е с
выбором: захочет - поедет в одну  сторону, захочет - в другую; а кроме того,
Дарья имела характер, который с годами не измяк, не повредился, и при случае
умела постоять не только за себя.  В каждом  нашем  поселенье  всегда были и
есть  еще  одна,  а  то  и две  старухи  с  характером, под  защиту которого
стягиваются слабые  и страдальные; и обязательно: отживет, отойдет  в смерть
одна  такая  старуха,  место ее тут же займет  другая,  подоспевшая  к  тому
времени к старости и утвердившаяся среди других своим строгим и справедливым
характером. В том особенном положении, в каком оказалась Матера, Дарья ничем
не могла  помочь старухам, но они шли к ней, собираясь вместе, чтобы рядом с
Дарьей и себя почувствовать тоже смелей и надежней. Известно же, что на миру
и смерть  красна, а предложи им  кто  смерть всем  в  одночасье, друг  возле
друга, едва ли хоть одна отошла бы задуматься -  с последней радостью они бы
согласились.
 Под эту ночь Матера утихомирилась рано. Поздние дела случаются обычно у
молодых, а их в Матере,  кроме набежников из совхоза, не осталось. Легли еще
при  свете, когда он  затихал  и  замирал, скатываясь  за  Ангару, куда ушло
солнце.  Теперь  и время наступило  непутевое, не как у нормальных людей:  с
одной  стороны, охота задержать  лето и оттянуть то небывалое-неживалое, что
готовилось, а с другой - не  терпелось, чтобы  поскорей чем-нибудь кончилась
эта тягомотина, когда не дома  и  не в гостях, то ли  живешь, то  ли снишься
себе  в  долгом недобром  сне. Легли,  как  обычно,  рано; Катерина  впервые
уходила из  дому и, хоть  давно  приготовилась,  настроилась на уход  и этот
малый, перед  большим,  переезд  тоже загодя  предчувствовала,  но  было  ей
донельзя горько и тошно, всякое слово казалось неуместным и ненужным. Дарья,
понимая ее, не лезла с разговором; под вечер приходил Богодул, но с ним тоже
не разбеседуешься, потыркали,  помыркали, чтоб  совсем не молчать,  и  Дарья
спровадила  старика. Себе  она постелила на русской  печке, там  она  больше
всего и  спала и зимой и летом,  влезая  на печку через  голбец,  а Катерина
устроилась на  топчане в переднем углу. Для Павла, когда он будет приезжать,
оставалась деревянная кровать.
 Легли и затихли.  Катерина не знала, уснула она или, молясь ненадежными
мыслями, только еще  подбиралась ко сну, когда в окно забарабанили - сначала
в окно и тут же в  дверь, и  Богодул за дверью  (все недобрые вести приносил
Богодул) сипло и раскатисто закричал:
 - Катер-рина!  - Обычная очередь мата, без которого не смыкались у него
вместе два нормальных слова. - Катер-рина, горишь! Кур-рва! Петр-руха!
 Старухи  вскочили.  В  двух  окнах, выходящих  на верхний  край Матеры,
плясали огненные сполохи, огонь казался настолько  близким, что Дарья со сна
перепугалась первым страхом:
 - Господи! Мы, ли че ли?!
 Что  к  чему,  Катерина  разобрала  сразу.  И,   путаясь  в   одежонке,
вскрикивала запальчиво и слабо, будто билась лбом о стенку:
 - Ну, бесовый! Ну, бесовый! Как  знала!  Как знала!  Царица небесная! -
Подхватилась и  со всех  своих ног кинулась туда  -  домой,  что еще  только
вечером  было ее домом.  Богодул,  заторопившийся  было  за ней, с полдороги
переиначил и повернул на нижний край добуживать деревню.
 Когда  Катерина  подбежала,  изба  полыхала  вовсю.   Не  было  никакой
возможности  отбить  ее от огня, да и  не  было в  этом нужды.  Один Петруха
метался среди молча стоящих,  неотрывно глядящих  на огонь людей  и  пытался
рассказать, как он чуть не сгорел, как в последний момент проснулся "от дыма
в легких и от жара в волосах -  волоса аж  потрескивали". "А то  бы хана,  -
повторял он с усмешкой. - Ижжарился бы без остатку, и не нашли  бы, где че у
меня  было", - и, присаживая голову, заглядывал в глаза: верят, не верят? От
него, как от чумного,  отодвигались, но Петруха особенно и не рассчитывал на
веру,  он  знал Матеру,  знал,  что и его  знают  как облупленного, а потому
допускал и свою невольную вину. "Я вечером печку топил и лег спать, - лез он
с никому не нужными  объяснениями. -  Может, уголь  какой холерный выскочил,
натворил делов", - и опять принимался  рассказывать, как он спасся. Для него
только это и было важно - что он сам мог сгореть и лишь чудом уцелел, он так
уверился в этом, что, рассказывая, добивался у себя слезы и дрожи в голосе -
того, что  требовалось для правды. Про печку и уголь он здесь же и забывал и
грозил:  "Узнать бы,  какая падла чиркнула,  я  бы..."  -  и  точил  кулаки,
пристукивая ими один о другой, как точат ножи. Или он опьянел от пожара, или
с  вечера  еще  не  просох окончательно,  но  казался  Петруха  нетрезвым  и
пошатывался, оступался;  лохматый  и  грязный,  был  он в майке,  одна лямка
которой сползла с плеча, и в сапогах - обуться все-таки успел старательно. К
тому же Петруха успел кое-что и выбросить из  огня: на земле валялось ватное
лоскутное  одеяло,  старая  дошонка  и  "подгорна"  -  гармошка,  которая  в
Петрухиных руках знала только: "Ты Подгорна,  ты Подгорна, широкая улица, по
тебе никто не ходит - ни петух,  ни курица..." Петруха все хватался за нее и
все переносил с места на место, подальше от жара; люди тоже отступали, когда
припекало,  но  не расходились и не  сводили  с огня  тревожных,  пытающихся
что-то рассмотреть и понять глаз.
 Тут была  вся  оставшаяся  живая деревня, даже  ребятишки.  Но и они не
гомонили, как обычно; стояли завороженные и подавленные страшной силой огня.
Старухи  с суровыми  и скорбными лицами держались не вместе,  а  кто где - с
какой  стороны  подбежала  каждая  и  уперлась  перед  жаром.  Как  никогда,
неподвижные лица их при свете огня казались слепленными,  восковыми; длинные
уродливые  тени подпрыгивали  и  извивались.  Катерина, прибежав, закричала,
заголосила, протягивая руки к  горящей избе, в рыданиях наклоняясь, кланяясь
в ее  сторону  - на нее оглянулись, узнавая,  кто она и почему  имеет  право
кричать,  узнали,  молча пожалели  и опять в  мертвом раздумье уставились на
огонь. Из  темноты вынырнула Дарья  и встала рядом с Катериной - и остальным
сделалось спокойней,  что  Дарья  там,  рядом,  что она,  понадобится  если,
удержит около себя Катерину и что они, стало быть, могут оставаться на своих
местах. Но  и Катерина,  поддаваясь  этому жуткому и внимательному  молчанию
людей, вскоре тоже умолкла, подняла глаза и не убирала их больше с того, что
с малых лет было ее домом.
 Люди забыли, что каждый из них не один, потеряли друг друга, и  не было
сейчас друг  в  друге надобности.  Всегда  так:  при  неприятном,  постыдном
событии, сколько бы много ни было имеете народу, каждый старается, никого не
замечая, оставаться один - легче затем освободиться от стыда. В душе им было
нехорошо, неловко, что стоят они без движения, что они и не пытались совсем,
когда еще  можно было, спасти  избу,  - не к чему было пытаться. То же самое
будет  и  с другими избами - скоро  уж - Петрухина  первая.  И они смотрели,
смотрели,  ничего не  пропуская, как это есть, чтобы знать, как это будет, -
так человек с исступленным вниманием вонзается  глазами в  мертвого, пытаясь
заранее представить в том же положении, которого ему не миновать, себя.
 Настолько ярко, безо всяких помех, осветилась этим огнем судьба каждого
из них, та не делимая  уже ни с кем,  у близкого края остановившаяся судьба,
что и не верилось в людей рядом, - будто было это давным-давно.
 Пламя уже охватило всю избу и взвивалось высоко вверх, горело сильно  и
ровно, и горело,  раскалившись  от  жара, сплошным огнем все - стены, крыша,
сени, стреляло головешками, искрило, заставляя людей спячиваться; лопались и
плавились стекла; изнутри  хлестким  взмахом, точно плескал кто  бензином, с
фуканьем выметывались длинные  буйные языки. Пылало так, что  не видно  было
неба. Далеко  кругом  озарено  было  этим жарким  недобрым  сиянием - в  нем
светились  ближние, начинающиеся улицей,  избы и тоже как горели, охваченные
мечущимися  по дереву бликами; им озарялась Ангара под берегом,  и там,  где
она озарялась, зияла открытой раной с пульсирующей плотью; бугор за дорогой,
который то  выхватывало из  темноты,  то  снова задвигало  в  нее  прыгающим
сиянием,  казался бурым, опаленным. За пылающими стенами что-то обваливалось
и стучало, как  от взрывов;  в  окна выбрасывало  раскаленные  угли;  высоко
поднимались  и отлетали,  теряясь  в звездах,  искры; полымя наверху шипело,
переходя  в  слабый  дым. Тесина на крыше вдруг  поднялась в  огне стоймя и,
черная, угольная, но все же горящая, загнулась  в сторону деревни - там, там
быть пожарам, туда  смотрите.  И почти в  тот  же  миг кровля рухнула, огонь
опал,  покатились  верхние  горящие  венцы  -  люди вскрикнули  и отскочили.
Катерина  снова  заплакала  навзрыд,  невидяще  кланяясь  поверженной  избе,
которую   ненадолго  окутало  дымом,   пока   передохнуло,   отдыхиваясь   и
отрыгиваясь,  и  с  новой  силой  направилось  пламя,  из  которого  частями
выхватывалась, будто плясала, русская печка. Огонь полез по  забору во двор,
но и  тут не захотели  его остановить  - к чему  двор без  избы?  Кто станет
спасать ноги, оставшись без головы?
 Когда  верх избы рухнул и не стало избы, внимание людей к огню ослабло.
По какому-то точно наущению они  оглянулись на Петруху.  Они оглянулись и на
Катерину,  которая  всхлипывала, пожалели ее  уже  большей жалостью,  но  на
Петрухе они задержали глаза. Как он? Что он  делает? Что  испытывает теперь?
Доволен или испуган?  Петруха стоял, теребя  руками голую грудь и неспокойно
подергивая головой;  пытливые  взгляды людей обозлили  его. Его давно уже, с
той поры как прибежала мать, терзало, что она не подошла к нему, не спросила
и не обругала,  не пристыдила, она будто совсем забыла о нем,  отказалась от
него,  поэтому  Петруху подмывало подойти самому и напомнить,  что он здесь,
посмотреть, как  поведет себя мать. И  теперь,  обозлившись,  он решился  и,
подойдя, сказал - да такое и так нахально, грубо, что и сам испугался:
 - Мать, дай закурить.
 Она непонимающе и все еще всхлипывая, подняла на него лицо.
 -  Ты же  нюхаешь  табак, я знаю. У тебя должон быть, - не  остановился
Петруха. Дарья расслышала.
 -  Я те щас закурю! - негромко, во напористо, властно пригрозила она. -
Я  те щас головешкой в рожу  закурю! Я тя,  зажигателя, щас  подведу  и  дам
понюхать, чем там пахнет. Он ишо над матерью изгаляться,  ишо мало ему! А ну
уметайся отсель, покуль я за тя не взялась!
 - Хек! - только и нашелся ответить Петруха и отступил в темноту.
 Но  темнота уже заметно помякла,  поникла, с  неба разливался  рассвет.
Теперь,  когда огонь опал и лишь понизу  подбирал оставшееся дерево, сильнее
запахло  гарью  и  понесло сажными лохмотьями.  Курились на  траве и  дороге
отлетевшие головешки.  Деловито,  без  страсти  и  буйства,  оттянувшись  на
сторону, горел амбар. При набирающемся утреннем свете светлел и огонь.
 Люди  стали расходиться. Они уходили, неуверенно, боязливо осматриваясь
кругом: вот и нарушился порядок  Матеры, с одного  края деревня оголилась, и
теперь этот край  беззащитен. Верно,  отсюда и пойдет  огонь  дальше, ничем,
никаким миром от него не спастись...
 Об этом и говорила Дарья Катерине, успокаивая  и уводя ее с пожарища. У
всех будет  то же  самое, никто  не минует этой судьбы. Катерине  она выпала
первой - легче будет потом: не страдать, не мучиться в  ожидании своего огня
и, дождавшись, не смотреть на него, обжигая сердце. Она свой черед прошла.
 И верно,  огнем изба  горит  недолго, два-три часа,  но многие  еще дни
курится,  не остывая, избище и  остро пахнет  горелым,  но не выгоревшим  до
конца, ничем не убиваемым жилым духом.

 Хозяин  в  эту  ночь рано вышел на  пост,  загодя  выбранный на ближнем
бугре,  откуда  было удобно и безопасно наблюдать пожар. И  он  видел все от
начала до конца. Он видел  отблеск первой спички, особую, ненуждовую вспышку
которой  сразу  выделила  и почувствовала  изба: она натянулась  и, с  болью
скрипнув, осела. Хозяин  подбежал к ней, прижался  на мгновение в  последний
раз к ее сухому замершему дереву, чтобы показать, что он здесь и будет здесь
до конца, и тут же вернулся обратно.
 Он видел,  как замерцала  изнутри  изба,  сначала  прерывистым,  слабым
сиянием, которое  все  набиралось и набиралось, пока окна  не залило  сплошь
играющей  краской.  Хозяин смотрел,  и сквозь  стены  видя  то, что творится
внутри. Огонь  долго прихватывался за  плотный и гладкий, веками вышорканный
пол и никак не мог зацепиться за  него, соскальзывал и смазывался - и вдруг,
углядев, ринулся на тонкую дощатую заборку  и легко выскочил по  ней наверх.
Затрещали, накаляясь,  стены,  и  то  ли  от  жара,  то  ли от  постороннего
вмешательства  мягко  хлопнуло, как пролилось, стекло в выходящем на  Ангару
окне. Оттуда, будто поддувалом, плеснуло свежим воздухом,  и огонь, свободно
вздохнув, загудел и пошел гулять по всей избе, подбирая любую горящую мелочь
и продолжая накалять потолок и стены.
 Хозяин видел, как бежали люди, как метался на виду у первых прибежавших
Петруха, размахивая руками  и показывая ими  на объятую  пламенем избу.  Вся
жизнь, какая  была в дереве, к  этому  времени  сварилась,  и оно горело без
страдания. Пламя выбилось наружу и навалилось  на  постройку с обеих сторон.
Высоким заревом вспыхнула крыша, свет достал и до Хозяина, которому пришлось
ползком выбираться в темноту.
 И пока  изба горела в рост, Хозяин  смотрел на деревню.  В свете  этого
щедрого пожарища он хорошо  видел блеклые покуда, как  нарисованные, огоньки
над живыми еще избами - только он  мог их  видеть и  видел, отмечая, в какой
очередности  возьмет их  огонь. И  он видел возле  них чужих людей - их было
много. Подняв глаза еще выше, Хозяин увидел дымы над материнскими лесами,  и
дымы эти без ветра долго носило прощальными кругами по острову.
 Горела Подмога...
 Он  видел  дым  над  кладбищем,  тот  самый, который  старухи  не  дали
добыть...
 Он видел,  подобрав опять глаза  к  Петрухиной избе, как  завтра придет
сюда Катерина  и будет ходить тут до ночи, что-то отыскивая, что-то вороша в
горячей золе и в памяти, как придет она послезавтра, и после... и после...
 Но он видел и дальше...


9

 Павел  приезжал   все   реже,  а  приезжая,  не  задерживался,  наскоро
поправлялся  с  делами  и  обратно.  Эти  беспрестанные   поездки  туда-сюда
изматывали его, он поднимался  с берега усталый и молчаливый, он и вообще-то
не был из породы  говорунов, а теперь и вовсе присушил язык. В колхозе Павел
работал  бригадиром,  потом  завгаром,  с  делом справлялся,  а какое  место
определят ему в совхозе, он еще толком не знал, да и никто, похоже, этого не
знал. Одна из  нелегких задач, терзавших новое начальство,- куда  растолкать
многочисленное  прежнее колхозное  чинство,  людей  из  среднего  и  высшего
звеньев,  познавших хоть маленькую,  да  власть,  с которой  не вдруг слазь,
научившихся командовать  и разучившихся, само собой, работать под  командой.
Павел готов  был идти куда угодно, он на себя  много не ставил, но он видел,
как  снуют, оглядываясь  друг на  друга, охочие до должностей люди,  с какой
растерянностью и  ужимками  разговаривают они  с большими  и  маленькими, не
ведая, куда, к тем или другим, их занесет.  Павла покуда поставили на ремонт
техники, назначив бригадиром,  и сначала он был  один, но скоро рядом с  ним
появился второй  бригадир, а теперь  еще наклевывался третий. Это  значит  -
спросить будет  не  с  кого, а спрашивать  есть за что: техника,  и старая и
новая,  без  дорог и  забот ломалась,  запчастей, как всегда, не хватало,  а
приказчиков  успело  развестись вдоволь,  причем  за  приказом часто  гнался
отказ, за отказом переуказ.  То же  самое получалось  у них, у бригадиров, с
рабочими - те  не знали, кого  слушать. Не работа, а нервотрепка.  И лучшего
нельзя  было  ждать,  пока совхоз  полностью не вытащит  из Ангары ноги,  не
подберет весь  народ и  все хозяйство и не  определится, не устроится  новая
жизнь.
 Когда Катерина  перебралась к Дарье, стало  поспокойней и Павлу: вместе
старухам будет все-таки поспособней, полегче, и он мог меньше  тревожиться о
матери. Катерина и по хозяйству поможет, тоже еще шевелится, и побормочет не
поперек разговора. Павел,  правда,  и  сам  просился на последние месяцы, на
сенокос и  уборку, сюда, в Матеру, чтобы по-свойски и по-хозяйски подчистить
и   отпустить  под   воду  остров,-  ему  отвечали  с  обычной  дальнозоркой
туманностью:  "Там  видно  будет",  и  он не  особенно  надеялся,  что с ним
согласятся. Но  он,  верно,  не очень  и настаивал, боясь,  что после уборки
хлеба его  же  заставят  заодно  проводить  еще  и  другую  уборку - сжигать
постройки. Кто-то должен  потом будет браться и за такую работу, но Павел  и
представить не мог, как бы  он  стал командовать  пожогом родной деревни.  И
двадцать, и  тридцать, и  пятьдесят лет спустя  люди будут вспоминать: "А-а,
Павел Пинигин, который Матеру спалил..." Такой памяти он не заслужил.
 Приезжая  в Матеру, он всякий раз поражался тому,  с какой  готовностью
смыкается вслед за ним время: будто  не было никакого нового поселка, откуда
он только что приплыл, будто никуда он из  Матеры не отлучался. Поселок этот
стоит там, на том берегу, но к нему, к Павлу, никакого отношения не имеет. К
кому-то имеет, а к нему нет. Он там бывал, видывал его - хороший поселок, но
мало ли  их, хороших поселков, на белом свете? Дом у него здесь, а дома, как
известно,  лучше.  Вот  что  решительно выстраивалось перед Павлом,  едва он
поднимался на яр и  открывалась перед  ним  родная деревня  со всем тем, что
знал  и видел он  с самого  детства. Приплыл  - и невидимая дверка за спиной
захлопывалась,  память услужливо подсказывала только  то,  что относилось  к
тутошней жизни, заслоняя и отдаляя все последние перемены.
 А что перемены? Их не  изменить и не  переменить... И  никуда от них не
деться. Ни от него, ни от кого другого это не  зависит. Надо - значит, надо,
но  в  этом  "надо" он  понимал  только одну  половину,  понимал,  что  надо
переезжать с  Матеры, но не понимал, почему надо  переезжать в этот поселок,
сработанный хоть  и  богато, красиво, домик к домику,  линейка к линейке, да
поставленный  так  не по-людски и несуразно,  что только руками развести.  И
когда,  собираясь вместе, маракуя,  что к чему, старались догадаться мужики,
зачем, по какой такой причине надо было относить его за пять верст от берега
моря,  которое разольется здесь,  и заносить в глину да  камни, на  северный
склон сопки,  ни  одна,  даже  самая  веселая  отгадка  в голову  не  лезла.
Поставили  -  и хоть  лопни! Будто,  как в старых  сказках,  пустили  наугад
стрелу, и куда ветер ее занес, туда и пошли. Объяснение простое: не для себя
строили, смотрели только, как легче построить, и меньше всего думали, удобно
ли будет жить. Считалось, когда привязывали этот  новый поселок, что есть  в
комиссии  свой  человек,  который постоит  за  интересы  жителей,-  директор
совхоза, но этот "свой" со  стороны явился и  куда-то  на сторону тут  же  и
провалился,  едва успев поставить согласную подпись. Он бы  так же  спокойно
поставил  ее  и под  тем, чтобы строиться под землей. Рассказывают, что даже
начальник ГЭСстроя, ставившего новые  поселки, приехав  и посмотрев, что это
за град заложен, будто бы выматерился  и признал, что, будь его воля, он  ни
за чем бы не постоял, а перенес поселок куда следует. Но нет,  дело уже было
сделано,  деньги   угроханы,  и  деньги  немалые,   изменить  что-то   стало
невозможно. Жизнь, на то она и жизнь, чтоб продолжаться, она все перенесет и
примется везде, хоть  и на голом  камне и  в зыбкой  трясине, а  понадобится
если, то и под  водой, но зачем же без нужды испытывать  ее таким  образом и
создавать для людей никому не нужные трудности, зачем,  заботясь о маленьких
удобствах,  создавать  большие  неудобства?  Вот  о чем думал  и что