ая! Об чем спрашивал-то?
 -  Все смутливое, тяжело...  И не  сказать  об чем. Видно, с ума схожу.
Скорей бы уж, ли че ли...


16

 Это были уже последние,  не то чтобы спокойные, но все-таки мирные, как
бы  домашние, дни. Потом  нагрянула  на уборку орда  из  города,  человек  в
тридцать,-  все, за исключением  трех  молодых,  но уже подержанных бабешек,
мужики - тоже молодые, разудалые. В первый же день, захватив Матеру и почуяв
вольницу, они  перепились,  передрались меж собой, так что  на завтра  двоих
пришлось отправлять к  врачу. И на завтра они  шумели, разбираясь, кто прав,
кто виноват, снарядили лодку  в магазин  за добавкой,  к вечеру добавили, но
уже  полегче,   без   боя.  Матере  хватило  одного  дня,  чтоб   до  смерти
перепугаться;  мало кто без  особой  нужды  высовывал нос  за  ограду,  а уж
контору,  где обосновалась  орда,  старались  обходить  за  версту.  И когда
постучали к Дарье два парня, она готова была пасть  на колени: пожалейте, не
губите  христианскую душу.  Но парни  попросили  луку, даже  совали за  него
деньги  и  ушли; Дарья  после, запомнив, выделяла их из всего войска. Только
Богодул, не боявшийся ни черта  и ни  дьявола, как нарочно,  лез к конторе и
смотрел  на  приезжих  пристально и недовольно, а они, чувствовалось, хоть и
задирали его и потешались над  ним, но  и  побаивались: не  человек - леший,
мало ли что  такому в голову взбредет.  Босой, лохматый  и  красноглазый,  с
огромными,  как у обезьяны, руками и  цепким пугающим  взглядом, он поневоле
внушал к себе почтение, а когда кто-то из деревенских  подсказал, что на нем
есть грех, а может, и не один за убийство, Богодула и задирать стали меньше.
Но вдобавок к старому дали ему еще одно прозвище - "Снежный человек", на что
он, как и положено сошедшему с гор снежному человеку, рычал и матюкался.
 Худо ли,  хорошо ли, но  приезжие все-таки копошились, что-то делали, и
хлеб потихоньку убирался.  Хорошо работать они не могли: не свое собирают  -
не им и страдать.  Все равно без  хлеба теперь не сидят, все равно эта земля
родит в последний раз, а могло случиться так, что и  нынче б уже не родила -
все равно... Кто-то уезжал, кто-то взамен приезжал;  лодка сновала в поселок
и  магазин чуть  не каждый день. И посеяно было  нынче  много меньше  против
прошлых  колхозных лет,  могли управиться своими силами, но почему-то отдали
на откуп этим... А свои, закончив  сенокос, опять  перебрались  в поселок до
картошки и окончательного переезда, опять в деревне остались в сторожах одни
старухи. Перед тем как выйти в улицу, они выглядывали из ограды в щели - все
ли  там  спокойно;  по улице ходили  крадучись; дома  сидели тихо,  на  ночь
закрывались на вес запоры.
 А  время шло.  День да  ночь - сутки прочь,  а за сутки  еще ближе, еще
непоправимей  подворачивала осень.  Утренники  стояли  холодные  и  ленивые,
подсыхало  от росы и туманов поздно, солнце всходило высоко. Громко и бранно
звучали голоса от конторы, где то  ругались, то смеялись, подолгу урчала там
заведенная машина, пока наконец не влезали в нее и не отъезжали. После этого
у  поварни  за  конторой  начинали  мелькать  бабешки, которых  трудно  было
различить со стороны: все три бойкие, горластые, в мужицких штанах, все три,
как  родные  сестры, низкорослые и  мясистые. Но про одну  говорили, что она
чья-то,  кто  здесь  же, с ней,  жена;  две  другие,  безмужние,  страдовали
нелегкую страду. К обеду вылезал из двери какой-нибудь парень, почесываясь и
зевая, щурился  на  солнце, шел справлять нужду  и задумывался, что дальше -
снова  спать  или жить?  Тут,  подкараулив,  брали  его  в  оборот  бабешки,
заставляли  колоть дрова, подносить из бочки воду, прислуживать в поварне, и
тогда оттуда, из поварни, слышались возня, шлепки и смех.
 Днями припекало, струился  перед глазами нагревшийся воздух и горчил от
спелого сухого духа, исходящего от трав, от  хлебов, от  всего,  что  принес
урожай. С  полей доносился  приятный, будто  и  не машинный  вовсе,  стрекот
комбайнов: на одном работал свой, материнский  парень из семьи  Кошкиных, на
другом - кто-то из приезжих. К правому, удобному для погрузки берегу рядом с
пинигинским  покосом  подогнали  баржу,  которая  доставила на остров вторую
машину и трактор и  в которую ссыпали от комбайнов зерно.  Совхоз  под конец
лета  обзавелся  катером,  он и  притянул  баржу, на  нем  теперь  подвозили
приезжим продукты и  шло всякое иное сообщение  между Матерой и поселком. И,
пользуясь  катером,  из  боязни  к  чужому  народу,  начали бабы  потихоньку
эвакуировать  из  деревни мелкую  живность - куриц, поросят, овец.  Это ведь
как:  только покажи одна, и  пошло-поехало...  Кудахтанье и визг раздавались
каждый день. Коровы пока гуляли. Для них, а также для сена рубилась мужиками
и  на  плаву  стягивалась  в   одно  высокая,  в  два  наката  со  стояками,
большегрузная платформа.
 Видать,  видать  конец... И  назначенный  срок не опоздает,  и  люди не
оробеют - вон как взялись, сколько понагнали рук!
 На Подмогу, где не было полей, только выпасы да леса, высадилась другая
бригада - эта из леспромхоза. Весь скот оттуда в  день велено было перегнать
на  Матеру  - хорошо,  вода  в протоке стояла  низкая.  И запылала Подмога -
вспыхнули старые, какие там были,  постройки для скота, потом занялись огнем
леса.  Дула низовка, и весь дым с Подмоги несло  на Матеру - не видно в иные
часы было  неба, солнце, выныривая, проглядывало  бледным  кругляшком.  Скот
забивался в  стайки  и  мычал,  совхозные  коровы,  оставшиеся  от  колхоза,
носились  по острову с дурным ревом,  сбиваясь  в кучи, топоча и роняя с губ
пену;  кони,  их и  осталось-то  немного, вели  себя поспокойней,  но  и они
боялись земли и жались к воде. Свои люди возмущались:
 - Что делают-то? Что делают?! Пошто было не  подождать маленько! Этак и
Матере  недолго пыхнуть. Сушь такая... Зароды стоят, хлеб  стоит.  Тут одной
искринки хватит.
 А не свои, больше некому, подожгли в ответ мельницу - или по чьей тихой
команде,  чтоб потихоньку  подчищать,  или без  нее, из одного озорства: все
равно гореть -  ну и пускай горит, мы посмотрим. Что чужой дым глотать  - мы
свой добудем, с треском, с огоньком! И добыли. Вечером Дарья вышла на  улицу
и ахнула, увидев  высокое зарево уже  и не с нижней стороны, от Подмоги, а с
верхней, слева от  деревни.  Кроме как мельнице пылать было  там  нечему. И,
воротясь  торопливо  в  избу,  Дарья  растормошила  Катерину,   которая  уже
улеглась:
 - Пойдем, простимся с ей.  Там, поди-ка, все чужие. Каково ей середь их
- никто добрым словом не помянет! Пошли, Катерина.
 - Куды? О чем ты? - испугалась та; всего они в последнее время боялись,
от каждого стука замирали, при каждом нежданном  слове вздрагивали - не беду
ли оно несет, не о худом ли скажет?
 -  Мельницу  запалили.  Помешала  она  имя.  Сколь она,  христовенькая,
хлебушка нам перемолола! Собирайся, хошь  мы  ей покажемся.  Пускай хошь нас
под послед увидит.
 На подъезде возле горящей мельницы, и правда, толпились  одни приезжие.
Что  делает  огонь  пожирающий  с  людьми,  почему  так  страшно  он на  них
действует? Эти  как с ума посходили: они прыгали, кричали, бросались под жар
-  кто дальше  забежит, дольше  подержится, погеройствует, и, не выдерживая,
падая  на опаленную  бурую землю, с гиком  откатывались  назад.  Взвизгивали
бабешки,  их   было  здесь  две,  когда  их,  пугая,  подталкивали  к  огню,
замахивались на мужиков кулаками, стучали по спинам и были довольны, веселы,
счастливы. Какой-то парень,  совсем еще молоденький, глупый, залез на березу
и,  болтая ногами, ошалев от огня, выкрикивал оттуда частушки.  На него, как
на  зверя, гавкала снизу  собачонка,  тоже беспутная,  тронувшаяся  от всего
происходящего кругом,- на парня  и на нее показывали пальцами и покатывались
со смеху.  Собака, понимая, что она угождает, старалась и того пуще. Потеха,
потеха... На  березе свертывались, подрагивая, листочки,  западали с  жаркой
стороны  тяжелые  ветки,  и  вся она  в ярком  зареве  казалась  бесцветной,
прозрачной. Прозрачными, бесплотными казались и лица людей.
 Горело  с  жутким,  идущим  изнутри подвывом;  высокое  пламя  загибало
поверху ветром и обрывало; сажные лохмотья неслись дальше. Дарья с Катериной
стояли в сторонке, напротив боковой стены, закрытые от чужих людей  кустами,
чтоб  их  не  было видно,  чтоб  видела  их  только  мельница.  Она  вся уже
потерялась  в  огне  - казалось, он, играя, то поднимал  ее  над  землей, то
опускал; верилось даже,  что  все  это огромное бешеное полымя может клубком
сорваться  с места  и,  вознесшись, полететь,  полететь над  Ангарой,  пугая
народ, празднуя свою буйную сатанинскую радость.
 Старухи не услышали, когда к ним подошел незнакомый,  тоже из приезжих,
но немолодой уже мужик в распущенной клетчатой рубахе -  где было и услышать
в том гуде и треске!
 Постояв рядом, мужик спросил - в голосе его прозвучало участие:
 - Хорошая была мельница?
 - Хорошая,- без испуга ответила Дарья.
 - Понимаю,-  кивнул  он.-  Послужила, выходит, службу.-  И протянул:  -
По-е-ехала!
 Слово  это - "поехала"  - не выходило потом у  Дарьи, из головы и стало
главным,  все  объясняющим,  ко  всему,  что происходило вокруг, приложимым.
Визжал  поросенок в  мешке,  которого тащили  за  спиной на катер,  и  Дарья
смотрела вслед: поехал. Гнали к Ангаре совхозный скот,  чтоб переправлять на
тот, на дальний, где поселок, берег, но не в поселок, а на выпасы у реки,- и
Дарья шла провожать, глядела, как затягивают на большой, огороженной жердями
плот не плот, паром не паром упирающихся коров и телят, как подвязывают их к
скобам и  трогают от  земли. Поехали.  Несли горький черный  дым с  Подмоги,
который набирался в жилье и доводил до кашля, и она думала: поехала Подмога,
поехала. Сдала Клавка Стригунова в  совхоз бычка городским на мясо - поехал,
христовенький...  Тянули к берегу зароды  -  пое-ехали! Все  меньше и меньше
оставалось своего, привычного, все  торопилось съехать,  убраться с опасного
острова  подальше. И деревня стояла сирая, оголенная, глухая, тоже готовая к
отъезду; голоса чужих людей звучали в ней  как в бочке, а собственные где-та
терялись,  пропадали. И уже сквозно, далеко видели глаза  - пустела  Матера,
свободно было взгляду.
 Клавка  Стригунова,  с  помощью  забитого  бычка  сойдясь  с приезжими,
подговорила их спалить и ее избу - не терпелось Клавке получить деньги. Они,
конечно, в удовольствие себе за милу душу спалили; спасибо хоть - не пустили
огонь на  соседние  постройки. Но  теперь  и  посреди  деревни  зияла черная
дымящаяся яма,  а глаз, не  находя опоры, проваливался и  обрывался,  как  в
колодец, в дальний ангарский простор. Разъединилась, распалась Матера на две
стороны...
 В тот вечер,  когда  "поехала" мельница, Дарья с  Катериной, воротясь в
темноте с  пожара домой, натолкнулись на крыльце на Симу  с мальчишкой.  Они
сидели  перед  запертой  дверью: Колька  хныкал,  Сима,  успокаивая,  что-то
наговаривала ему. Она  торопливо поднялась навстречу старухам и, как всегда,
когда нервничала, поглаживая себя ладонью по щеке, взмолилась:
 - Пустите  севодни к себе...  боимся мы.  И он не спит, плачет,  и я не
могу. Так страшно... так страшно...
 Их уклали на  кровать, и кровать эта больше не пустовала: днем Сима еще
уходила к себе, копошилась там по дому  и огороду, на ночь же возвращалась к
Дарье. Взяв страх один раз,  она уже больше не могла  от него избавиться. Но
страшно было не одной только Симе. Даже Богодул  разглядел как-то висящую  у
Дарьи в сенях под шубой берданку и обрадовался:
 - Дай-ка мне. Кур-рва! Убью-у!
 - Кого убьешь?  - всполошилась  Дарья.-  Как я тебе ее дам?  Ишо правду
убьешь! Ты че это? На кого так?
 - Гор-розят, кур-рва! Пожгут бар-рак. Я их...- Он гулко, как выстрелил,
прукнул губами.
 - Из ее,  однако  что, и стрелить  нельзя. Не помню, чтоб кто брал. Ишо
сам живой был...
 Но Богодул снял берданку и унес - разве что попугать кого, потому что о
патронах, о зарядах он не вспомнил. С патронами Дарья  и не дала бы: у  него
ума  достанет  и пальнуть,  если  разгорячится,  на то он и  Богодул. Теперь
только этого и не хватало.  С него взятки гладки, с нее, с Дарьи, тоже много
не спросишь - таскать, стало быть, возьмутся опять Павла.
 Так, с поночевщиками, с Симой и  мальчишкой, стали держаться вместе уже
и не вдвоем, а вчетвером, как в том теремке... Картошки, всякой другой овощи
было вдоволь, мучица оставалась  еще из старых, из  колхозных  запасов, чай,
соль  Павел  если  не сам  привозил, так с кем-нибудь  посылал -  он  теперь
работал на тракторе, корчевал  лес под поля и не вдруг мог сорваться. Молоко
свое; Дарья была рада,  что есть наконец кому пить его, и подливала Кольке и
утром, и  вечером, наказывала  прибегать днем.  Сама  она  спала  на  печке,
Катерина, как и раньше, стелилась на топчане, Симе с Колькой отдали кровать.
После  отъезда  Андрея  чаще  наведывался  Богодул  -  этот, наоборот,  мало
выводился днем, а  ночевать  уходил к себе, боялся,  не подожгли  бы  барак.
Чтобы  показать берданку,  он  несколько раз прошелся с  ней  мимо  конторы,
громко покрякивая, покашливая, обращая на себя внимание. Приезжие вываливали
на крыльцо, кричали:
 - Эй ты! Партизан!
 - Снежный человек!
 - Турок!
 - С кем воевать собрался, а? Какого она у тебя образца, пушка твоя?
 - Ты спроси, какого он сам образца. Не служил ли он у Петра Первого?
 - А у Ивана Грозного не хошь?
 -- Да она у него и не стреляет.
 Богодул только и ждал этих слов.
 - Выдь! - показывал он в сторонку и снимал берданку из-за спины.- Выдь,
кур-рва!
 Но охотников проверить  на  себе, стреляет ли берданка, не  находилось;
Богодул, победно  рявкнув,  закидывал ее  за плечо  и  под смех  и свист, не
оборачиваясь больше, удалялся.


17

 А  у  Дарьи вечерами  подолгу  за  разговорами  не  спали.  Ложились  в
сумерках, не добывая  огня, и поначалу говорили о том, с  чем  легли,- после
раздольного   чаевничанья  и   неспешных  последних  хлопот.   Как  водится,
жаловались на  старые кости, возились, кряхтели, укладывались помягче, чтобы
услужить им; коротко, как расписываясь, подтверждая, что  знали его, были  в
нем,  поминали  только что  канувший день.  Но  все  больше и больше мерк за
окнами и  изникал  свет, замирали шумы,  отступали мелкие заботы, и разговор
успокаивался, выбираясь на вольную  волю, становился  задумчивей, печальней,
откровенней. Старухи уже  и не видели, а только  слышали  друг друга; сладко
посапывал  во сне  возле Симы  мальчишка, леденисто  мерцали окна, огромной,
одна на весь  белый  свет,  казалась изба,  в которой все  еще стоял слабый,
дразнящий,  с кислинкой,  запах  дотлевающих  в  самоваре  углей  -  и слова
возникали как бы сами собой, без усилий, память была легкой и покладистой. О
чем говорили? А о чем можно говорить? Куда заносил разговор, то и пытали, но
от  Матеры да от самих себя отворачивали редко, так одно по одному на разные
лады и толкли.
 На  этот  раз  должно  было  икаться  Петрухе:  начали  с  него.  Клава
Стригунова, ездившая  в район  получать  за  избу деньги,  встретила  его на
пристани в Подволочной. Петруха, рассказывала она, там при  деле: занимается
пожогом оставленных домов. У своих  руки на такую  работу не  поднимаются, в
это можно  поверить, а  Петрухе она - дело  знакомое, он с  ней  управляется
почем зря. Клавка уверяла, что за каждую сожженную постройку Петрухе платят,
и  платят вроде неплохо, он не жалуется. "Сытый, пьяный,  и  нос в табаке",-
будто хвалился он Клавке, и верно, неизвестно, сытый ли, но пьяный был, а на
пароход  прибегал за новой  бутылкой.  Он звал угоститься  и  Клавку, но она
якобы отказалась,  потому что мужик,  который стоял с Петрухой, показался ей
ненадежным, а она была при деньгах.
 Катерина, примирившаяся с потерей своей избы, не могла простить Петрухе
того, что он жжет чужие.  Весь день  после разговора с  Клавкой она ахала со
стыдом и страхом:
 -  Ой,  какой страм! Ой, страм  какой! Он  че, самдели последнюю голову
потерял?! Как он опосле того в глаза людям хочет смотреть?! Как он по  земле
ходить хочет? О-е-ей!
 Днем Дарья, и сама возмущаясь Петрухой, поддакивала:
 - Нашел все  ж таки  по себе  работенку. А то никак не мог сыскать.  Ну
дак: жегчи - не строить.  Соломки подложил, спичку чиркнул, от той же спички
ишо  папиресу запалил,  и  грейся - куды тебе с добром! Подволошна - деревня
большая, версты на три, однако что, растянулась... Там ему работенки хватит.
 Но  Катерина  не успокаивалась, и вечером, когда улеглись, Дарья на  ее
причитанья сказала:
 - Че ты  расстоналась? Че  ты себя  так маешь?  Не  знала ты, ли че ли,
какой он есть, твой Петруха? Али только он один  у тебя такой? Мы с тобой на
мельницу  ходили,  ты рази  не  видала, сколь их там  было?  Скажи им:  хлеб
убирать али избы жегчи - кто на поле-то останется? Заладила: страм, страм...
Не он, дак другой бы сжег. Свято место пусто не бывает  - прости, господи! -
Пущай  другой... пущай другой. Он-то пошто? Он  на  себя до  смерти славушку
надел, ему не отмыть ее будет.
 -  А начто  ему  отмывать? Он  и с  ей проживет  нe хуже других. Ишо  и
хвалиться  будет.  Ты  об  ем,  Катерина,  сильно  не печалься.  Ты  об себе
попечалься. А он че: эта работенка кончится, другая такая же найдется.
 - Дак я мать ему или  не мать? Ить он и на меня  позор кладет. И в меня
будут пальцем тыкать...
 - Не присбирывай.  Кто в  тебя будет пальцем тыкать,  кому ты нужна? То
тебя и не знают. Ты сколько жить собралась - сто годов, ли че ли?
 -  Может,  поехать  туды?  -  не  отвечая,  осторожно  подала  на совет
Катерина.- Очурать его? Сказать: че ты делаешь?
 Дарья с удовольствием подхватила:
 -  Поезжай, поезжай. Погляди, чьи избы лутче горят - подволошенские али
материнские? Он тебе  за-ради праздничка, что ты приехала, две,  а  то и все
три  зараз запалит -  ох, хорошо будет  видать.  Опосле нам расскажешь,  чью
деревню  солнышко больше грело. Утресь подымешься и  собирайся, не тяни. Для
этого  дела тебя  на катере отвезут. Очурай его. Че это  он чужие избы жгет,
ежли  свои ишо  не  все погорели.  Ох, Катерина,  пошто  мы  с  тобой  такие
простофили? Жили, жили и нисколь  ума не  нажили. Что дети малые, что  мы...
Ну?
 И замолчали, оставив бесполезный разговор. Катерина  знала, что  никуда
она не  поедет  и ничем Петруху  не  проймет и  не вразумит:  был  Петруха и
останется Петруха. Так, видно,  до смерти  своей и  не  бросит  петрухаться,
такая ему судьба. А ей  судьба - быть матерью  Петрухи. Надо  ее бессловесно
нести,  смириться с нею и  ни  на что  не  роптать.  Люди... Катерина  стала
думать, следует  ли ей стыдиться перед людьми, знакомыми и  незнакомыми,  за
себя  и за Петруху,  если  сам  он не  ведает стыда? И если она теперь стала
никому не нужной - ни  сыну, ни, тем паче, чужим  людям, будто ее  и нет  на
свете? А  может, и верно,  сделать вид, что ее  нет,  а то, что  ходит  в ее
шкуре, ни для чего не годится -  ни  для  совести,  ни для  стыда? Что толку
мучиться и стыдиться, если никому твой  стыд не надобен, никто его не ждет и
ни одна  душа, перед которой хотелось бы повиниться, на него не ответит? Что
толку? Дарья... Она все понимает. Дарья ее не осудит. Замереть и жить только
собой... и жить-то уж ничего не осталось...
 А Дарья думала о  том, что она чувствовала бы на месте Катерины, какими
защищалась бы словами.  То же самое, наверное,  и  чувствовала бы,  то же  и
говорила. И так же отвечала бы, наверно, Катерина на ее, на Дарьином, месте.
Это что  же такое? Дарья впервые так близко задумалась над тем, что значит в
жизни  человека  положение, место,  на котором  он стоит.  Вот  ей  не  надо
стыдиться  своих детей, и она  уже  взяла  за право спрашивать с Катерины за
Петруху,  поучать  ее,  чуть  ли  не   виноватить.  И  так  же,  получается,
разговаривала бы  с  нею Катерина, окажись  Дарья  матерью Петрухи. А где же
тог