ра  на  челе!  Но
пусть Орио Соранцо никогда не  перестанет  казаться  вам  достойным  такой
славы, ибо если это случится, побежденный, пожалуй,  ощутит,  что  руки  у
него свободны, и докажет ему,  что  забота  о  вашей  чести,  сударыня,  -
главное, единственное попечение вашего верного раба, и т.д.".

   В таком духе составлено было  это  письмо,  вдохновленное  возвышенными
чувствами, но  во  многих  местах  написанное  стилем,  свойственным  тому
времени, - настолько напыщенным и перегруженным всевозможными антитезами и
другими витиеватыми  фигурами,  что  я  принужден  был  для  более  ясного
понимания изложить его на более современный лад.
   На следующий день с  закатом  солнца  граф  Эдзелино  покинул  замок  и
спустился вниз по течению Бренты в своей гондоле. Когда к утру он прибыл в
палаццо Меммо, там все еще спали. Благородная госпожа Антония  Меммо  была
вдовой Лотарио Эдзелино, дяди молодого графа.  Находясь  в  Венеции,  граф
всегда жил у нее,  тем  более  что  поручил  ей  воспитание  своей  сестры
Арджирии, пятнадцатилетней девицы, необычайно красивой и обладающей  таким
же благородным сердцем, каким обладал и он сам. Эдзелино любил  сестру  не
меньше, чем Морозини - свою племянницу. Она была единственной оставшейся у
него  близкой  родственницей  и  до  знакомства   с   Джованной   Морозини
единственным существом, которое он любил. Теперь Джованна бросила  его,  и
он с еще большей нежностью возвращался  к  своей  юной  сестре.  Когда  он
приехал, во всем дворце только она одна уже не спала.  Она  бросилась  ему
навстречу и оказала самый сердечный прием. Но  Эдзелино  почудилось  в  ее
приветливости какое-то легкое смущение  или  даже  опасение.  Он  принялся
расспрашивать ее, но так и не разузнал невинной  тайны.  Однако  он  понял
причину ее озабоченности, когда она стала  умолять  его  немного  поспать,
вместо того чтобы  выйти  в  город,  как  он  намеревался.  Сестра  словно
стремилась скрыть от него некую неминучую беду, и  когда  она  вздрогнула,
услышав большой колокол башни Святого Марка, Эдзелино был  уже  совершенно
уверен в правильности своего предположения.
   - Крошка моя Арджирия, - сказал он ей, - ты думаешь,  я  не  знаю,  что
здесь готовится? Ты боишься моего присутствия в  Венеции  в  день  свадьбы
Джованны Морозини. Не опасайся ничего: ты же видишь - я  спокоен.  Я  даже
нарочно приехал, чтобы присутствовать на этой свадьбе по полученному  мною
приглашению.
   - Неужто они посмели тебя пригласить?!  -  вскричала  девушка,  стиснув
руки. - У них хватило наглости и бесстыдства известить тебя об этом браке?
О, я ведь была подругой Джованны! Бог свидетель, что пока она любила тебя,
и я любила ее как сестру. Но сейчас я ее презираю и  ненавижу.  Меня  ведь
тоже пригласили на ее свадьбу, но я не пойду. Я сорву цветы с  ее  головы,
разорву ее венчальную фату, если увижу, что в таком уборе она выступает об
руку с твоим соперником. О,  боже!  Предпочесть  моему  брату  этого  Орио
Соранцо, распутника, игрока, человека, который  презирает  всех  женщин  и
который свел в могилу свою мать! Как, брат мой, ты встретишься с ним лицом
к лицу? О, не ходи туда! Раз ты хочешь  идти,  значит  ты  задумал  что-то
ужасное. Не ходи, покарай презрением эту пару, недостойную  твоего  гнева.
Пусть Джованна наслаждается своим горьким счастьем. В нем она найдет  свою
кару.
   - Дитя мое, - ответил Эдзелино, -  я  очень  тронут  твоей  заботой,  я
счастлив, что ты так сильно любишь меня. Но не опасайся ни гнева моего, ни
скорби; ты ведь понятия не имеешь, что  именно  у  меня  произошло.  Знай,
девочка моя, что Джованна Морозини ни в чем передо  мной  не  провинилась.
Она меня полюбила и простодушно в этом призналась, она  согласилась  выйти
за  меня  замуж.  Потом  появился  другой,  человек  более  ловкий,  более
дерзновенный, более предприимчивый, которому нужно  было  ее  богатство  и
который, чтобы заполучить ее, сумел стать велеречивым оратором  и  великим
актером. Он победил, она предпочла его. Она мне  сама  это  сказала,  и  я
отошел в сторону. Она  сказала  мне  это  искренно,  с  кротостью  и  даже
добротой. Так что не надо тебе ненавидеть Джованну, останься ее  подругой,
как я остаюсь ее слугой. Поди, разбуди тетю, попроси ее  нарядить  тебя  в
самый лучший твой наряд и пойти вместе  со  мной  и  с  тобой  на  свадьбу
Джованны Морозини.
   Велико было изумление тетки, когда расстроенная девушка сообщила  ей  о
намерениях графа. Но она нежно любила его, верила ему  и  преодолела  свое
нежелание  присутствовать  на  свадьбе.  Обе  женщины  в  богатых  нарядах
отправились вместе с графом Эдзелино в собор святого Марка; пожилая  одета
была с величавой, тяжелой роскошью старины, юная - со вкусом и изяществом,
свойственными ее летам.
   Одевались они довольно долго, и потому когда Эдзелино появился вместе с
ними на паперти базилики, месса и брачная церемония  пришли  уже  к  концу
Входя в церковь, он, таким образом, очутился лицом с Джованной Морозини  и
Орио Соранцо, которые, держась за руки, как раз выходили из храма во главе
торжественной  процессии.  Джованна  и  впрямь  была  жемчужиной  красоты,
_жемчужиной Востока_, как тогда говорили, и белые розы ее свадебного венка
были не чище и не свежее, чем юное чело, которое они окружали  девственной
диадемой. Самый красивый из пажей нес за нею длинный шлейф  ее  платья  из
серебряной парчи, с корсажем, затянутым усеянной брильянтами сеткой. Но ни
красота ее, ни убор не ослепили юную Арджирию.  Не  менее  прекрасная,  не
менее роскошно одетая, она крепко сжала руку брата  и  уверенно  двинулась
навстречу Джованне. Ее горделивая осанка,  полный  упрека  взгляд  и  чуть
горькая улыбка смутила Джованну Соранцо. Она побледнела, как сама  смерть,
завидев брата и сестру: его - безмолвного и  спокойного,  как  не  знающая
выхода  безнадежность,  ее  -   казавшуюся   живым   выражением   скрытого
негодования Эдзелино. Орио почувствовал, как его  юная  жена  пошатнулась,
но, казалось, он даже не увидел Эдзелино. Все его  внимание  обратилось  к
Арджирии, и он устремил на нее странный,  пристальный  взгляд,  в  котором
смешивались пылкое восхищение и наглость. Арджирию этот взгляд  смутил  не
меньше, чем ее собственный - Джованну. Она, вся трепеща, оперлась на  руку
Эдзелино, а возникшее в ней чувство приняла за ненависть и возмущение.
   Тогда Морозини подошел к Эдзелино, обнял его, и эти знаки  расположения
показались своего рода протестом против предпочтения, оказанного Джованной
Орио Соранцо. Свадебное шествие  остановилось,  и  любопытные  сгрудились,
чтобы получше увидеть сцену, в  которой  они  надеялись  найти  объяснение
неожиданной  развязки  помолвки  Эдзелино  и  Джованны.  Однако   любители
скандальных происшествий разошлись неудовлетворенными. Рассчитывали, что с
той и другой стороны последуют вызовы, шпаги вылетят из  ножен,  а  вместо
этого увидели объятия и поздравления. Морозини приложился к  руке  синьоры
Меммо и поцеловал в лоб  Арджирию,  к  которой  привык  относиться  как  к
дочери. Потом он тихонько привлек ее к себе, и молодая девушка, не  устояв
перед безмолвной просьбой всеми чтимого вельможи, подошла совсем близко  к
Джованне. Та бросилась к старой подруге и в неудержимом порыве расцеловала
ее. Тут же она протянула руку Эдзелино,  который  спокойно  и  почтительно
коснулся губами ее пальцев, прошептав:
   - Ну как, сударыня, вы мною довольны?
   - Вы навеки мой друг и брат, - ответила ему Джованна.
   Она не отпускала от себя Арджирию, а Морозини  взял  под  руку  синьору
Меммо и увлек за собой также Эдзелино, опершись на его руку. Таким образом
шествие снова двинулось  вперед  и  дошло  до  гондол  под  звуки  труб  и
приветственные клики народа, который бросал цветы  под  ноги  новобрачной,
как бы взамен денег, щедро разбросанных ею с церковной паперти. Так  и  не
пришлось на этот раз никому судить да рядить о неудаче отвергнутого жениха
и торжестве предпочтенного. Заметили только, что оба соперника были  очень
бледны и что, стоя в двух шагах друг от  друга,  ежеминутно  соприкасаясь,
все время переговариваясь с одними и теми же собеседниками, они  прилагали
все старания к тому, чтобы не смотреть друг другу в лицо и не слушать, что
каждый из них говорит.
   Когда все прибыли во дворец Морозини, вельможа  прежде  всего  отвел  в
сторону графа и его дам и горячо выразил им свою  благодарность  за  столь
великодушное проявление миролюбия.
   - Мы вынуждены были так поступить, - ответил Эдзелино почтительно, но с
достоинством, - и если бы это зависело только от меня, то сейчас же  после
разрыва нашей помолвки моя благородная тетушка первая пошла  бы  навстречу
синьоре Джованне. К тому же я, может быть,  проявил  некоторое  малодушие,
удалившись в деревню. Однако я  был  настолько  удручен,  что  одиночество
оказалось мне настоятельно необходимым.  Только  в  этом  мое  оправдание.
Сейчас я покорился  воле  судьбы,  и  если  выражение  моего  лица  выдает
подавляемые с трудом сожаления, то я не думаю, чтобы кто-нибудь  осмелился
открыто выказать свое торжество по этому поводу.
   - Если бы мой племянник  на  беду  свою  сделал  что-либо  подобное,  -
ответил Морозини, - он навсегда утратил  бы  мое  уважение.  Но  этого  не
случится. Правда, Орио Соранцо не тот супруг, которого я бы сам избрал для
моей Джованны. Из-за мотовства  и  беспутства  его  ранней  юности  я  дал
согласие не без колебаний, хотя племяннице под конец и удалось его у  меня
вырвать.  Однако  правда  остается  правдой:  если  говорить  о  чести   и
благородной порядочности, то в  натуре  Орио  нельзя  усмотреть  ни  одной
черты, не  оправдывающей  высокого  мнения,  которое  сложилось  о  нем  у
Джованны.
   - Я тоже так думаю, ваше превосходительство, - ответил Эдзелино. - Хотя
вся Венеция порицает безумства  мессера  Орио  Соранцо,  хотя  большинству
людей он внушает некоторое нерасположение, мне действительно  не  известен
ни один низкий или дурной поступок, из-за которого он заслуживал  бы  этой
антипатии. Поэтому я считал себя обязанным молчать,  когда  убедился,  что
ваша племянница предпочла его. А пытаться восстановить доброе отношение  к
себе, очернив другого человека, - это не в моих правилах. Однако при  всем
моем отвращении к подобному поведению я бы решился на это, если бы  считал
мессера Соранцо совершенно недостойным породниться  с  вами.  Из  любви  и
уважения к вам я  счел  бы  себя  обязанным  пойти  на  откровенность.  Но
воинские подвиги мессера Орио во время последней кампании доказывают, что,
растратив попусту свое благосостояние, он оказался способным  восстановить
его самым славным образом. Не требуйте от меня дружеских чувств к нему, не
просите, чтобы я протянул ему руку, - я был бы вынужден ослушаться. Но  не
опасайтесь, что я стану поносить его или бросать какой-либо вызов.  Я  чту
его доблесть, и он ваш племянник.
   - Ни слова больше, - произнес адмирал, еще раз  поцеловав  благородного
Эдзелино, - вы самый достойный дворянин во всей Италии, и мне всегда будет
горестно, что я не смог назвать вас своим сыном. О, если  бы  у  меня  был
сын! Если бы у него были ваши качества! Я бы просил у вас  для  него  руки
этой прелестной, славной девочки; ведь я люблю ее почти так же сильно, как
мою Джованну. - И с этими словами он взял под руку Арджирию и повел  ее  в
парадный зал, где многочисленная толпа гостей уже занялась принятыми в  те
времена играми и развлечениями.
   Эдзелино побыл некоторое  время  в  зале.  Но,  несмотря  на  все  свои
благородные усилия, он невыносимо терзался горем и ревностью. Сжатые губы,
угрюмый, неподвижный взгляд, неестественная походка, словно тело его свела
судорога, наигранная веселость - все выдавало  снедавшую  его  глубочайшую
муку. Он уже не в силах был владеть собой. Видя, что сестра забыла о своем
негодовании, перестала следить  за  ним  тревожным  взглядом  и  поддалась
дружеской предупредительности Джованны, он вышел в  первую  же  попавшуюся
дверь и спустился вниз по довольно узкой витой лестнице, ведшей на одну из
галерей нижнего этажа. Шел он без всякой цели, весь охваченный безотчетной
потребностью в одиночестве и тишине, и внезапно увидел, что навстречу ему,
не замечая его, легким шагом поднимается по лестнице некий дворянин. В тот
миг, когда этот  дворянин  поднял  голову,  Эдзелино  узнал  Орио,  и  вся
ненависть его пробудилась, словно от удара электрическим током:  поблекшее
лицо вспыхнуло, губы дрогнули, глаза стали метать пламя, а рука, повинуясь
невольному побуждению, наполовину вытянула из ножен кинжал.
   Орио был очень храбр, дерзновенно храбр и многократно доказывал это,  а
впоследствии доказал, что храбрость его может дойти до безумия. И все же в
этот миг он испугался. Есть лишь одна подлинная и непоколебимая  храбрость
- та, что свойственна сердцам подлинно великим и непоколебимо благородным.
Человек, любящий жизнь с упорством существа, жадного  до  ее  материальных
благ и радостей, приверженный к этим ложным ценностям, сможет  бестрепетно
заглянуть в глаза смерти ради того, чтобы умножить  свои  наслаждения  или
завоевать славу, ибо утоление тщеславия стоит у  себялюбцев  на  одном  из
первых  мест.  Но  попробуйте  застичь   такого   человека   на   вершинах
благополучия, попробуйте, не соблазняя его приманкой  богатства  и  славы,
призвать его к тому, чтобы он возместил нанесенное кому-либо зло, -  тогда
он легко может оказаться трусом, и вся его добрая  слава  не  обрядит  его
настолько, чтобы этого не заметили.
   Орио был безоружен, и противник его занимал более выгодную  позицию.  К
тому же он подумал, что Эдзелино оказался здесь преднамеренно и что, может
быть, за ним под какой-нибудь аркой  скрываются  сообщники.  С  минуту  он
поколебался, а затем вдруг, побежденный страхом смерти, быстро  повернулся
и сбежал вниз по лестнице с легкостью молодого оленя. Пораженный  Эдзелино
застыл на месте. "Орио струсил! - торжествуя, подумал он. - Орио, забияка,
дерзкий дуэлянт, Орио, герой минувшей войны, бежит при виде меня!"
   Он медленно сошел вниз  до  последней  ступеньки,  загадывая  мысленно,
вернется ли Орио с оружием в руках, и уже в глубине души не  желая  этого,
ибо рассудок в нем одержал верх и он ощутил все безумие и  неблаговидность
мстительного порыва. Очутившись на нижней галерее,  он  увидел,  что  Орио
стоит  окруженный  слугами  и  делает  вид,  будто  отдает   им   какие-то
распоряжения, словно он внезапно вспомнил  о  каком-то  своем  упущении  и
вернулся вниз, чтобы поправить дело. Он так быстро овладел собой,  казался
таким спокойным и беспечным, что Эдзелино на  миг  даже  усомнился:  может
быть, Орио и впрямь занят был только своими мыслями и даже не заметил  его
на лестнице? Однако это было маловероятно. Тем не менее Эдзелино некоторое
время прохаживался взад и вперед в конце галереи, не спуская с Орио  глаз,
пока тот не вышел со своими слугами в противоположную дверь.
   Не помышляя более о мести и даже раскаиваясь в том, что у него возникла
такая мысль, но желая  все  же  любой  ценой  проверить  свои  подозрения,
Эдзелино вернулся в зал, где продолжалось  празднество,  и  вскоре  увидел
соперника, тоже возвратившегося туда, в обществе нескольких гостей. Теперь
у пояса его висел кинжал, и Эдзелино сразу же стало ясно, что Орио заметил
его движение на лестнице. "Так, - подумал он, - значит, Орио решил, что  я
намеревался убить его? У него не нашлось ни достаточно уважения ко мне, ни
достаточно спокойствия и присутствия духа, чтобы  показать  мне,  в  каких
неравных условиях мы находимся? Им, значит, овладел страх, такой внезапный
и слепой, что у него не хватило даже времени заметить, как я всунул кинжал
обратно в  ножны,  видя  его  безоружным.  В  сердце  этого  человека  нет
благородства, и я не удивлюсь, если окажется, что какой-нибудь  оставшийся
в тайне низкий поступок или даже нераскрытое преступление уже приглушили в
нем задатки чести и мужества".
   С  этой  минуты  оставаться  на  празднестве  стало  для  Эдзелино  еще
невыносимее. К тому же он заметил, что, разговаривая с  Джованной,  сестра
его дала Орио возможность подойти к ней и что она отвечает на его праздные
и легкомысленные вопросы с застенчивостью, в которой становится все меньше
и меньше высокомерия. Орио же, действительно думая, что  у  соперника  его
имеются мстительные замыслы, хотел выяснить, не знает ли об этом Арджирия.
Он рассчитывал, что девушка в простосердечии своем невольно выдаст секрет,
и внимательно наблюдал за ее поведением, донимая нагловатыми  любезностями
и не спуская с нее хищного соколиного взгляда, якобы дававшего  ему  некую
магическую  власть  над  всеми  женщинами.  Арджирия,  редко  бывавшая   в
обществе, совсем еще юная и чистая,  не  могла  понять  волнения,  которое
вызывал в ней этот взгляд. У нее как-то странно кружилась голова, а  когда
Соранцо устремлял затем горящие страстью глаза на Джованну и  обращался  к
ней со словами, полными пылкой нежности, сердце  Арджирии  вдруг  начинало
колотиться, а щеки горели, как будто эти взоры и эти слова относились не к
Джованне, а к ней самой.
   Эдзелино не заметил ее душевного смятения. Но бал  вот-вот  должен  был
начаться, - он боялся, чтобы Орио не пригласил его сестру  на  танец,  ибо
для него  непереносима  была  даже  мысль,  что  она  может  непринужденно
беседовать и спокойно принимать любезности человека, которого  он  уже  не
столько ненавидел, сколько начал презирать. Он подошел к Арджирии, взял ее
за руку и, подведя к  тетке,  стал  умолять  обеих  покинуть  празднество.
Арджирия явилась сюда нехотя, но когда брат заставил ее уйти, она  ощутила
какую-то боль - словно в ней что-то надломилось,  словно  некое  сожаление
уязвило ее в самое сердце. Она дала увести себя, не в силах  вымолвить  ни
слова, а добрая тетушка,  питавшая  беспредельное  доверие  к  мудрости  и
благородству Эдзелино, последовала за ним, ни о чем даже не спросив.
   Свадебные   празднества,   отличавшиеся    необыкновенной    пышностью,
продолжались несколько дней. Но граф Эдзелино здесь больше не появлялся: в
тот же вечер он уехал в Падую, забрав с собой тетку и сестру.
   Конечно, стать супругом одной из самых богатых наследниц  республики  и
племянником главнокомандующего - это было очень много  для  человека,  еще
накануне почти что совсем разоренного, и вполне  достаточно  для  обычного
честолюбца. Но Орио всего было мало, его ничто не могло насытить. Для  его
безумного мотовства требовалось королевское состояние. Он был одновременно
и ненасытен и корыстолюбив: все  средства  были  для  него  хороши,  чтобы
раздобыть деньги, и все наслаждения пригодны, чтобы их  растранжирить.  Но
особенно владела им страсть к игре. Привыкнув к любым опасностям и к любым
удовольствиям, он лишь в игре обретал  достаточно  острые  переживания.  И
потому играл он так, что это казалось страшным даже в этой стране и в  тот
век безумных игроков, ставя нередко на один бросок  игральных  костей  все
свое  состояние,  выигрывая  и  проигрывая  раз  двадцать  за  ночь  доход
пятидесяти  семей.  Вскоре  в  приданом  его  жены  обнаружились  изрядные
прорехи, и  он  осознал,  что  надо  либо  переменить  образ  жизни,  либо
возместить потери, если он не хотел оказаться в том же  положении,  что  и
перед  женитьбой.  Вновь  наступила  весна,  и   началась   подготовка   к
возобновлению военных действий. Орио заявил Морозини, что желает сохранить
предоставленную ему республикой должность  под  начальством  адмирала,  и,
проявив воинский пыл, снова завоевал  расположение  командующего,  которое
начал было утрачивать из-за своего неблаговидного поведения. Когда настало
время поднимать паруса, он со своей галерой оказался на месте  и  вышел  в
море в составе всего флота в начале 1686 года.
   Самым блистательным образом участвовал он  во  всех  главных  сражениях
этой памятной кампании, особенно отличи