этого.  Почему-то он оказался  в
Тюильри, и тут ему вспомнилось, как Дрие ла  Рошель в свое время тоже пришел
сюда якобы для прогулки, для своей последней прогулки,-Жилю стало  смешно: у
него никогда  не хватит мужества, да и нет желания покончить с  собой.  Даже
этого  у  него  нет.  К  его отчаянию подходит любой  эпитет,  но только  не
"мужественное"  или  "романтическое".  По  правде  говоря,   его  бы  вполне
устроило, если бы  у него  возникло  желание покончить  с  собой. Вообще его
устроила бы любая крайность.
     "А  может, у  меня  все-таки  этим  дело и кончится? - думал он, словно
желая успокоить себя.- Если и дальше так пойдет, мне, конечно, не выдержать.
Должен  же  я  буду  что-то  сделать, ведь  я..."  Он думал об  этом "я"  со
смешанным чувством надежды и страха, словно о каком-то постороннем человеке,
который мог действовать вместо него. Но только позднее, так как сейчас в нем
не  было того "я", которое способно застрелиться, сунув пистолет себе в рот,
или  броситься  вон  туда,  вниз,  в  темно-зеле-ные  воды  Сены,-он  не мог
представить себе,  ни как он  умрет, ни как будет жить. Сейчас ему ничего не
довести до конца. Он мог только дышать, существовать, мучиться.
     Вдруг его пробрала дрожь, и он решил пойти в клуб и на-питься. Конечно,
это не блестящий выход, но он  просто не может  больше шагать вот так, пряча
закоченевшие  руки в  карманы плаща, и быть  все  время под  током, чувствуя
каждый  нерв,  веду-щий от  ладоней  к плечам, к сердцу, к легким.  Да, надо
напиться вдрызг, а домой его кто-нибудь  привезет.  По крайней мере тогда он
уснет. И Элоиза укроет его одеялом.
     Он  вошел в клуб, поздоровался с барменом, дал дружеского тумака Жоэлю,
обменялся  шуточками  с  Пьером,  помахал  рукой  Андре,  Билю,  Зоэ-словом,
проделал все, что положено, и,  не-смотря на многочисленные приглашения, сел
один у стойки бара. Он выпил шотландского виски, затем  повторил, но пил его
будто  воду.  Тут  появился Тома, явно пьяный,  блаженно улыбающийся,  и сел
рядом с Жилем. В редакции они были тайными врагами вот уже четыре года-с тех
пор  как  произошла эта  темная исто-рия из-за некой девицы  и из-за некоего
репортажа, Жиль  сейчас уже не  помнил  подробностей. Знал  только,  что они
поссорились.  Тома,  маленький,  щуплый,  с   остреньким  личиком,   говорил
прон-зительным фальцетом, раздражавшим Жиля.
     - А-а,  вот  он, наш красавец Жиль!-воскликнул  он,  дохнув ему  в лицо
таким густым винным перегаром, что  Жиль невольно отшатнулся. Для достойного
завершения вечера  не хватало только этой  встречи.- Ты что  шарахаешься? Не
нравлюсь я тебе? Скажи, не нравлюсь?..
     Пьер издали делал знаки. В тот вечер он дежурил по клубу и потому хотел
предупредить  Жиля, что Тома  вдребезги пьян, хотя это  и так было очевидно.
Тома все не отставал:
     - Ну, красавец? Что ж ты не отвечаешь?
     И вдруг резким движением -  не  то нарочно, не то нечаянно  - опрокинул
свой  стакан  прямо  на рубашку  Жиля. Стакан упал  на  пол и разбился.  Все
притихли.
     В  эту  минуту  что-то  оборвалось  в  груди  Жиля. Все  исчезло- жажда
счастья,  уважение к  людям,  самообладание, все вдруг  затрещало, рухнуло в
порыве злобы, и  Жиль  вдруг увидел  как бы со  стороны,  что он  бьет Тома;
бедняга свалился  от первого же удара, а Жиль стоял возле него на коленях  и
бил  его  кула-ком по  остренькому личику,  бил  по  своей  жизни, по своему
разо-чарованию  в жизни, бил самого себя. Чьи-то сильные руки схва-тили  его
за плечи, оттащили, а он все продолжал драться, почти рыдая, и буйствовал до
тех пор, пока до него не донеслись слова: "Пес  бешеный"  -  и кто-то не дал
ему в зубы. Тогда он перестал вырываться, и все умолкли. Жиль увидел  вокруг
себя  с десяток  недоуменных, возмущенных  лиц, увидел, как  маленький  Тома
встает на четвереньки, и почувствовал на губах соленый вкус крови и слез. Он
вышел,  пятясь к двери, и никто не сказал ему ни слова. Даже Пьер, с которым
он пьянствовал всю свою моло-дость.  Как раз Пьер-то и ударил его, сообразил
Жиль, и пра-вильно  сделал. Это ведь его обязанность, в конце концов. Каждый
должен зарабатывать себе на жизнь.
     В  квартире слышались голоса, и он в  удивлении остановился  у  дверей.
Было около полуночи. Он вытащил  из  кармана носовой  платок  и вытер кровь,
запекшуюся  в  уголках  губ:  ему  вовсе  не  хотелось  появиться  в  образе
Франкенштейна.  В былые  вре-мена  он не  преминул бы разыграть эту роль, но
теперь малень-кие комедии, прежде забавлявшие  его, потеряли  для него  свой
смысл. В гостиной сидел Жан вместе со своей приятельницей Мартой, ласковой и
глупой толстухой, а Элоиза стояла у  окна. Она  вздрогнула, когда  он вошел.
Жан повернулся к нему с при-творно-спокойным видом, а Марта воскликнула:
     - Боже мой!.. Жиль, что с вами случилось?..
     "Настоящий семейный совет,- подумал  он.- Добрые души, искренние друзья
тревожатся  вместе  с  верной  подругой...  И  вдо-бавок  какая  удача-герой
возвращается  раненым".  Элоиза  тут  же  помчалась в ванную за  ватой. Жиль
рухнул в кресло и улыб-нулся.
     - Я подрался - глупо,  как всегда, когда люди дерутся. И знаешь  с кем,
Жан? С Тома.
     - С Тома? Только уж не говори, пожалуйста, что это он так тебя отделал.
     И Жан засмеялся с благодушным  и недоверчивым видом  зна-тока - недаром
он каждый понедельник ходил на бокс.
     - Нет,-ответил Жиль.-Это Пьер ударил, когда разнимал нас.
     И вдруг ужаснулся, вспомнив об этой жалкой  ссоре, о своем ожесточении,
о том,  что  он с  упоением бил  человека. "Мало  того,  что я  самому  себе
противен. Если я стану противен еще и дру-гим..." Он поднял руку.
     - Не надо больше об этом. Завтра в редакции меня будут называть скотом,
а послезавтра все позабудется. Чему я обязан удовольствием вас видеть?
     Вопрос  этот  он задал Марте,  но она не  ответила, только  при-ветливо
улыбнулась. Должно быть, Жан сказал ей: "С Жилем что-то  неладно",- и  она с
любопытством смотрела на человека, у которого что-то неладно-состояние, явно
непостижимое для нее.
     Элоиза  уже  прибежала-собранная,  сосредоточенная:  жен-щины   обожают
изображать сестру милосердия-и первым делом запрокинула Жилю голову.
     - Сиди смирно. Немножко пощиплет-и все.
     "А   теперь  воображает   себя  заботливой   мамашей:  "Мой  маль-чуган
напроказил". Что их  так тянет устраивать  нелепейшие  комедии?  Только  что
разыграли  чисто  мужской  скетч  на  тему:  "Карликов не  бьют",  а теперь:
"Возвращение Жиля Лантье к до-машнему очагу и заговор его близких для его же
блага".  Жан  в  роли  резонера  журит  подравшегося   приятеля:  "Ай-ай-ай,
нехо-рошо!"   Элоиза  разыгрывает   домовитую  хозяйку.   Марта  ничего   не
изображает,  потому  что  глупа как пробка. А  иначе  она  под-летела  бы  с
флакончиком спирта и протянула бы его Элоизе".
     Рассеченную губу действительно сильно щипало. Жиль завор-чал.
     - Ну? - спросил Жан.- Что тебе сказал Даниель?
     - Даниель?
     - Ну да-доктор.
     - А разве ты не разговаривал с ним по телефону? Жиль сказал это наугад,
сердитым   тоном,   намекая   на   всег-дашнее  отношение   к  нему   своего
друга-отношение  отеческое,  покровительственное, даже  чересчур, и, увидев,
как Жан покрас-нел, догадался,  что попал в точку. Итак,  Жан  действительно
тревожился, и это вдруг испугало его, наполнило чувством поис-тине животного
страха: а что, если это все кончится психиатри-ческой больницей?
     -  Верно,-  подтвердил  Жан  с  благочестивой кротостью  чело-века,  не
желающего лгать, когда лгать уже ни к чему, -верно, я звонил ему.
     - Ты, значит, тревожился?
     - Немного. Но он меня, кстати сказать, успокоил.
     - Так хорошо успокоил, что ты в полночь пришел навестить меня?
     Жан внезапно вспылил:
     - Я пришел, потому  что Элоиза знала, что ты в четыре часа отправился к
доктору и  вдруг  куда-то  пропал,  и она  безумно  беспокоилась.  Я  пришел
составить ей компанию и подбодрить, Поговорил по телефону с Даниелем: по его
мнению, у  тебя нерв-ное  переутомление,  угнетенное состояние, как у девяти
десятых жителей  Парижа. Но это еще  не основание для того, чтобы люди из-за
тебя  беспокоились, мучались,  пока  ты  дерешься  в  барах  с  Тома  или  с
кем-нибудь еще там.
     Наступило молчание. Потом Жиль улыбнулся.
     - Извини, папочка. А что еще говорил тебе твой приятель?
     - Тебе надо переменить обстановку.
     - Вот как? Газета преподнесет мне  бесплатный билет, и я  отправлюсь  в
туристическую поездку  на Багамские  острова, верно?  Ты потолкуешь  на этот
счет с шефом?
     Он почувствовал, что говорит  глупо, зло и совсем не остро-умно, но  не
мог остановиться.
     - На  Багамских островах как  будто бы  очень красиво,- светским  тоном
вставила  Марта, но Жан бросил  на нее  такой  свирепый  взгляд, что Жиль  с
огромным трудом подавил желание расхохотаться.
     Он кусал  губы  и,  несмотря на боль,  все же чувствовал,  что из горла
рвется смех, неудержимый, как  и его недавняя злоба. Он изо всех сил боролся
с  собой, попытался  сделать глубокий вдох,  но фраза, брошенная Мартой,  не
выходила у него из головы и казалась  ему невероятно  смешной. Он  кашлянул,
закрыл глаза и вдруг расхохотался.
     Он  хохотал  и  хохотал,  еле  переводя  дыхание.  "Багамские  острова,
Багамские острова,- бормотал  он между  приступами смеха, как бы извиняясь.-
Багамские острова... Багамские острова". А когда он открывал глаза, то видел
перед собой три озабоченных лица и принимался хохотать еще громче. Ранка  на
губе раскрылась, он  чувствовал, как по подбородку тоненькой струйкой  течет
кровь,  и  смутно сознавал,  что в таком виде-  окровавленный,  хохочущий до
слез,  до  рыданий,  дергающийся  от смеха  в  этом кресле,  обитом рубчатым
вельветом,-  он  похож  на  сумасшедшего.  Все  вдруг стало нелепым,  диким,
смехотвор-ным. А  сегодняшний день... О боже, как провести вечер... В  чужом
халате возлежал на диване, как  паша  в ожидании одалиски, которой  так и не
отворил дверь... Ах, если  бы он только мог рассказать об  этом  Жану...  Но
приступы смеха не  прохо-дили-он  не мог  остановиться, не мог произнести ни
слова... Он стонал от  смеха. Он  псих,  вся жизнь психованная. А почему эти
трое не хохочут?
     - Перестань!-твердил Жан.-Перестань!
     "Сейчас  он даст мне пощечину, наверняка даст, считает, что  в подобных
случаях  так нужно.  Все считают, что  на  каждый слу-чай  в жизни есть свое
правило.  Если человек слишком  громко смеется, его бьют  по щекам,  если он
слишком  горько  плачет,  ему дают  снотворное  или  посылают  на  Багамские
острова".
     Но Жан  не  дал ему  пощечины. Он  отворил  окно,  женщины  укрылись  в
спальне, и  приступ дикого  хохота постепенно  прошел.  Жиль  даже- не знал,
почему  он  так смеялся. Не  знал он также, почему теперь по его лицу  текут
теплые,  тихие,  неиссякаемые  слезы  и  почему Жан протягивает  ему платок,
выдернув его из верхнего кармашка пиджака, светло-синий платок в гранато-вую
клетку, а рука у него так и дрожит.

        " * ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЛИМОЖ. * "
     Глава первая
     Он  лежал на траве и  смотрел, как вдали над холмом восходит солнце. Со
дня своего приезда сюда он просыпался слишком  рано, да и спал плохо, потому
что деревенская  тишина и покой раздражали его не менее, чем шумная сутолока
Парижа. Его сестра, у которой он теперь жил, знала это и втайне обижалась. У
нее не было детей, и к младшему своему брату Жилю она относилась как к сыну.
И то, что ей не  удалось за две недели,  по  ее выражению, "поставить его на
ноги", казалось  ей прямым  оскорблением Лимузену,  чистому воздуху  родного
края и вообще их семейству. Ей,  разумеется, случалось  встречать в  газетах
рас-суждения о"нервной депрессии", но  она считала, что это  скорее капризы,
чем  болезнь.  Вот уже  сорок  лет, как Одилия с  завид-ным  беспристрастием
делила время между своими родными,. своим мужем и своим хозяйством и, будучи
лишенной воображе-ния в такой же  мере, как и доброй, просто не  в состоянии
была поверить, что отдых, сочные бифштексы и прогулки не  могут из-лечить от
любого недуга. А между тем Жиль все худел,  молчал и даже иногда  убегал  из
комнаты,  когда она, например, заводила  разговор с Флораном, своим мужем, о
последних  событиях. Если  же  она включала телевизор, превосходный, недавно
купленный телевизор,  принимающий две  программы, Жиль  запирался у  себя  в
комнате  и выходил только на следующее утро. Он и всегда-то был  взбалмошным
путаником, но  теперь,  видно,  и вовсе  свихнулся в своем  Париже. Бедняжка
Жиль!..   Когда  она  гладила   его  по  го-лове,  он-удивительное  дело!-не
вырывался, позволял ей  лас-кать себя, даже садился на скамеечку  у ее ног и
молча сидел, пока  она занималась вязанием, словно у него становилось  легче
на душе от ее присутствия. Она болтала о всякой всячине, смутно догадываясь,
что это его не интересует, зато  успокаивает, как успокаивают все вековечные
темы: смена времен года, виды на урожай, соседи.
     Он решил уехать сразу же  после мучительного дня, пережи-того в Париже,
а  так как  денег у него не было, одни долги и, кроме того, любой незнакомый
человек вызывал в нем страх, он решил укрыться у Одилии  в обветшалом  доме,
который оставили  им родители и куда она после  их смерти переехала со своим
мужем  Флораном, нотариусом,  человеком,  по-детски кротким и  беспомощным в
делах, существовавшим только на арендную плату и кое-какую  ренту и жившим в
отрыве  от  со-бытий дня.  Жиль знал,  что  у  сестры  ему будет  смертельно
скуч-но, но по крайней мере здесь он сможет убежать от  самого себя, от  тех
нелепых припадков, которые,  как он чувствовал, будут повторяться  все чаще,
если он останется в Париже. Во всяком случае, если он начнет тут кататься по
земле, то свидете-лями окажутся  только овцы на лугах Лимузена, а это все же
ме-нее неприятно, чем  рыдать на глазах  у  друзей и собственной лю-бовницы.
Кроме того, побыть в обществе родной сестры, другими  словами, единственного
человека, связанного с тобою  естествен-ными,  кровными узами, казалось  ему
просто благословением небес. Всякая нарочитость, все показное вызывали в нем
ужас. Теперь  ему не  в чем было себя упрекнуть -  перед кем бы то ни  было.
Парижскую квартиру  он оставил Элоизе,  в газете его заме-щал Жан-он  дал им
обоим твердое  обещание  вернуться  через месяц  вполне здоровым.  Но вот он
здесь уже  две  недели и  близок к отчаянию. Природа  тут великолепна-он это
видел, но не чув-ствовал; родительский дом, безусловно, ему мил, но утешения
он тут не нашел: каждое  дерево,  каждая стена, каждый  закоулок  как  будто
говорили ему: "Прежде ты был здесь счастлив, ты был тогда хорошим", а теперь
он  бочком  пробирался  по аллеям  сада  или по  коридорам дома, словно вор.
Обворованный вор, у кото-рого украли все, даже детство.
     Солнце  поднялось  и залило  светом зеленый луг. Жиль за-рылся  лицом в
росистую траву, повернул голову вправо,  влево, не спеша вдыхая запах земли,
пытаясь воскресить  то блаженное ощущение счастья, которое  раньше приходило
само  собою. Но даже такие простые радости не приходят  по  заказу, и он сам
себе был противен, будто ломал комедию, притворялся, что любит природу,- вот
так же мужчине, прежде пылавшему  страстью к женщине, неприятно оказаться  с
ней в постели, когда эта страсть  угаснет, повторять  те же слова  и  жесты,
хотя сердце замкнулось и молчит. Он встал, с досадой обнаружил, что пуло-вер
у него вымок, и направился к дому.
     Это был старый серый дом с голубой крышей, с двумя малень-кими смешными
коньками, типичный лимузенский дом, с терра-сой на переднем плане и с холмом
позади-дом,  где  в любое время года и  в  любой час  пахло цветущей липой и
летними сумерками.  По крайней  мере  так казалось  Жилю, даже теперь в этот
ранний час, когда он, поеживаясь от утреннего холодка, вошел в кухню. Одилия
уже  встала и,  накинув  халат, варила кофе. Жиль поцеловал  ее. Она  что-то
пробормотала о воспалении легких, которое  ничего не стоит схватить, валяясь
ранним утром в росистой траве. И все же ему было хорошо  возле нее,  приятно
было вдыхать  запах  кофе и ее одеколона, запах дров,  тлевших в камине; ему
хотелось бы быть на  месте  большого рыжего кота, который лежал на сундуке и
сейчас, потянувшись, соблаговолил  наконец проснуться. "Боже  мой, боже мой,
вот  она, настоящая жизнь, простая и спокойная!" Как жаль,  что он  способен
лишь  на несколько минут включиться в эту милую рутину-тотчас же жизнь с  ее
неотвязными  тревогами  набрасывается  на него, будто  свора гончих, которые
дали  затравленному  оленю трехминутную передышку, лишь  бы длилась безумная
гонка. В эту минуту в  кухню вошел Флоран, тоже в халате. Он был низенький и
такой же толстый, как его  жена,  но  с голубыми, огромными, как два озерца,
глазами, словно  по  ошибке  попавшими  на  его румяное  лицо.  У  него была
забавная привычка комментировать жестами  все,  что говорилось вокруг:  если
разговор заходил о войне, он загораживал лицо согнутой в локте рукой, а если
говорили о любви, прикладывал палец к губам. Поэтому, увидев Жиля, он высоко
поднял руку и поздоровался с ним так громко, словно их  разделяло расстояние
в сотню шагов.
     - Ну как? Хорошо спал, дорогой? Приятные видел сны?
     И он бросил  на  него  заговорщический взгляд.  Он упорно  отка-зывался
верить в  болезнь своего шурина и объяснял его состояние  каким-то неудачным
романом.  Отпирательства  Жиля  нисколько  не  помогали.  В  глазах кроткого
нотариуса Жиль был и оставался соблазнителем, которого на сей раз заарканила
какая-то дрянь. И, видя Жиля простертым в шезлонге, он бросал ему в утешение
какую-нибудь  игривую  фразу: "Одну потерял, десять новых  най-дешь",  и при
этом  судорожно растопыривал пальцы обеих рук.  Такие шутки вызывали  у Жиля
безумное  желание расхохотаться и  одновременно злость, и  он не отвечал. Но
поразмыслив, он  ис-пытывал  некоторое  удовольствие  и даже радовался,  что
Флоран так плохо понимает  его состояние. В конце  концов, это могла быть  и
правдой. Вся эта путаница как-то смягчала дело. Так" к человеку, заболевшему
инфекционной  желтухой, приходит  прия-тель  и, видя  на  подушке желтое как
лимон  лицо,  выражает  бес-покойство по поводу  того, что больной  начинает
лысеть.
     -  Который час?  -  весело осведомился Флоран.- Восемь часов?  День-то,
день-то какой прекрасный!..
     Жиль,  вздрогнув, повернулся к  окну. В  самом деле,  какой пре-красный
день его ждет! Надо будет свозить  сестру в соседнюю деревню за покупками, а
себе купить газеты, журналы, сигареты; вернувшись, он устроится на террасе и
будет  читать до обеда,  а потом пойдет прогуляться по  лесу, возвратившись,
выпьет перед ужином с Флораном виски и  рано, очень  рано отправится спать,.
чтобы сестра, которая уже с восьми часов вечера не находит себе места, могла
наконец включить  телевизор. Сам не зная  почему. Жиль проявлял к телевизору
слишком подчеркнутое от-вращение.  На минуту ему стало  совестно: по  какому
праву он лишает сестру удовольствия?  Неужели посидеть у телевизора такой уж
смертный грех? Ей ведь не очень-то весело живется, Он наклонился к Одилии.
     - Сегодня вечером я буду вместе с вами смотреть телевизор.
     - Ой  нет!-возразила  она.-Только  не  сегодня. Мы  все вместе  едем  к
Руаргам. Я же говорила тебе на днях.
     - Ну, значит, я в одиночестве буду наслаждаться телевизо-ром, - шутливо
сказал он.
     -Да ты  с ума сошел!-воскликнула Одилия.-Ты  тоже  поедешь! Мадам Руарг
очень просила. Она тебя знает с пяти лет...
     - Я к тебе приехал  не  для того,  чтобы  ходить  по  гостям!-  в ужасе
закричал Жиль. - Я приехал сюда отдыхать. Не поеду к Руаргам-и все.
     - Нет, поедешь, невежа! Сердца у тебя нет, хулиган!.. Оба орали во весь
голос,  словно  вдруг  ожили  неистовые ссоры  их юных  дней, а пере