  то и
смотрела,- непонятно на  что опять  осердясь,  продолжала она,-  что думала:
"Ко