переломный  год  казался  страшным.  И особенно
страшным,  несправедливым казалось то,  что  он, как  всегда,  обычным своим
порядком  и  обычной скоростью день за  днем подвигался к тому, что будет, и
ничем  это "что будет" оттянуть  было  нельзя. Потом,  когда оно  состоится,
когда очутятся они в новой  жизни и определится,  кем им  быть - крестьянами
ли,  но какими-то другими,  не  теперешними, или столбовыми дворянами, когда
впрягутся они в лямку этой новой жизни и потянут ее, станет, наверно, легче,
а  пока все впереди  пугало,  все казалось чужим и непрочным, крутым, не для
всякого-каждого,  вот  как эти лесенки,  по  которым  один поднимется  шутя,
другой  нет.  Молодым проще, они  вприпрыжку на одной  ноге взбегут наверх -
потому-то молодые  легче  расставались с Матерой. Клавка  Стригунова  так  и
говорила:
 - Давно  надо  было утопить.  Живым не  пахнет... не люди,  а клопы  да
тараканы. Нашли где жить - середь воды... как лягушки.
 И  ждала, не могла дождаться часа, чтобы подпалить отцову-дедову избу и
получить  за  нее  оставшиеся  деньги. Она бы  давно  и  подпалила и ушла не
оглянувшись, но с той и другой стороны лепились  к Клавкиной постройке такие
же избы, где  жили еще, не уходили люди, а огонь мог перекинуться и на  них.
Поэтому  Клавку  удерживали,  а  она  кляла  Матеру  и  материнцев,  которые
цеплялись за деревню, насылала на их головы все громы и молнии.
 - Подожгу, - грозилась она, приезжая из совхоза.  - Мое дело маленькое.
Не  хочете  уходить, хочете  гореть  - горите.  А  я из-за  вас  страдать не
собираюсь.
 Тем  же - как скорей получить вторую половину причитающихся  за усадьбу
денег - озабочен  был  и Петруха, сын  старухи Катерины. Но Петруху  держала
другая беда. Еще два года назад какие-то  люди,  которые ходила  по Матере и
простукивали, просматривали чуть ли  не все  постройки, прибили на Петрухину
избу жестяную  пластинку: "Памятник деревянного зодчества. Собственность Ак.
наук". Петрухе  сказали, что его избу  увезут в музей, и  он  поначалу очень
загордился: не чью-нибудь,  Петрухину избу выделили и отметили, люди  станут
платить деньги, чтобы  только  посмотреть, что это  за изба, какой  редкой и
тонкой работы кружева на ее оконных наличниках,  какая интересная роспись на
заборках, какие  в  ней  полати,  из  каких  она  сложена бревен. И хоть  на
мельнице и  мангазее  тоже  висели  такие  же пластинки,  но то  мельница  и
мангазея, а тут  жилая изба  - ну разве можно сравнивать? Пока это временная
пластинка, там, в  музее, будет другая: "Изба крестьянина из Матеры  Петрухи
Зотова..." - или нет: "...крестьянина из  Матеры Никиты Алексеевича Зотова".
Все  станут  читать и  завидовать  Петрухе  - Никите  Алексеичу  Зотову. При
рождении  его  действительно  назвали  и записали  Никитой, а при  жизни  за
простоватость,  разгильдяйство и никчемность  перекрестили в Петруху. Теперь
никто уже и не помнил, что он Никита, родная мать и та называла Петрухой, да
и сам  он только  в мечтах, когда  его награждали и  возносили  как человека
особенного, прославленного, тайком доставал и ставил в строку  свое законное
имя,  а  в каждодневном  своем  житье-бытье  обходился Петрухой.  Но  уж  на
дощечке, на надписи он, как полагается, должен быть при полном величанье.
 Но проходили месяцы и месяцы, люди,  которые облюбовали Петрухииу избу,
не давали о себе знать, и Петруха забеспокоился. Аванс, половина компенсации
за  избу,  был   давно  прожит  и  пропит,  для  получения  второй  половины
требовалось,  чтобы  Петрухиной  избы как таковой на месте  не существовало.
Весь последний год Петруха писал письма и требовал, чтобы "Ак. паук" забрала
свою собственность. Никто ему не отвечал. Он уже и не рад был музею - черт с
ней, с вечной и  звонкой надписью  на дощечке - получить бы деньги.  Петруха
после колхоза  никуда  не прибился и нигде не  работал,  сшибал  копейки чем
попадя и жил с матерью впроголодь, а в это время где-то в ведомости напротив
его фамилии  стояла  круглая цифра  - тысяча рублей,  целое состояние.  Дело
оставалось за небольшим - убрать избу. Не будь этой "Ак.  наук", он бы мигом
убрал: Петрухина усадьба стояла наособицу, так что за соседей  можно было не
тревожиться.  Но  "собственность  Ак.  наук"  покуда  его  тоже  удерживала.
Печатными  буквами пробито, что не  его,  не Петрухина,  собственность  - не
напороться бы на неприятность.  Вот как: изба  Петрухина, а собственность не
Петрухина - поди разберись, кто ей хозяин. И ему не дают, и сами не берут.
 - Они у меня дождутся, - угрожающе кивал Петруха  куда-то далеко поверх
Ангары. - Дерево  не железо, оно само  может  пыхнуть. Потом  спрашивай, чья
собственность. Дождутся.
 Вот  они, Клавка с Петрухой, да еще, наверно,  кой-кто из  молодых, кто
уже  уехал  и не уехал, переменам были  рады и не скрывали  этого, остальные
боялись их, не зная, что ждет впереди.  Тут все  знакомо, обжито, проторено,
тут даже и  смерть среди своих виделась собственными глазами ясно и просто -
как оплачут,  куда отнесут,  с кем рядом положат, там -  полная тьма что  на
этом, что на том свете. И когда приезжал ненадолго  из совхоза Павел и Дарья
принималась расспрашивать ого, он отвечал неохотно и как бы виновато, словно
боясь ее испуга, того, что новое не способно вместиться в ее старые понятии.
 - Баня, говоришь,  на всех одна? -  ахала она, пытаясь представить, что
это за баня. - Ишо не легче!  На столь  народу одна?.. Свою-то нельзя, ли че
ли, поставить?
 - Где ее там ставить?..
 - Господи! Я, кажись, грязью лутче зарасту, чем в этую оказину идти.
 А тут еще одна новость: в подпольях вода. Если она есть теперь, будет и
на  тот год  - нынче и лето не сырое. Значит, надо поднимать подполье,  коли
есть куда его поднимать, делать из него лунку с деревянным настилом. Так, на
огород в полторы  сотки,  пожалуй, и лунки  хватит. Невелика земля  - курицы
ископают, и они же приберут.
 Помянешь, ох, помянешь Матеру...


6

 А  когда  настала ночь  и уснула Матера,  из-под  берега на  мельничной
протоке выскочил маленький, чуть больше кошки, ни на какого другого зверя не
похожий зверек - Хозяин  острова. Если в избах  есть домовые,  то на острове
должен быть и  хозяин.  Никто  никогда его не видел, не встречал, а он здесь
знал всех  и знал все, что происходило из конца в конец и из  края в край на
этой отдельной, водой окруженной и из воды поднявшейся земле. На то он и был
Хозяин, чтобы все видеть, все  знать  и  ничему не мешать. Только  так еще и
можно  было  остаться Хозяином  -  чтобы никто его  не встречал, никто о его
существовании не подозревал.
 Еще раньше, выглядывая из  норы, из  своего  давнего убежища  на берегу
мельничной протоки, он  видел,  что с вечера взошли и  скоро погасли звезды.
Быть может, они были  где-то и  теперь,  потому что  стекал  же сверху серый
сумеречный свет и откуда-то  он должен  же был браться,  но  даже его острые
глаза не  различали их. К тому же он не любил  смотреть в  небо, оно вводило
его  в   неясное,  беспричинное   беспокойство  и   пугало   своей   грозной
бездонностью. Пускай туда смотрят и утешаются люди,  но то, что  они считают
мечтами, всего лишь воспоминания, даже в  самых дальних и сладких рисованных
мыслях - только воспоминания. Мечтать никому не дано.
 Ночь  была теплая  и  тихая,  и, наверно, в  другом месте -  темная, но
здесь, под огромным надречным небом, проглядная и сквозная.  Было тихо, но в
этой сонной и живой, текущей, как река, тишине легко различались  и журчание
воды на верхнем, ближнем мысу, и глухой и неверный, как от ветра в деревьях,
шум  переката  далеко на левом  чужом берегу,  и редкие мгновенные  всплески
запоздало играющей рыбы.  Это  были  верхние,  податливые слуху звуки, звуки
Ангары,  услышав, распознав  которые, можно было услышать  и звуки  острова:
тяжкий, натужный скрип  старой лиственницы  на  поскотине и  там  же  глухое
топтание  пасущихся  коров, сочную, сливающуюся  в одно  звень  жвачки, а  в
деревне - непрестанное шевеление всего, что живет на  улице, - куриц, собак,
скотины.  Но и  эти звуки были  для Хозяина громкими и  грубыми, с особенным
удовольствием и особенным чутьем  прислушивался он к тому, что происходит  в
земле и возле земли: шороху мыши,  выбирающейся  на  охоту, притаенной возне
пичуги, сидящей в гнезде на яйцах, слабым замирающим ихам качнувшейся ветки,
которая показалась ночной птице неудобной, дыханию взрастающей травы.
 Выскочив  из  норы и прислушавшись,  привычно осознав все, что творится
кругом, с той же привычной неспешностью и заботностью Хозяин повел свой путь
по острову. Он не держался одной дороги, сегодня мог бежать  левой стороной,
а завтра правой,  мог с половины  земли,  откуда-нибудь  от  сосновой  рощи,
повернуть назад, а мог  добежать до конца  или даже пробраться на  Подмогу и
часами  оставаться там, проверяя и ее  жизнь,  но  никогда  он не  пропускал
деревню.   Чаще  всего  всякие   изменения   происходили  в  ней.   И   хоть
предчувствовал Хозяин,  что  скоро  одним разом все изменится настолько, что
ему не быть Хозяином, не быть и вовсе ничем, он с  этим смирился. Чему быть,
того не  миновать. Еще  и  потому он смирился, что после него здесь не будет
никакого  хозяина,  не над  чем станет хозяйничать.  Он  последний.  Но пока
остров стоит, Хозяин здесь он.
 Он взбежал на бугор, рядом с тем местом, где сидела днем старуха Дарья,
и, подняв голову, осмотрелся. Покойно, недвижно лежала Матера: темнели леса,
водянисто серебрилась по земле молодая трава, большими расплывчатыми пятнами
чернела  деревня,  где  ничто  не  стучало  и  не  бренчало,  но  словно  бы
подготовлялось к стуку  и бряку. Дневное тепло  выстыло, и от земли вставали
прохладные,  с горьковатыми протечами  запахи.  Откуда-то прорвался слабый и
тяжелый дых ветра, охнул и сел - как  волна, втянутая в песок. Но  длинней и
тревожней скрипнула  старая лиственница, и ни с чего, будто спросонья, слепо
мыкнула, как  мяукнула,  корова.  Далеко в береговых  зарослях  смородиновый
куст,  прижатый  книзу  другим  кустом,  наконец  освободился  от  него   и,
покачиваясь, встал в рост. Хлипнула вода -  или  лопнул  плававший  с вечера
пузырек, или содрогнулась, умирая, рыба: по траве пробежала и убежала  узкой
полоской  незнакомая рябь, и только теперь  сорвался  с  березы, что рядом с
лиственницей на поскотине, последний прошлогодний лист.
 Хозяин направился в деревню.
 Он начал ее обег, как всегда, с барака на  голомыске, где  жил Богодул.
Длинный и низкий, как баржа, барак  давно  провонял запустением и  гнилью, и
присутствие Богодула ничем  не помогало  ему. Что  наскоро ставится, скоро и
старится.  В Матере были постройки, которые простояли двести и  больше лет и
не  потеряли вида и духа,  эта едва прослужила полвека. И все потому, что не
было у  нее одного хозяина,  что каждый, кто жил, только  прятался в ней  от
холода  и дождя и  норовил скорей  перебраться куда поприличней. Богодул тем
более не хозяин, хоть перебираться ему никуда и не придется.
 Богодул спал в крайней к деревне комнате. Сквозь окно и стены доносился
его могучий, на два  голоса, туда и обратно, храп, прислушавшись к которому,
Хозяин  уже не  в первый  раз почуял: здесь,  в Матере,  и  достанет наконец
Богодула смерть, что живет он, как и Хозяин тоже, последнее лето.
 Когда-то  протока  тянулась  тут  одной  прямой  и  ровной  струей,  но
постепенно  своротом с носа  острова натащило сюда камней, и живая,  быстрая
вода отошла  влево,  а за  мысом кисло  теперь  бестечье  с илистым  дном  и
качающимися водорослями. Ниже протока поправлялась, натягиваясь во  всю свою
ширь, там опять появлялся  каменишник с песком  и вырастал  яр, на котором и
построилась  деревня. Первой,  еще  не взобравшись  на  яр, словно  устав  и
отстав, стояла отдельно  изба Петрухи Зотова. Знал Хозяин, что Петруха скоро
распорядится своей избой сам.  От  нее исходил  тот особенный, едва уловимый
одним Хозяином, износный и  горклый запах конечной  судьбы, в котором нельзя
было ошибиться.  Вся  деревня  из конца  в конец  курилась по ночам  похожим
истанием, но у  Петрухиной избы он  чувствовался свежей.  Чему быть,  к тому
земля и молчаливые становища на ней начинают готовиться загодя.
 Хозяин присел и прислонился с улицы к старому и  крепкому  дереву избы.
По бревнам, спускаясь вниз,  потекли тукающие  токи. "Ток-ток-ток, - стонала
изба,  - ток... ток... ток..." Он прислушался и, послушав, крепче  прижался,
успокаиваясь, к  теплому дереву. Кому-то надо и начинать последнюю верность,
с кого-то надо и начинать. Все, что живет на свете, имеет один смысл - смысл
службы. И всякая служба имеет конец.
 Он поднялся,  отодвинулся на  несколько шагов к дороге  и оглянулся  на
низкие, под красивыми  кружевными наличниками, окна. Низкие  не потому,  что
осела изба, а потому, что поднялась за век ее земля. Там,  за окнами, мутным
истерзанным сном  спал Петруха и  спала на русской  печи, и среди лета  грея
старые кости, мать его - Катерина. Катерина, Катерина... Кто  скажет, почему
у путных людей родятся беспутные дети? Одна утеха, что годы твои на исходе.
 Там,  где деревня пошла  сплошным порядком,  Хозяин  замедлил свой бег,
часто останавливаясь, принюхиваясь и прислушиваясь. Он не боялся: ни собаке,
ни  кошке  не дано  его почуять,  он  не  хотел  пропустить  то,  что  могло
измениться здесь  со вчерашней ночи. Вчера он решился войти в деревню только
под утро,  но и тогда стонали без сна  и мучились  старые люди, напуганные и
изнуренные  содеянным на  кладбище,  в  надежде  и  страхе  ожидающие  кары.
Сегодня, похоже, деревня успокоилась и уснула.
 Спала деревня: не  лаяли,  как вчера,  собаки, не скрипели  двери и  не
доносились изнутри слабые тревожные звуки. В серой темноте  улицы было пусто
и спокойно. Тихо,  ничем  не выдавая своей жизни, стояли избы  с бельмастыми
окнами, но,  когда  Хозяин  приближался  к  какой  из  них,  она  отзывалась
протяжным, на свой  голос, терпеливым вздохом, показывая, что все знает, все
чувствует и  ко  всему  готова.  Были  среди них  и нестарые,  ставленные  и
тридцать и двадцать лет  назад, не успевшие почернеть и врасти в землю, но и
они смиренно стояли в  общем ряду,  ведая свою судьбу, подвигаясь к ней  под
короткой летней ночью еще на  один шаг. Так терпеливо и молча пойдут они  до
последнего, конечного дня, показав на прощанье, сколько в  них было  тепла и
солнца, потому что огонь  - это и есть впитанное и сбереженное впрок солнце,
которое насильно изымается из плоти.
 Ночь нарастала, но была по-прежнему мерклой, без теней. От близкой воды
волнами доносило стоялую сырость, а когда опадали эти волны, вставал сильный
сухой запах  запустения и гнили. Подбегая  к постройкам, Хозяин  чувствовал,
как истывает  из  дерева  тепло,  набранное за  день,  но сегодня  оно  было
сдержанней и слабей, - верно, солнце завтра не выйдет.
 Спала Матера-деревня.  Старухам  снились сухие  тревожные  сны, которые
слетали к ним уже не по первой  очереди,  но старухи о том не знали.  Только
ночами, отчалив  от твердого берега, сносятся живые с мертвыми, - приходят к
ним мертвые в  плоти и  слове  и  спрашивают правду,  чтобы передать  ее еще
дальше, тем, кого помнили  они. И много что в беспамятстве и освобожденности
говорят живые,  но, проснувшись, не помнят и ищут последним зряшным видениям
случайные отгадки.
 Сейчас эти  сны  бледно вспыхивали за  окнами,  как  дальние-предальние
зарницы, и уже по одним этим отсветам можно было понять, где есть люди и где
их  нет. Никто в эту ночь не миновал  снов: тяжко жалобились, рассказывая  о
последних днях, старухи.
 Обежав из  конца  в конец  деревню,  Хозяин  повернул за улицей влево к
высокому  над рекой голому берегу. Здесь было видней, в распахнутом просторе
слоисто  мерцали   темные  дали;  стеклянно   взблескивала  и  стеклянно  же
позванивала  на  нижнем  перекате  вода.  Со  струнным,  протяжным шуршанием
катилась Ангара; посреди острова шуршание расходилось на две струны, которые
провешивались  над водой, пока оно опять  не  смыкалось в одно. Хозяин любил
прислушиваться к этому нутряному, струйному  звучанию  текущей реки, которое
днем за посторонними шумами пригасало, а ночью становилось чище и ясней. Оно
возносило  его к вечности, к раз и  навсегда заведенному порядку,  но Хозяин
знал, что  скоро оно оборвется  и будет  здесь, над заглохшей  водой, гудеть
только ветер. Вспомнив об этом, Хозяин повернул в глубь острова.
 Ночь будто остановилась и не стекала уже поперек Ангары в свою закатную
сторону, а  набравшись до  краев,  творила  над  Матерой  слепое  осторожное
кружение.  Слепо  тыкался то  с  одной,  то  с другой стороны  ветерок и, не
натянувшись, засыпая  на  ходу,  опадал  и  застревал  в траве.  Трава  была
влажной, пахучей, и  по ней  Хозяин определил,  что  завтра  к  середине дня
прольется недолгий дождь.
 Остров продолжал жить своей обычной и урочной жизнью: поднимались хлеба
и травы,  вытягивались  в земле корни и отрастали на деревьях  листья; пахло
отцветающей черемухой и влажным зноем  зелени; шепотливо клонились к воде по
правому берегу кусты; вели охоту ночные зверьки и птицы.
 Остров собирался жить долго.


7

 И дни наступили длинные, пологие, ни  конца, ни края, а все равно срок,
назначенный  дедом  Егором для отъезда, подступил так скоро, что и правда не
успели оглянуться,  когда и  куда проскочили последние две недели.  И то  уж
Настасья после Троицы потянула три дня - кончились и они...
 Уезжать  пало  на среду.  Никакой,  поди,  разницы,  когда уезжать,  но
верилось почему-то, что лучше это  сделать в середине недели, чтобы какой-то
чудесной  судьбой прибило когда-нибудь обратно, к этому  же берегу. Настасья
больше  любила  четверг, он казался удачливей, но  от четверга было  ближе к
концу недели, а  значит,  к  другому берегу, к  другой жизни, откуда трудней
добираться.
 Всю  ночь  Настасья  не  спала, жгла  огонь  -  электричество  в Матере
отключили еще весной, машину, которая гнала его, куда-то увезли, и материнцы
опять  перешли на керосин. Да и  как  было спать в последнюю ночь, где взять
для такого сна покою?  Где взять недуми, нежити, чтобы уснуть? То и дело она
спохватывалась,  что  забыла одно, другое, бросалась искать и не находила, с
причитаньями обшаривала на  десять раз углы, обыскивала сени и кладовку, шла
со  свечкой  в  амбар,  развязывала  и разваливала наготовленные  уже  узлы,
натыкалась наконец на потерю  и тут же хваталась другую. Если даже ничего не
теряла, все равно ходила и искала, боясь оставить то, без  чего не обойтись.
В избе было  пусто и гулко. Настасьино  топтание, как по жести, отдавалось в
стенах, жалобно позванивали от шагов не прикрытые ставнями окошки.  А  тоже:
ставни не закрывали, чтобы не  пролежать, не  прозевать свет, чтобы, значит,
не опоздниться. Где там пролежать! Давно кануло то время, когда просыпали, а
что говорить про эту ночь!
 Посреди  бестолковой  суеты не один  раз замирала Настасья:  где  она -
дома,  не  дома?  Голые стены, на которых  белеют  пятна от  снятых рамок  с
фотографиями, а и межоконье -  большой круг от зеркала; голые заборки, голый
пол,  раскрытые двери,  надпечье,  откуда  сняли занавески; пустые  вешалки,
пустые углы - кругом пусто, голо, отказно.  Посреди прихожей разбойной горой
громоздятся  большой  кованый сундук и рядом  три  узла,  куда  столкано все
добро. Только на окнах остались занавески.  Поначалу Настасья сняла и их, но
посмотрела, как окончательно  оголилась и  остыдилась  изба, и  не  вынесла,
повесила обратно. Потом достала старенький половик и тоже вернула на прежнее
место у порога  с ласковым приговором: "Тебе ли, родненький, в  город ехать,
жизню менять? Оставайся,  где лежал, дома оставайся. Тебе уж  не мы с Егором
нужны, тебе чтоб под своим порогом находиться. Это уж так. И находись, никто
тут  тебя  не  тронет.  Будешь  как  на  пензии".   После  этого  она  стала
наговаривать ч