дежды   на  то,   что  Настасья  приедет,  не  оставалось,  но  оставалось
по-прежнему старое и святое, как к богу, отношение к хлебу и картошке.
 Дарья добеливала ставни  у второго уличного окна, когда услышала позади
себя  разговор и  шаги  - это пожогщики  полным строем направлялись  на свою
работу. Возле Дарьи они приостановились.
 - И правда, спятила бабка,- сказал один веселым и удивленным голосом.
 Второй голос оборвал его:
 - Помолчи.
 К Дарье подошел некорыстный из себя мужик с какой-то машинкой на плече.
Это  был  тот  день,  когда пожогщики в третий  раз  подступали к  "царскому
лиственю". Мужик, кашлянув, сказал:
 -  Слышь,  бабка, сегодня  еще  ночуйте.  На  сегодня  у нас  есть  чем
заняться. А завтра все... переезжайте. Ты меня слышишь?
 - Слышу,- не оборачиваясь, ответила Дарья.
 Когда  они ушли, Дарья села на завалинку и, прислонясь к избе, чувствуя
спиной ее изношенное, шершавое, но теплое и живое дерево,  вволю во всю свою
беду и обиду  заплакала -  сухими, мучительными  слезами: настолько горек  и
настолько радостен был этот последний, поданный из милости день. Вот так же,
может статься, и перед ее смертью позволят: ладно, поживи еще  до завтра - и
что же в  этот день делать, на что его  потратить? Э-эх, до  чего же  мы все
добрые по отдельности люди  и до чего  же безрассудно  и много, как нарочно,
все вместе творим зла!
 Но это были ее последние слезы. Проплакавшись, она приказала себе, чтоб
последние, и пусть хоть  жгут  ее вместе с избой, все  выдержит, не  пикнет.
Плакать - значит напрашиваться на жалость, а она не хотела, чтобы ее жалели,
нет.  Перед  живыми  она  ни в  чем не  виновата  - в том разве только,  что
зажилась. Но  кому-то надобно, видать, и это, надобно, чтобы она была здесь,
прибирала сейчас избу и по-свойски, по-родному проводила Матеру.
 В обед  собрались  опять  возле  самовара  - три  старухи,  парнишка  и
Богодул. Только они и  оставались  теперь в Матере,  все остальные  съехали.
Увезли  деда Максима: на  берег  его вели под руки, своим ходом  дед идти не
мог. Приехала за Тунгуской дочь, пожилая уже, сильно схожая лицом с матерью,
привезла с  собой  вина, и  Тунгуска, выпив, долго  что-то кричала с реки, с
уходящего  катера, на  своем  древнем  непонятном  языке. Старший  Кошкин  в
последний наезд вынул из избы оконные рамы и сам, своей рукой поджег домину,
а рамы  увез в поселок. Набегал  на той неделе  и  Воронцов,  разговаривал с
пожогщиками  и, когда попал ему  на глаза Богодул,  пристал  к нему, требуя,
чтобы Богодул немедленно снимался с острова.
 -   Если  бездетный,  бездомный,  я  напишу  справку  об  одиночестве,-
разъяснял он.- Райисколком устроит. Давай-ка собирайся.
 -  Кур-р-рва! -  много  не разговаривая,  ответил Богодул и  повернулся
тылом.
 - Ты смотри... как тебя? - пригрозил, растерявшись, Воронцов.- Я могу и
участкового вызвать.  У меня это недолго. Я с  тобой, с  элементом, политику
разводить не очень. Ты меня понял или не понял?
 - Кур-р-рва! - Вот и разбери: понял или не понял.
 Но все это уже было, прошло; последние два дня никто в Матеру больше не
наведывался. И делать было нечего: все, что надо, свезли, а что не надо - то
и не надо. На то она и новая жизнь, чтоб не соваться в нее со старьем.
 За  чаем  Дарья  сказала, что пожогщики  отставили огонь  до завтра,  и
попросила:
 -  Вы  уж ночуйте там, где собирались. Я напоследок одна.  Есть там где
лягчи-то?
 - Японский бог! - возмутился Богодул, широко разводя руки.- Нар-ры.
 - А завтра и я к вам,- пообещала Дарья.
 После обеда, ползая на коленках, она  мыла пол и жалела, что нельзя его
как следует выскоблить, снять тонкую верхнюю пленку дерева и нажити, а потом
вышоркать  голиком  с  ангарским  песочком,  чтобы  играло  солнце.  Она  бы
как-нибудь в конечный раз справилась. Но пол был крашеный, это Соня настояла
на своем, когда мытье перешло к  ней, и Дарья не могла спорить. Конечно,  по
краске споласкивать  легче,  да ведь это не  контора, дома и понагибаться не
велика важность, этак люди скоро, чтоб не ходить в баню, выкрасят и себя.
 Сколько  тут  хожено,  сколько топтано  - вон как вытоптались  яминами,
будто просели, половицы. Ее ноги ступают по ним последними.
 Она прибиралась и  чувствовала, как истончается,  избывается всей своей
мочью,- и чем меньше оставалось дела, меньше  оставалось и ее. Казалось, они
должны были изойти враз, только  того Дарье и  хотелось. Хорошо бы, закончив
все, прилечь  под порожком и уснуть. А там будь что будет, это не ее забота.
Там ее спохватятся и найдут  то ли живые,  то ли мертвые, и она поедет  куда
угодно, не откажет ни тем, ни другим.
 Она пошла  в телятник, раскрытый уже, брошенный,  с упавшими затворами,
отыскала  в углу старой  загородки заржавевшую, в желтых пятнах,  литовку  и
подкосила травы. Трава была путаная, жесткая,  тоже немало поржавевшая, и не
ее  бы  стелить  на  обряд, но  другой  в  эту пору не найти.  Собрала  ее в
кошеломку, воротилась в  избу и разбросала эту накось по полу; от нее  пахло
не столько зеленью,  сколько сухостью и  дымом -  ну да недолго ей и лежать,
недолго и пахнуть. Ничего, сойдет. Никто с нее не взыщет.
 Самое  трудное  было  исполнено,  оставалась  малость.  Не  давая  себе
приткнуться,  Дарья повесила на окошки  и предпечье занавески, освободила от
всего лишнего  лавки и топчан, аккуратно расставила кухонную утварь по своим
местам.  Но все,  казалось  ей,  чего-то не хватает,  что-то  она  упустила.
Немудрено и  упустить: как это делается, ей не довелось видывать, и едва  ли
кому довелось. Что нужно, чтобы  проводить с почестями человека, она  знает,
ей был передан  этот навык многими  поколениями живших,  тут же  приходилось
полагаться  на  какое-то  смутное,  неясное  наперед,  но все  время  кем-то
подсказываемое чутье.  Ничего, зато другим станет  легче. Было бы начало,  а
продолжение никуда не денется, будет.
 И  чего  не  хватало еще, ей тоже сказалось.  Она  взглянула в передний
угол, в один и  другой,  и догадалась, чо там должны быть ветки пихты. И над
окнами тоже. Верно, как можно без пихтача? Но  Дарья не знала, остался ли он
где-нибудь на Матере - все ведь изурочили, пожгли. Надо было идти и искать.
 Смеркалось; вечер пал теплый и тихий, со светленькой синевой в небе и в
дальних, промытых сумерками, лесах. Пахло, как  всегда, дымом, запах этот не
сходил  теперь  с  Матеры,  но  пахло  еще  почему-то  свежестью,  прохладой
глубинной, как при вспашке земли. "Откуда  же  это?" -  поискала  Дарья и не
нашла. "А оттуда, из-под земли,- послышалось ей.- Откуда же еще?" И правда -
откуда же сирой земляной дух, как не из земли?
 Дарья шла  к ближней верхней  проточке, там  пограблено  было меньше, и
шлось ей на удивление легко,  будто и не  топталась  без приседа  весь день,
будто  что-то несло  ее,  едва  давая  касаться  ногами  тропки  для шага. И
дышалось  тоже  свободно и легко.  "Правильно, значит, догадалась  про пихту
ту",- подумала  она.  И благостное,  спокойное чувство,  что все  она делает
правильно,  даже  то, что  отказала в  последней  ночевке  Симе и  Катерине,
разлилось по  ее  душе.  Что-то  велело же ей отказать,  без  всякой готовой
мысли, одним дыхом?! И что-то толкнуло же пожогщика отнести огонь  на завтра
- тоже,  поди, не думал, не гадал, а сказал. Нет, все это не просто,  все со
смыслом. И она уже смотрела  на перелетающую чуть поперед и обок желтогрудую
птичку, которая  то садилась, то  снова вспархивала, словно показывая,  куда
идти, как на дальнюю и вещую посланницу.
 Она отыскала  пихту, которая сбереглась  для нее  и сразу  же  показала
себя, нарвала  полную охапку и в потемках воротилась домой.  И  только  дома
заметила, что  воротилась, а как шла обратно, о чем рассуждала  дорогой,  не
помнила. Ее по-прежнему не оставляло светлое, истайна берущееся  настроение,
когда чудилось, что  кто-то за ней постоянно  следит,  кто-то ею  руководит.
Устали не было, и теперь, под ночь, руки-ноги точно раскрылились и двигались
неслышно и самостоятельно.
 Уже при лампе, при ее красноватом и тусклом мерцании она  развешивала с
табуретки  пихту по  углам,  совала  ее  в надоконные пазы.  От пихты тотчас
повеяло печальным  курением последнего прощания, вспомнились горящие  свечи,
сладкое заунывное пение.  И  вся  изба сразу приняла скорбный  и отрешенный,
застывший  лик.  "Чует,  ох  чует,  куда  я   ее  обряжаю",-  думала  Дарья,
оглядываясь  вокруг  со страхом  и смирением: что  еще?  что  она выпустила,
забыла? Все  как будто на месте. Ей  мешало, досаждало вязкое шуршание травы
под ногами; она загасила лампу и взобралась на печь.
 Жуткая и пустая тишина обуяла ее - не взлает собака, не скрипнет ни под
чьей ногой камешек, не  сорвется случайный голос, не шумнет в тяжелых ветках
ветер. Все  кругом  точно вымерло. Собаки на  острове  оставались,  три пса,
брошенных хозяевами  на произвол  судьбы,  метались  по Матере,  кидаясь  из
стороны в сторону, но в эту ночь онемели и они. Ни звука.
 Испугавшись, Дарья слезла с печки обратно и начала молитву.
 И всю ночь  она  творила  ее,  виновато и  смиренно прощаясь с избой, и
чудилось ей, что слова ее что-то подхватывает и, повторяя, уносит вдаль.
 Утром она  собрала  свой фанерный  сундучишко,  в котором  хранилось ее
похоронное обряженье, в последний раз перекрестила передний  угол, мыкнула у
порога,  сдерживаясь,  чтобы  не  упасть  и не  забиться  на полу, и  вышла,
прикрыла за собой дверь.  Самовар был  выставлен заранее. Возле  Настасьиной
избы, карауля ее,  стояли Сима  с  Катериной. Дарья сказала,  чтоб они взяли
самовар,  и,  не  оборачиваясь,  зашагала к  колчаковскому бараку.  Там  она
оставила  свой сундучок возле первых сенцев, а сама  направилась во  вторые,
где квартировали пожогщики.
 - Все,- сказала она им.- Зажигайте. Но чтоб в избу ни ногой...
 И  ушла  из  деревни. И где  она была полный  день, не помнила. Помнила
только, что  все шла и шла, не опинаясь, откуда брались и силы,  и все будто
сбоку  бежал  какой-то  маленький,  не  виданный  раньше  зверек  и  пытался
заглянуть ей в глаза.
 Старухи искали ее, кричали, но она не слышала.
 Под  вечер  приплывший  Павел нашел  ее совсем  рядом,  возле "царского
лиственя". Дарья сидела на земле и, уставившись в сторону деревни, смотрела,
как сносит с острова последние дымы.
 -- Вставай, мать,- поднял ее Павел.- Тетка Настасья приехала.


21

 Настасья   с  зажатым   в   руках  лицом,  всхлипывая  и   раскачиваясь
вперед-назад, слабо выстанывала:
 - А Егор-то... Егор-то!..
 Старухи растерянно и подавленно  молчали, не зная,  верить, не верить в
смерть  деда Егора. Кто скажет,  не тронулась ли  Настасья  в городе  за это
время еще больше, и  если  здесь она  выдумывала про старика,  будто он  без
конца плачет да кровью исходит, не подвинулась ли там своей больной  головой
до  смерти? А дед Егор, может,  сидит сейчас  и как ни в чем не бывало палит
свою трубку.  Да ведь страшно и подумать,  что стала бы она хоронить живого,
что дело дошло уже до этого. И страшно представить, что деда Егора нет...
 Богодуловское жилье было узким, как коридор, и до основания запущенным,
грязным.  Шмутки,  которые  снесли  сюда  вчера и  сегодня  старухи,  только
добавляли  беспорядка. На  нарах поверх  постеленного сена валялись фуфайки,
одеяла, мелкое, увязанное в  узлы  тряпье; на убогом, голом и щелястом столе
громоздилась гора посуды.  Дарьин самовар  стоял на полу возле единственного
окошка без  нижней  стеклины.  Там, в этом  просвете, садилось  солнце,  под
которым сально топилось уцелевшее, но непроглядное, годами удобренное мухами
стекло. На полу была натоптана красная пыль от кирпичей, где когда-то стояла
железная печка. Теперь печки не было никакой, да и во всем этом  курятнике с
нарами, как  насестом,  у одной  стены и  длинным,  как  корыто,  столом - у
другой, не пахло даже мало-мальски жилым духом.
 Но выбирать, искать что поприличней не приходилось. К этому часу только
он,  колчаковский барак, и уцелел, ни единой ни стайки, ни баньки  больше не
осталось. На нижнем краю еще чадили разверстые избища, в горячем пепле время
от  времени  что-то  донятое  жаром, будто порох,  фукало,  мертво и страшно
остывали  вышедшие  на простор  и  вид русские печи.  Все:  снялась, улетела
Матера - царство ей небесное! Этот барак не считается,  он, рубленный чужими
руками, и  всегда-то  был сбоку  припека,  с  ним не  захотели возиться даже
пожогщики и под вечер на заказанном заранее
 катере, собравшись подчистую, укатили. На прощанье двое из них зашли на
Богодулову  половину, где,  дрожа  от страха и скрываясь  от картины горящих
изб, прятались Сима с Катериной.
 - Ну что,  бабки, с вами делать? - сказал один.-  Неуемные вы старухи -
так и  так ведь  сгонят. А нам пережидать... ну вас! Мы лучше в баню поедем,
вашу сажу смывать. Поджигайте эту крепость сами, раз такое дело.
 -  Слышь  ты,  бурлык! - окликнул  второй Богодула.- Чтоб в целости  не
оставляли после себя, не положено. Спички-то есть?
 -   Кур-рва!  -  рывкнул  Богодул,  а  Сима,  испуганно  и  обрадованно
засуетившись, перевела:
 - Есть, есть у нас спички. Есть. Мы сами.
 Уже после них, только они отбыли, приехал Павел, привез Настасью, потом
привел с поскотины мать. Он растерялся и не знал, что делать со старухами: в
одну  лодку не сгрузить, тут еще этот пень замшелый - Богодул,  да они сразу
сейчас и не поедут. Он понял это, когда увидел мать, но все-таки спросил:
 - Может, сегодня и соберемся? Завтра я бы за остальными приехал.
 Она не стала даже отвечать.
 - Ладно,-  подумав, согласился он.- Раз тетка Настасья  тут - ладно.  А
через два дня  я  возьму катер.  Слышь, мать: через два дня. Завтра я в ночь
работаю. А послезавтра будьте  готовы. И мешки прихвачу - может, увезем вашу
картошку.
 Он походил, походил  возле  горячих пожарищ и  уплыл.  Так они остались
совсем одни, но уже не впятером, уже с Настасьей вшестером.
 Чуть  успокоившись, пригасив  вспыхнувшую  от встречи  с Матерой  боль,
Настасья рассказывала:
 - Как приехали, обосновались, он ни ногой  никуды, все дома  и  дома. Я
говорю: "Ты пошто, Егор, не выйдешь-то? Пошто к людям-то не выйдешь? Люди-то
все такие же, как мы, все  утопленники". А нас так и зовут другие-то, кто не
с Ангары: утопленники. Весь, почитай, дом  из однех  утопленников. По вечеру
сползем  вниз  за  дверку, где народ по  улице кружит,  сядем и  бормо-очем,
бормочем... Кто откуль: и черепановская одна старуха есть, и воробьевские, и
шаманские. Говорим, говорим  про старую-то  жисть,  про эту-то... А  он  все
дома, все  один. Радиу  разведет, радиа у нас там своя, и слушат, слушат.  Я
говорю:  "Пошли,  Егор,  че  люди  говорят,  послушай.  Че  хорошего  ты  по
воздуху-то наслышишь?"  Нет, он уткнется, ничем его не оттащить. На меня  же
ишо  сердится,  что  я  пристаю. Как  домовой  сделается.  А  сам  пла-ачет,
плачет...
 -  Как  поехала-то ты,  тоже плакал? Как сюды-то поехала?  -  замирая и
стыдясь  своих  слов,  которыми она  хотела подловить  и провести  Настасью,
спросила Дарья.
 - Как поехала-то? - не понимая, переспросила Настасья.- Куды поехала?
 - Да сюды-то поехала?
 Лицо у Настасьи запрыгало, затряслось.
 - Он бы плакал... Он бы плакал, да он ж... он как  плакать-то будет? Он
опосле-то  уж  не  плакал,  когда  помер,-  вы че  это?!  Лежит, весь  такой
светленый, светленый, он-то, Егор-то...  Я увиваюсь над им,  я  убиваюсь...-
она  опять  закачалась  вперед-назад,- ...а  он  лежи-ыт,  лежит,  молчи-ит,
молчит...
 -  Схоронить-то пособлял  кто, нет?  -  спросила Катерина, и  Настасья,
словно обрадовавшись вопросу, заговорила спокойней и живей:
 - Схоронить-то хорошо  пособили.  Че зря  говореть:  народ добрый. Свой
народ-то,  из одной Ангары воду пили. Аксинья черепановская пришла обмыла...
Да  че говореть:  весь заезд  приходил. Там  кто в  одну дверку  по лестнице
заехал  -  "заезд"  называют. Гроб  откуль-то добыли,  привезли,  матерьялом
обтянулив  -  я  ни к  чему и не касалась. Опосле машину подогнали, вынесли.
Однако  что, Аксинья надо всем и правила, воистая  такая...  не погляди, что
старуха, что в такой же деревне жила. А от как-то пообвыкла, как тут и была,
и ниче. Егор, он никак не хотел обыкать, уж так тосковал, так плакал... Весь
остатный свет - радиа эта. Слушат и вздыхат, слушат и вздыхат. Я спросю: "Че
там, Егор, говорят-то, что ты не наслушаешься?" - "Посевная,- грит,- идет".-
"Какая посевная? Какая посевная  - под осень дело, погляди в окошко-то. Ума,
че ли,- говорю,- решился?" - "А  эта посевная,- грит,- круглый год  идет". Я
говорю:  "Ты  че, Егор, молотишь-то?  Ты  че  мелешь-то? Ты  лутче,  старый,
поплачь, лишнего не  выдумывай".  А он,  Егор-то, вы  помните, какой он  был
поперешный. Он мне: "То и  молотю, то  и мелю, что  урожайность даю". Он под
послед совсем заговариваться  стал. А  сам  без  улишного воздуха извесь  уж
прозрачный  сделался,  белый, весь потоньчел.  И  дале  боле,  дале боле. На
глазах погасал.  Я спросю:  "Че болит-то, Егор? Где  у тебя, в  каком  месте
болит-то?"  Я ж не слепая, вижу, что  тает  он. Он  никак не  открывался  до
последнего часу ерепенился. "Он слышишь,-  грит,-  бонбы  кидают?"  -  "Это,
Егор,  не  бонбы,-  я  ему говорю,-  это  землю  спуста подрывают,  чтобы не
копать".  Мне  старухи на лавочке внизу уж пояснили, что землю рвут, а то  я
попервости-то, как ухнуло, едва тут и не кончилась. А он-то никуды не ходил,
это я ему  доносю, что так и так. "Ухозвон,- грит,- ухозвон замучил". Только
на этот ухо-звон и жалился, боле ни на че.
 - А помер спокойно, не маялся?
 -  Помер спокойно. Спокойней  спокойного  помер, дай-то бог и  мне так.
Днем  говорит:  "Поди, Настасья, возьми красненького, чей-то  я  весь отерп.
Возьми,-  говорит,- я кровь подгоню,  а то она  завернулась куды-то вся".  Я
пошла. У нас магазин через дорогу, а в  том магазине красненького не было, я
пошла ишо  через  дорогу. Там машины,  со всего белого свету  машины - так и
фуркают мимо, так и фуркают. Я боюсь идти, боле того простояла. Головенку-то
туды-сюды,   туды-сюды,  когда  оне  пробегут.  И  долго,  видать,   ходила.
Ворочаюсь, а Егор на меня  так пытко-пытко  глядит. Принесла, грю,  Егор, не
сердись, не  ходовитая  я  по городу. Он ниче.  Встал  ко столу-то, встал  и
покачнулся, и  сам застыдился, что  покачнулся,  обругал  себя. Сели  мы, уж
вечер. Немного и посидели, а выпил он на два пальца в стакане. Нет, грит, не
питок, не лезет. И назад в постель. Мы с им  нарозь спали. Он на  кровати на
нашей,   а  я  на   этой,  на  лягушке-то  городской,  которая   в  гармошку
складывается.  Лег -  и вижу:  глядит на меня.  "Че,- говорю,- Егор, можеть,
надо  че?"  - Голос  у  Настасьи  напрягся,  она  подалась вся  вперед,  как
наклоняются,  не  выдерживая, за ответом.- "Можеть,- спрашиваю,- надо че?" Я
же вижу, что он  неспроста  смотрит.- И  откачнулась назад.-  А он ниче и не
скажи. Знаю, что хочет сказать, а не сказал,- ишь,  он боялся напужать меня.
А чуял, чуял  смерть.- Она опять  прервалась и покивала.- Чуял, чуял. Я свет
убрала,  легла  и заснула, непутевая. Заснула! - выкрикнулось  у нее, но она
тут  же поправила голос.- А ночью пробудилась - слышу, дожжик идет. Че  это,
думаю, он - с вечеру-то ни одной тучки не видать было. Там хошь и плохо небо
видно, да я все по привычке смотрела. И дожжик такой  норовистый, тихий. Ой,
думаю, че-то неладно. К окошку подошла, а он только-только направился, ишо и
землю не  замочил. А сама помню, что Егор однесь дожжик же и поминал: долго,
грит, нету.  Я  потихоньку  говорю:  "Егор, дожжик-то пошел.  Он тебе  нашто
нужон-то был?  Нашто,- вдругорядь спрашиваю у Егора,- он тебе нужон-то был?"
Он молчит.  Я  за  огонь,  шарю  по стенке, шарю.  Зажгла,  а  мой  Егор-то,
Егор-то...
 Настасья заплакала.
 Солнце зашло,  в курятнике быстро темнело.  Старухи  тяжело, подавленно
молчали; испуганно теребил за рукав Симу мальчонка, она слабо  отпихивалась.
Со  свисто