помнит. Правда в памяти".
 И уже с трудом  верилось Дарье, что она жива, казалось, что  произносит
она эти слова, только что познав их, оттуда,  пока не успели ей запретить их
открыть. Правда в памяти. У кого нет памяти, у того нет жизни.
 Но она  понимала:  это не  вся  правда. Предстояло подниматься  и идти,
чтобы смотреть  и слышать,  что  происходит,  до  конца, а потом  снести это
сполна  виденное,  слышанное  и испытанное с  собой и получить взамен полную
правду. Она с трудом поднялась и пошла.
 Справа,  где   горела  пустошка,  ярко  плескалось  в  сумерках  пламя;
прокалывались в небе звездочки;  четко и грозно темнел на поскотине одинокий
"царский листвень".  И тихо, без единого огонька  и звука,  как  оставленная
всеми без  исключения, лежала, чуть  маяча  последними  избенками, горестная
Матера.


19

 Матеру,  и  остров  и  деревню,  нельзя  было   представить   без  этой
лиственницы  на  поскотине.  Она  возвышалась  и возглавлялась  среди  всего
остального,   как   пастух  возглавляется  среди  овечьего   стада,  которое
разбрелось  по  пастбищу.  Она  и  напоминала  пастуха,   несущего   древнюю
сторожевую службу. Но  говорить "она" об этом дереве никто, пускай  пять раз
грамотный, не решался; нет,  это  был он,  "царский  листвень" - так  вечно,
могуче и властно  стоял он на бугре в  полверсте  от деревни, заметный почти
отовсюду и знаемый всеми. И так, видно, вознесся он, такую набрал силу,  что
решено  было в небесах для  общего порядка и размера окоротить его - тогда и
грянула та  знаменитая гроза, в которую  срезало молнией "царскому лиственю"
верхушку и кинуло ее на землю. Без верхушки листвепь присел и потратился, но
нет,  не  потерял  своего  могучего,  величавого  вида,  стал, пожалуй,  еще
грозней, еще непобедимей. Неизвестно, с каких пор жило поверье,  что как раз
им, "царским лиственем", и крепится остров к речному дну, одной общей земле,
и покуда  стоять будет  он,  будет  стоять и Матера.  Не в столь  еще давние
времена  по большим теплым  праздникам,  в Пасху и  Троицу,  задабривали его
угощением,  которое горкой складывали  у корня и  которое потом  собаки  же,
конечно, и подбирали, но считалось: надо,  не  то листвень  может обидеться.
Подати  эти  при новой жизни постепенно прекратились, но почтение и страх  к
наглавному, державному дереву у старых людей по-прежнему оставались. На это,
верно, имели свои причины.
 Толстые  огромные  ветви  отходили у "царского лиственя" от  ствола  не
вверх  наискосок,  как  обычно,  а  прямо  в  стороны  -  будто  росли  вбок
самостоятельные деревья. Самая нижняя такая  ветка  одиноко  висела метрах в
четырех  от  земли и  издавна  звалась  "Пашиным  суком":  когда-то  на  нем
повесилась сглупа  от  несчастной  любви  молодая  материнская  девка  Паша.
Колчаковцы,  захватив остров,  слыхом не слыхали  про  Пашу,  однако  сук ее
сумели как-то распознать и именно на нем, не на каком другом, вздернули двух
своих  же, из собственного  воинства, солдат. Чем они  провинились, толком в
Матере никто  не знал. Весь  день, наводя небывалую жуть на старых  и малых,
торчали висельцы на виду у деревни, пока мужики не пошли и не попросили ради
ребятишек вынуть их из  петли. Мертвых, их предали тогда еще и другой казни:
сбросили с яра в Ангару.
 И  последняя,  уже  совсем  безвинная  смерть  случилась  под  "царским
лиственем"  после  войны:  все  с  того  же  "Пашиного   сука"  оборвался  и
захлестнулся  мальчишка, Веры Носаревой  сын. Только после того, а  надо  бы
куда раньше, догадались мужики отсечь сук, а ребятишки сожгли его.
 Вот сколько всяких историй связано было с "царским лиственем".
 За век свой  он  наровнял  так  много хвои и  шишек,  что земля  вокруг
поднялась легким,  прогибающимся под ногой курганом, из которого и выносился
могучий,  неохватный одними  руками ствол.  О  него терлись  коровы,  бились
ветры, деревенские  парни приходили  с  тозовкой и  стреляли, сшибая наросты
серы, которой потом  одаривали девок,- и  кора со временем сползла, листвень
оголился и не способен был больше распускать по веснам  зеленую хвою. Слабые
и тонкиe, дальние,  в пятом-шестом колене, сучки  отваливались и опадали. Но
то,  что  оставалось,  становилось,   казалось,  еще   крепче   и  надежней,
приваривалось навеки. Ствол выбелился  и закостенел,  его мощное разлапистое
основание, показывающее бугры корней,  вызванивало одну твердь,  без всякого
намека на трухлявость  и пустоту. Со стороны,  обращенной к низовьям, как бы
со спины,  листвень  издавна имел широкое,  чуть  втиснутое внутрь дуплистое
корявое углубление - и только, все остальное казалось цельным и литым.
 А неподалеку, метрах в двадцати ближе к Ангаре, стояла береза,  все еще
зеленеющая,  дающая  листву, но уже старая  и  смертная. Лишь  она  решилась
когда-то подняться рядом с грозным "царским лиственем".  И  он помиловал ее,
не  сжил.  Быть может, корни  их под  землей и сходились, знали согласие, но
здесь, на виду,  он, казалось, выносил случайную, заблудшую березу только из
великой и капризной своей милости.
 И вот настал  день,  когда к  нему,  к "царскому  лиственю", подступили
чужие люди. Это был  уже  не  день,  а  вечер,  солнце  село,  и  на  остров
спускались сумерки. Люди эти возвращались  со своей  обычной работы, которую
они  исполняли  на  Матере  добрых две  недели.  И  как ни исправно, как  ни
старательно  они  исполняли  ее,  время  шло еще  быстрей, сроки  подгоняли.
Приходилось  торопиться. Работа у  этих людей имела ту  особенность,  что ее
можно  было  иной раз развести  как следует,  расшуровать, а затем она могла
продолжаться  самостоятельно.   Вот  почему  уже  под  ночь   два  мужика  с
прокопченными сверх меры, дублеными лицами свернули с дороги и  приблизились
к дереву.
 Тот, что шел первым,  с  маху, пробуя листвень, стукнул обухом топора о
ствол и  едва  удержал топор,  с испугом отдернув голову,- с такой силой  он
спружинил обратно.
 -  Ого! - изумился мужик.-  Зверь какой! Мы тебе, зверю... У нас дважды
два - четыре. Не таких видывали.
 Второй,  постарше,  держал в руках канистру  и, поглядывая на  деревню,
зевал. Он  был в высоких болотных сапогах, которые  при  ходьбе неприятно, с
резиновым  взвизгом,  шоркали.  При той  работе,  которую  творил их хозяин,
сапоги  казались  несуразными, погубленными  совершенно  понапрасну,  и  как
терпели в  них ноги,  было непонятно. Для  воды, по крайней мере, они уже не
годились: на том и другом темнели дырки.
 Мужики  обошли   вокруг  ствола   и  остановились  напротив  дуплистого
углубления. Листвень  вздымался  вверх не  прямо и  ровно,  а  чуть клонясь,
нависал над этим  углублением, точно прикрывая его от посторонних глаз. Тот,
что  был  с  топором,  попробовал  натесать  щепы,  но  топор  на  удивление
соскальзывал и, вызваниваясь, не мог вонзиться  и захватить твердь, оставляя
на ней  лишь  вмятины.  Мужик  оторопело мазнул по дереву сажной  верхонкой,
осмотрел на свет острие топора и покачал головой.
 -  Как железное,- признал он и опять ввернул непонятную  арифметическую
угрозу:- Нич-че, никуда не денешься. У нас пятью пять - двадцать пять.
 Он  отбросил  в сторону бесполезный топор  и  взялся собирать и  ломать
ногами валявшиеся  кругом  сучья,  складывая их крест-накрест  под дуплистой
нишей.  Товарищ его  молча, все с той же позевотой,  полил из канистры ствол
бензином и остатки побрызгал на приготовленный костерок. Оставил позадь себя
канистру  и  чиркнул спичку. Огонь  тотчас схватился, поднялся и  захлестнул
ствол.
 - Вот так,- удовлетворенно сказал разговорчивый мужик, подбирая с земли
топор.- Посвети-ка, а то темно стало. Мы темно не любим.
 И они направились в деревню, пошли ужинать и ночевать,  уверенные, что,
покуда они будут спать, огонь станет делать свое дело. Когда они уходили, он
так ярко спеленал всю нижнюю часть  могучего  лиственя,  так хватко и  жорко
рвался вверх, что сомневаться в нем было бы совестно.
 Но  утром, когда они шли на  нижний край  острова, где  еще  оставалась
работа, листвень как ни в чем не бывало стоял на своем месте.
 - Гляди-ка ты! - удивился тот же  мужик.- Стоит! Ну постой,  постой...-
Это был веселый мужик, он баском пропел:- "Ты постой, постой, красавица моя,
дай мне наглядеться вдоволь на тебя".
 Однако глядеть на него он не  собирался. Вскоре после  обеда пожогщики,
это были  они,  вернулись к лиственю  всей командой  -  пять  человек. Снова
ходили они вокруг дерева, трогали его  топорами, пытались рубить и оставляли
эти попытки:  топоры,  соскребая тонкую гарь, отскакивали от  ствола, как от
резины.
 - Ну  зверь!  -  с восхищением  щурился на листвень  веселый мужик.- На
нашего  хозяина  похожий.- Он имел  в виду Богодула.- Такой же ненормальный.
Нет  чтоб добром сгореть, людей не  мучить.  Все равно ведь поддашься. У нас
шестью шесть - тридцать шесть.
 -  Плюнуть на него,- неуверенно предложил, косясь на бригадира,  второй
вчерашний знакомец лиственя  -  в  болотных сапогах.- К чему нам дочиста все
соскребать!
 Бригадир, по стати  самый  невзрачный из всех, но  с  усиками, чтобы не
походить на мальчишку, задрал вверх голову:
 - Здоровый, зараза! Не примут. Надо что-то делать.
 - Пилу надо.
 - Пилой  ты его до  морковкиного заговенья  будешь ширкать. Тут пилу по
металлу надо.
 - Я говорю про бензопилу.
 - Не  пойдет. Ишь че: ширше...-  следовало  непечатное слово.- Для него
твоя бензопила - что чикотка.
 Один из  тех, кто не был накануне возле лиственя, поднял с земли тонкую
горелую стружку и понюхал ее.
 - Что зря базарить?! - с усмешкой сказал  он.-  Нашли закавыку! Гольное
смолье. Посмотрите. Развести пожарче, и пыхнет как миленький.
 - Разводили же вчера.
 - Плохо, значит, разводили. Горючки надо побольше.
 - Давай попробуем еще. Должна загореться.
 Болотные  сапоги  отправили  на  берег  к  бочке  с бензином, остальные
принялись подтаскивать с упавшей городьбы  жерди,  рубить их  и  обкладывать
листвень высокой,  в рост человека,  клеткой, и не в  одну,  а  в две связи.
Внутрь натолкали бересты, до  голого тела ободрав березу, и мелкие  сучья. К
тому времени  был доставлен бензин - не жалея, полили им вокруг весь ствол и
снизу, от земли, подожгли. Огонь затрещал, скручивая бересту, пуская черный,
дегтярный дым, и вдруг  разом пыхнул, на мгновение захлебнулся своим широким
дыхом и взвился  высоким  разметным  пламенем. Мужики, отступая,  прикрывали
лица верхонками.
 - Как дважды два - четыре,- победно крикнул тот, веселый...
 Но он опять поторопился радоваться. Огонь  поплясал,  поплясал и начал,
слизнув бензин, сползать, отделяться от дерева, точно пылал вокруг воздух, а
листвень под какой-то надежной защитной броней оставался невредимым.
 Через десять минут огонь сполз окончательно,  занялись  с треском сухие
жерди, но они горели  сами по себе, и огонь от  них к "царскому лиственю" не
приставал, только мазал его сажей.
 Скоро  догорели  и  жерди.  Новые  таскать  было  бессмысленно.  Мужики
ругались.  А  дерево спокойно  и  величественно  возвышалось  над  ними,  не
признавая никакой силы, кроме своей собственной.
 - Надо завтра  бензопилой все-таки попробовать,-  согласился  бригадир,
только что уверявший, что для такой твердыни и махины бензопила не годится.
 И опять, уже громче, уверенней, прозвучали отступные слова:
 - Плюнуть на него - и дело с концом! Пускай торчит  - хрен с  ним! Кому
он помешал!  Вода-то,  где  будет?! Деревню надо  убирать, а  мы тут  с этим
связались...
 - Все бы плевали! - разозлился бригадир.- Плевать мы мастера, этому нас
учить  не  надо.  А  принимать  приедут  - куда  ты его  спрячешь?  Фуфайкой
закроешь? Неужели дерево не уроним?
 - Было бы это дерево...
 На третий день с утра уже как  к делу первой важности, а не пристяжному
подступили  к "царскому лиственю" с бензопилой. Пилить  взялся сам бригадир.
Бочком,  без уверенности  подошел  он к дереву,  покосился  еще  раз на  его
могутность  и покачал головой. Но все-таки пустил пилу, поднес ее к стволу и
надавил.  Она  дрыгнула,  едва не выскочив из рук, однако  легонький  надрез
оставить  успела.  Угадывая по этому  надрезу, бригадир нажал сильнее - пила
зашлась  высоким  натужным  воем,  из-под  нее  брызнула  легонькая  струйка
бесцветных пыльных опилок, но бригадир видел, что  пила не идет.  Качать  ее
толстый  ствол не  позволял, можно было лишь опоясать  его кругом неглубоким
надрезом -  не больше. Это было все равно что давить  острой опасной бритвой
по чурке, стараясь ее перерезать,- результат один. И бригадир оставил пилу.
 - Неповалимый,- сдался он и, зная  теперь лиственю полную цену, еще раз
смерил его  глазами от земли доверху.- Пускай  с тобой,  с заразой, возится,
кому ты нужна!
 Он подал пилу оказавшимся рядом болотным сапогам и со злостью кивнул на
березу:
 - Урони хоть ее. Чтоб не торчала тут. Наросли, понимаешь...
 И береза, виноватая только  в том,  что стояла она  вблизи  с могучим и
норовистым, не поддавшимся людям "царским лиственем", упала, ломая последние
свои ветви и обнажив в местах среза и сломав уже и не белое, уже красноватое
старческое  волокно.   "Царский  листвень"  не  шелохнулся   в  ответ.  Чуть
склонившись, он,  казалось,  строго  и внимательно  смотрел  на нижний  край
острова, где стояли материнские леса. Теперь их там не было. Лишь кое-где на
лугу сиротливо зеленели березы да на гарях чернели острые обугленные столбы.
Низкие, затухающие дымы ползли по острову; желтела, как дымилась,  стерня на
полях с опаленными межами;  выстывали  луга; к  голой, обезображенной Матере
жалась такая же голая, обезображенная Подмога.
 Один  выстоявший, непокорный  "царский  листвень" продолжал властвовать
надо всем вокруг. Но вокруг него было пусто.


20

 Известки не  было,  и взять ее было негде.  Пришлось Дарье идти на косу
близ верхнего мыса и подбирать белый камень, а потом через силу таскать его,
вытягивая последние руки, в ведре, потому что все мешки увезли с картошкой в
поселок, а потом через "не могу" нажигать этот камень, как в старину. Но  на
диво,  и сама начинала - не верила, что  достанет мочи, управилась: нажгла и
добыла известку.
 Кистка нашлась, кистки у Дарьи постоянно  водились  свои, из  высокой и
легкой белой лесной травы, резанной перед самым снегом.
 Белить избу всегда считалось напраздником; белили на году по два раза -
после  осенней  приборки  перед  покровом  и после  зимней топки  на  Пасху.
Подготовив, подновив избу, выскоблив косарем до  молочно-отстойной  желтизны
пол,  принимались  за  стряпню,  за  варево  и  жарево,  и  крутиться  возле
подбеленной же печки с гладко вылизанным  полом, среди чистоты и порядка,  в
предчувствии престольного  праздника,  было  до того  ловко  и  приятно, что
долго-долго не сходило потом с души светлое воскресение.
 Но  теперь  ей  предстояло  готовить  избу не к празднику,  нет.  После
кладбища, когда Дарья спрашивала над  могилой отца-матери, что ей делать,  и
когда  услышала,  как  почудилось  ей,  один  ответ,  ему  она  полностью  и
подчинилась. Не обмыв, не  обрядив во  все лучшее, что только  есть у  него,
покойника  в  гроб  не кладут - так принято. А как  можно  отдать  на смерть
родную избу, из  которой выносили отца и мать, деда и  бабку, в которой сама
она прожила  всю, без малого,  жизнь, отказав ей в  том  же  обряженье? Нет,
другие как хотят, а она не без понятия. Она проводит ее как следует. Стояла,
стояла, христовенькая, лет, поди, полтораста, а теперь все, теперь поедет.
 А тут еще зашел один из пожогщиков и подстегнул, сказав:
 - Ну что, бабки,- перед  ним они  были вcе вмеcте - Дарья,  Катерина  и
Сима,-  нам  ждать  не  велено, когда  вы умрете.  Ехать вам  надо. А нам  -
доканчивать свое дело. Давайте не тяните.
 И  Дарья заторопилась -  не то, не дай бог, подожгут  без спросу.  Весь
верхний край Матеры, кроме колчаковского барака, был уже подчищен, на нижнем
оставалось  шесть  сгрудившихся  в  кучу,  сцепившихся  неразлучно  избенок,
которые лучше всего провожать с двух сторон одновременно,  по отдельности не
вырвать.
 Увидев наведенную известку, Катерина виновато сказала:
 - А я свою не прибрала.
 - Ты ж не знала, как будет,- хотела успокоить ее Дарья.
 - Не знала,- без облегченья повторила Катерина.
 Голова,  когда  Дарья  взбиралась на  стол,  кружилась,  перед  глазами
протягивались сверкающие огнистые полосы, ноги подгибались. Боясь свалиться,
Дарья  торопливо присаживалась,  зажимала голову  руками,  потом,  подержав,
приведя   ее  в  порядок  и  равновесие,  снова  поднималась  -  сначала  на
четвереньки,-  хорошо, стол был невысокий и нешаткий, затем на  ноги. Макала
кисткой  в  ведро  с  известкой  и,  держась  одной  рукой за  подставленную
табуретку,  другой, неловко  кособенясь,  короткими,  а  надо  бы  вольными,
размашистыми, движениями водила кисткой по потолку. Глядя, как она мучается,
Сима просила:
 - Дай мне. Я помоложе, у меня круженья нету.
 -  Сиди! -  в  сердцах отвечала  ей  Дарья, злясь на то, что  видят  ее
немощь.
 Нет, выбелит она сама. Дух из нее вон,  а сама, эту работу перепоручать
никому нельзя. Руки совсем еще не отсохли, а тут нужны собственные руки, как
при похоронах матери облегчение дают собственные, а не заемные слезы. Белить
ее не учить, за  жизнь свою набелилась - и известка ложилась  ровно, отливая
от порошка мягкой синевой, подсыхающий потолок струился и дышал. Оглядываясь
и сравнивая, Дарья замечала: "Быстро сохнет. Чует, че к чему, торопится. Ох,
чует, чует, не иначе". И уже казалось ей, что  белится тускло  и скорбно,  и
верилось, что так и должно белиться.
 Там, на столе, с  кисткой в руке, и застигнул  ее другой уже пожогщик -
они,  видать,  подрядились  подгонять по  очереди.  От удивления  он  широко
разинул глаза:
 - Ты, бабка, в своем уме?! Жить, что ли, собралась? Мы завтра поджигать
будем, а она белит. Ты что?!
 - Завтри и поджигай, поджигатель,- остановила его  сверху Дарья суровым
судным голосом.- Но только  не  ране вечеру.  А  щас марш  отсель, твоей тут
власти нету. Не мешай.  И завтри, слышишь, и завтри придешь поджигать - чтоб
в избу не заходил. Оттуль поджигай. Избу чтоб мне не поганил. Запомнил?
 -  Запомнил,-  кивнул  обалдевший,  ничего   не  понимающий  мужик.  И,
поозиравшись еще, ушел.
 А Дарья заторопилась, заторопилась еще пуще.  Ишь,  зачастили, неймется
им, охолодали. Они ждать не станут, нет, надо скорей. Надо успеть.  В тот же
день она выбелила и  стены, подмазала русскую печку, а  Сима уже в  сумерках
помогла ей помыть  крашеную заборку и  подоконники.  Занавески  у Дарьи были
выстираны  раньше.  Ноги  совсем  не  ходили,  руки не  шевелились, в голову
глухими  волнами плескалась боль, но до поздней ночи Дарья не позволяла себе
остановиться, зная,  что остановится, присядет - и не встанет. Она двигалась
и не могла надивиться себе, что двигается, не падает - нет, вышло, значит, к
ее собственным  слабым силенкам  какое-то отдельное и особое дополнение ради
этой работы. Разве смогла бы она для чего другого провернуть такую уйму дел?
Нет, не смогла бы, нечего и думать.
 Засыпала  она  под  приятный,  холодящий  чистотой   запах  подсыхающей
известки.
 И утром чуть  свет была на ногах. Протопила русскую печь и согрела воды
для пола и окон. Работы оставалось вдоволь, залеживаться некогда. Подумав об
окнах,  Дарья  вдруг  спохватилась,  что  остались небелены  ставни.  Она-то
считала, что с беленкой  кончено,  а про  ставни забыла. Нет, это  не  дело.
Хорошо, не всю вчера извела известку.
 - Давай мне,- вызвалась опять Сима. И опять Дарья отказала:
 - Нет, это я сама. Вам и без того таски хватит. Последний день седни.
 Сима с Катериной перевозили  на тележке в колчаковский барак Настасьину
картошку. Им помогал Богодул. Спасали, сгребая, от сегодняшней гибели, чтобы
ссыпать  под завтрашнюю - так оно  скорей всего и выйдет. Колчаковский барак
тоже долго не выстоит. Но пока можно  было спасать  - спасали, иначе нельзя.
На