будьте уверены, что я  с  радостью  исполню
братний долг. Приказывайте - я все совершенно точно выполню.
   - Не знаю, что вы хотите этим сказать, друг мой, - продолжала Джованна.
- Какие приказы могу я вам отдавать? Разве что  поцеловать  за  меня  вашу
сестру Арджирию, прелестного ангела, просить, чтобы она молилась и помнила
обо мне и говорила обо мне с вами, когда я перестану существовать. -  Вот,
- добавила она, отделив от своей прически полуувядший цветок  олеандра,  -
передайте ей это  от  меня  на  память  и  скажите,  чтобы  она  старалась
уберечься от страстей, ибо есть страсти, ведущие к смерти, а этот цветок -
их эмблема. Это царственный цветок, им венчают  триумфаторов,  но,  как  и
сама гордыня, он таит в себе утонченный яд.
   - Однако, Джованна, не гордыня  же  убивает  вас,  -  сказал  Эдзелино,
принимая этот грустный дар. - Гордыня  убивает  только  мужчин,  а  женщин
убивает любовь.
   - Но разве не знаете вы, Эдзелино, что у женщин зачастую именно гордыня
- побудитель любви? Ах, мы существа без силы, без доблести,  или,  вернее,
наша слабость и наша энергия одинаково необъяснимы! Когда я  думаю,  каким
ребяческим способом нас соблазняют, с  какой  легкостью  мы  попадаем  под
власть  мужчины,  я  просто  понять  не  могу,  почему  так   упорны   эти
привязанности,  которые  так  легко   возникают   и   которые   невозможно
уничтожить. Только что я напевала романс, - вы должны его помнить, ведь он
вами для меня сложен. Так вот, напевая, я думала, что в  мифе  о  рождении
Венеры скрыт глубокий смысл. Вначале  страсть  как  легкая  пена,  которую
ветер колеблет на  гребнях  волн.  Но  дайте  ей  вырасти,  и  она  станет
бессмертной. Будь у вас на это время, я бы просила вас  добавить  к  моему
романсу еще куплет, выражающий эту мысль, ибо я  его  часто  пою  и  очень
часто  вспоминаю  вас,  Эдзелино.  Поверите  ли  -  когда  только  что  вы
произнесли мое имя из окна галереи, у меня не возникло ни  тени  сомнения,
что это ваш голос. А когда я в  сумерках  увидела  ваш  облик,  мои  глаза
узнали вас без малейшего колебания. Ведь мы видим не только глазами.  Душа
обладает таинственными  органами  чувств,  которые  становятся  все  более
чуткими и проницательными,  по  мере  того  как  мы  быстро  склоняемся  к
преждевременному концу. Я часто слышала об этом от дяди.  Вы  знаете,  что
рассказывают о Лепантской битве. Накануне того дня, когда оттоманский флот
был разгромлен вблизи этих отмелей  победоносным  оружием  наших  предков,
рыбаки венецианских лагун слышали боевые клики, раздирающие душу  стоны  и
грозную, все усиливающуюся канонаду. Все эти звуки  словно  колебались  на
волнах и реяли в воздухе. Слышен был лязг оружия,  треск  кораблей,  свист
ядер, проклятия побежденных, жалобы умирающих. А между тем ни в Адриатике,
ни на других морях не происходило в ту ночь  никакого  сражения.  Но  этим
простым душам дано было некое  откровение,  некое  предвидение  того,  что
произошло на следующий день при свете солнца за двести лье от  их  родины.
Тот же инстинкт подсказал мне прошлой ночью, что сегодня я вас увижу. Это,
наверное, покажется вам очень странным, Эдзелино, но я видела вас в  точно
той же одежде, какая  на  вас  сейчас,  и  точно  таким  же  бледным.  Все
остальное в моем сне, разумеется, фантастично, однако же  я  хочу  вам  об
этом рассказать. Вы были на своей галере,  у  вас  происходила  схватка  с
пиратами, и вы в упор выстрелили из пистолета в какого-то человека; лица я
не смогла разглядеть, но на голове у него был красный тюрбан. В этот самый
миг видение исчезло.
   - Это действительно странно, - произнес Эдзелино, пристально смотря  на
Джованну;  глаза  у  нее  были  ясные,  блестящие,  речь  живая  и  словно
вдохновленная некой силой провидения.
   Джованна заметила его изумление.
   - Вы, наверное, подумаете, что разум мой помутнел. Но это не так. Я  не
придаю этому сну особого  значения  и  не  обладаю  даром  сивилл.  А  как
драгоценен был бы он мне в часы пожирающей тревоги, которым  нет  конца  и
которые  меня  медленно  убивают!  Увы!  Соранцо  ежедневно   подвергается
смертельной опасности, но тщетно вопрошаю я всей силой моих чувств и  моей
души ужасную ночную тьму и туманы морских далей. Ни мучительные бдения, ни
зловещие сны даже слегка не приоткрыли мне тайну его судьбы. Но прежде чем
покончить со всеми  этими  видениями  -  они,  наверное,  вызывают  у  вас
усмешку, - позвольте мне сказать вам, что человек  в  красном  тюрбане  из
моего сна, прежде чем растаять в  воздухе,  сделал  вам  угрожающий  знак.
Позвольте еще добавить - и простите мне эту слабость, -  что  в  тот  миг,
когда видение исчезло, я ощутила такой ужас, какого  не  испытывала,  пока
перед моими глазами стояла картина этой  битвы.  Не  относитесь  с  полным
пренебрежением  к  мрачным  предчувствиям  души,  более  удрученной,   чем
больной.  Мне  кажется,  что  вам  угрожает  со  стороны  пиратов  великая
опасность, и я умоляю вас не пускаться в море, не попросив у моего супруга
дать вам сильную охрану до самого выхода из наших  отмелей.  Обещайте  мне
это.
   - Увы, синьора, - ответил Эдзелино с грустной улыбкой, - можете  ли  вы
принимать участие в моей судьбе? Что я такое для вас?  Привязанность  ваша
ко мне  оказалась  недостаточно  сильной,  чтобы  вы  избрали  меня  своим
супругом, доверие ваше ко мне - недостаточно глубоким, чтобы  вы  признали
меня братом, ибо вы отказываетесь от моей помощи, а ведь  я  убежден,  что
она вам нужна.
   - Я люблю вас, как брата, и доверяю вам, как брату. Но  я  не  понимаю,
что вы хотите сказать, говоря о помощи. Правда,  я  страдаю,  меня  просто
убивает ужасающая мука, но тут вы ничего не можете поделать,  дорогой  мой
Эдзелино. А раз уж мы заговорили о доверии и любви, один бог может вернуть
мне любовь и доверие Соранцо.
   - Вы признаете, что  потеряли  его  любовь,  синьора;  может  быть,  вы
признаете и то, что ее место заступила ненависть?
   Джованна вздрогнула и в ужасе убрала свою руку, протянутую к Эдзелино.
   - Ненависть! - вскричала она. - Кто сказал вам, что он меня  ненавидит?
О, какое слово вы произнесли! И кто поручил вам  нанести  мне  смертельный
удар? Увы! Значит, я узнаю от вас, что еще не страдала по-настоящему,  что
его равнодушие было для меня счастьем!
   Эдзелино понял, с какой силой  любила  еще  Джованна  этого  соперника,
которого он обвинил, сам того не  желая.  Он  почувствовал,  что  причинил
несчастной женщине жестокую боль, и в то же время ему стало  стыдно  роли,
которую он сыграл, ибо она была совершенно не свойственна  его  характеру.
Поэтому он поспешил успокоить Джованну, уверяя ее, что  отнюдь  не  знает,
какие на самом деле чувства питает к  ней  Орио.  Но  она  лишь  с  трудом
поверила, что говорил он исключительно из заботы о ней и просто  задал  ей
вопрос.
   - Может быть, кто-нибудь здесь говорил вам о нем и обо мне? - повторяла
она несколько раз, стараясь прочесть правду в его глазах.  -  Может  быть,
вы, сами того не зная, произнесли надо мной приговор,  и  здесь  лишь  мне
одной неизвестно, что он меня ненавидит? О, этого я не думала!
   С этими словами она разрыдалась, и граф, который, сам того не сознавая,
ощущал в своем сердце пробуждение надежды, ощутил сейчас и то, что  сердце
его разбито навсегда. Сделав над собой великодушное  усилие,  он  принялся
утешать Джованну и убеждать ее, что говорил наугад. Затем он стал дружески
расспрашивать, как же обстоит все на самом  деле.  Ослабевшая  от  слез  и
побежденная благородством Эдзелино,  она  поддалась  внезапному  порыву  и
стала говорить с ним более откровенно, чем, может быть, намеревалась.
   - О, друг мой, - сказала ему она, - пожалейте меня, ибо с моей  стороны
было  безумием  избрать  в  качестве  жизненной  опоры  это  блистательное
существо, которое неспособно любить! Орио не  такой  человек,  как  вы,  -
полный нежной заботливости и преданности.  Он  человек  действия  и  воли.
Женская слабость не вызывает у него сочувствия - она  только  мешает  ему.
Доброта его сводится к терпимости и не  простирается  до  покровительства.
Нет человека, который менее достоин любви, ибо ни один человек не понимает
и не ощущает любви меньше, чем он. И однако же  именно  он  внушает  самую
сильную страсть, самую  неутолимую  преданность.  Его  нельзя  любить  или
ненавидеть наполовину - вы сами это знаете. И вы также знаете, несомненно,
что так всегда бывает с подобными людьми. Пожалейте же  меня,  ибо  я  его
люблю до безумия и власть его надо мной безгранична. Теперь вы  понимаете,
благородный Эдзелино, что в этой беде мне помочь невозможно. Я ни в чем не
обманываюсь, и вы  можете  отдать  мне  справедливость  -  я  всегда  была
чистосердечна с вами, как с самой собой. Орио вполне достоин восхищения  и
уважения, ибо у него выдающийся ум, благородное мужество  и  стремление  к
великим делам. Но он не заслуживает  ни  дружбы,  ни  любви,  ибо  сам  не
способен их ощущать. Да они ему и не нужны: все, что он может сделать  для
тех, кто его любит, - это позволять  себя  любить.  Вспомните  то,  что  я
говорила вам в Венеции  в  тот  день,  когда  смело,  хотя  и  эгоистично,
раскрыла вам свое сердце  и  призналась,  что  он  внушает  мне  страстную
любовь, а вы - только братскую.
   - Не будем вспоминать об этом скорбном для меня дне, - молвил Эдзелино.
- Когда человек, подвергнутый пытке, не умирает, всякое напоминание о  ней
возобновляет муку.
   - Соберитесь с силами и все же вспомните обо всем этом вместе со  мной,
- продолжала Джованна, - мы, возможно, видимся в последний раз, и я  хочу,
чтобы вы расстались со мною уверенный  в  моем  уважении  к  вам,  в  моем
раскаянии - я ведь так сожалею о своем поведении по отношению к вам.
   - Не говорите мне о раскаянии! -  вскричал  Эдзелино  в  порыве  нежной
жалости. - Разве вы совершили какое-либо преступление или хотя  бы  легкую
ошибку? Разве вы не были со  мной  откровенны  и  чистосердечны?  Не  были
ласковы и полны жалости, когда сами сказали мне то, что всякая  другая  на
вашем месте дала бы  понять  через  своих  родителей  или  же  прикрываясь
каким-нибудь благовидным предлогом? Я помню ваши слова; они  запечатлелись
в моем сердце как утешение навеки и в то же время  как  вечное  сожаление.
"Простите мне, - сказали вы, - зло, которое я вам причиняю, и молите бога,
чтобы он не покарал меня за него, ибо нет у  меня  больше  своей  воли;  я
уступаю судьбе, которая сильнее меня".
   - Увы, увы! - сказала Джованна. - Да,  то  была  судьба!  Я  уже  тогда
чувствовала это, ибо любовь мою породил страх, который завладел  мною  еще
до того, как я поняла, насколько он обоснован. Знаете,  Эдзелино,  во  мне
всегда имелась склонность к самопожертвованию, словно еще при  рождении  я
была предназначена к закланию на алтаре бог  весть  какой  силы,  жаждущей
моей крови и слез. Я помню все, что происходило во мне, когда вы  торопили
меня выйти за вас замуж до того рокового  дня,  когда  я  впервые  увидела
Соранцо. "Чего медлить, - говорили вы, - раз мы любим  друг  друга?  Зачем
оттягивать свое счастье? То, что мы оба молоды, вовсе не причина. Ждать  -
это искушать бога, ибо грядущее в его власти, а не пользоваться  настоящим
означает стремление заранее завладеть грядущим. Только несчастливые должны
говорить "завтра",  счастливые  же  -  "сейчас"!  Кто  знает,  во  что  мы
превратимся завтра? Кто знает, не разлучит ли нас навеки турецкая пуля или
морской вал? И вы-то сами, разве вы можете быть уверены в том, что  будете
любить меня, как сегодня?" Видно, какое-то смутное предчувствие заставляло
вас говорить так, побуждало торопиться. А еще более  смутное  предчувствие
не давало мне уступить, повелевало ждать. Ждать чего? Я не знала,  но  мне
верилось, что будущее обещает мне что-то, раз настоящее не удовлетворяло.
   - Вы были правы, - произнес граф, - будущее обещало вам любовь.
   - И уж наверное, - с горечью ответила Джованна, - совсем не ту  любовь,
какую я испытывала к вам, Но не мне на это жаловаться: я  ведь  нашла  то,
чего искала. Я презрела покой и обрела грозу. Помните тот  день,  когда  я
сидела с дядей и с вами? Я вышивала, а вы читали  мне  стихи.  Доложили  о
приходе Орио Соранцо. При этом имени я вздрогнула, и в один миг на  память
мне пришло все, что я слышала об этом  странном  человеке.  Я  никогда  не
видела его, но вся затрепетала, когда до меня донеслись  его  шаги.  Я  не
обратила внимания ни на его роскошную одежду, ни на его высокий  рост,  ни
на божественно прекрасные черты лица - я  увидела  только  большие  черные
глаза, и, грозные и в то же время нежные,  сияющие,  они  приближались  ко
мне, не отрываясь  от  меня.  Завороженная  этим  колдовским  взглядом,  я
уронила свое рукоделие на пол и застыла, словно пригвожденная к креслу, не
в силах ни встать, ни отвернуть  голову.  В  тот  момент,  когда  Соранцо,
подойдя совсем близко, склонился, чтобы поцеловать мне руку,  я,  не  видя
больше этих завороживших меня глаз, лишилась чувств. Меня унесли, а  дядя,
сославшись на мое нездоровье, попросил его  перенести  свое  посещение  на
какой-нибудь другой день. Вы тоже удалились, так  и  не  поняв,  почему  я
упала в обморок.
   Орио же, лучше знавший и женщин и свою власть над ними, сообразил, что,
пожалуй, имеет некоторое отношение к  моей  внезапной  дурноте.  Он  решил
убедиться в этом. С час он прогуливался в гондоле по  каналу  Аццо,  затем
велел остановиться у дворца Морозини. Там он вызвал  дворецкого  и  сказал
ему, что явился лишь затем, чтобы узнать,  как  мое  здоровье.  Когда  ему
ответили, что я совсем пришла в себя, он зашел в дом, считая, как  он  сам
заявил, что теперь это вполне удобно, и велел снова доложить  о  себе.  Он
нашел, что я немного побледнела, но именно от этого, по его мнению,  стала
еще прекраснее. Дядя мой принял его несколько сдержанно,  однако  сердечно
поблагодарил за внимание ко мне и за  то,  что  он  потрудился  так  скоро
возвратиться,  чтобы  узнать  о  моем   здоровье.   После   обмена   этими
любезностями Орио собрался было уходить, но мы попросили его остаться.  Он
не заставил себя упрашивать, и беседа наша продолжалась. С  самого  начала
решив  воспользоваться  первым  произведенным  на  меня  впечатлением,  он
постарался щегольнуть передо мною  всеми  дарами,  которыми  его  наделила
природа, и усилить обаяние своей наружности чарами ума. Это  ему  блестяще
удалось, и когда через два часа он наконец почел  за  благо  удалиться,  я
была совсем покорена. Он попросил у меня разрешения  прийти  на  следующий
день  и,  получив  его,  откланялся  в  полной  уверенности,  что   вскоре
благополучно завершит все столь благоприятно начатое.  Победу  он  одержал
легко и скоро. Первый же его взгляд повелел  мне  принадлежать  ему,  и  я
сразу стала его добычей. Могу ли я, положа руку на  сердце,  сказать,  что
любила его? Он ведь был мне совершенно незнаком, а слышала я  о  нем  одно
лишь худое. Как же случилось, что я  предпочла  человека,  внушавшего  мне
пока лишь некий страх, тому, кто внушал доверие и уважение? Посмею ли я  в
свое оправдание ссылаться на волю рока? Не лучше ли будет признаться вот в
чем: в сердце любой женщины тщеславная радость от мысли,  что  внешне  как
будто царишь над сильным мужчиной, смешиваешься с робостью, отдающей  тебя
на деле в полную его власть. Да, да! Я  суетно  гордилась  красотой  Орио,
гордилась всеми страстями, которые он  внушал  другим  женщинам,  и  всеми
поединками,  в  которых  он  одерживал  победы  над  мужчинами.  Даже  его
репутация распутника казалась мне чем-то  достойным  привлекать  внимание,
приманкой для любопытства других женщин. Мне льстило, что я отнимаю у  них
это ветреное и  себялюбивое  сердце,  которое  всем  им  изменило  и  всем
оставило горькие сожаления. В этом отношении моя роковая гордыня была,  во
всяком случае, удовлетворена. Орио остался  мне  верен,  и  со  дня  нашей
свадьбы другие женщины как будто  перестали  для  него  что-либо  значить.
Некоторое время он вроде бы любил меня, но вскоре утратил любовь и ко  мне
и вообще к кому-либо - все  его  существо  поглотила  любовь  к  славе.  Я
никогда не  понимала,  почему,  так  нуждаясь  всегда  в  независимости  и
деятельной жизни,  он  решился  возложить  на  себя  узы,  которые  обычно
неизбежным образом ограничивают и то и другое.
   Эдзелино внимательно посмотрел на Джованну. Трудно было  поверить,  что
она говорит безо всякой задней мысли и настолько ослеплена,  что  даже  не
подозревает о честолюбивых замыслах, побудивших Орио искать ее  руки.  Но,
поняв всю чистоту ее благородной души, он не осмелился открыть ей глаза  и
только спросил, как случилось, что она так скоро утратила любовь мужа.
   Вот что она ему поведала:
   - До нашей свадьбы казалось, что он беззаветно любит  меня.  Во  всяком
случае, я в это верила, ибо так  он  мне  говорил,  а  речи  его  до  того
страстны и убедительны, что перед ними не устоять. Он уверял, что слава  -
пустой дым, который может только вскружить голову  юношам  или  одурманить
неудачников. Он участвовал в  последней  кампании  лишь  для  того,  чтобы
заткнуть рот дуракам и завистникам, обвинявшим его в изнеженности и  любви
к наслаждениям. Он пошел навстречу всем опасностям с равнодушием человека,
подчиняющегося обычаю своего  времени  и  своей  страны.  Он  смеялся  над
юнцами, которые восторженно устремляются в бой и считают себя невесть чем,
потому что рисковали жизнью и подвергались опасностям, на которые спокойно
идет любой солдат. Он говорил, что  в  жизни  человеку  приходится  делать
выбор между счастьем и славой, и так как счастье обрести почти невозможно,
большинство вынуждено бывает искать славы. Но уж если  человеку  далось  в
руки счастье, особенно же счастье в любви, самое полное, самое реальное  и
благородное, то  он  оказался  бы  нищим  и  духом  и  сердцем,  когда  бы
отвернулся от этого счастья и вновь увлекся  успехами  жалкого  тщеславия.
Орио расточал мне все эти речи, так как  слышал,  будто  вы  утратили  мою
благосклонность из-за того, что  отказались  дать  мне  обещание  не  идти
больше на войну.
   Он видел, что душа у меня нежная, характер кроткий, что я колеблюсь при
мысли о разлуке с ним сейчас же после нашей свадьбы. Он хотел жениться  на
мне и ради этого, как он мне потом сказал,  готов  был  на  любую  жертву,
любое обещание, самое неосторожное и лживое. О, как он меня  тогда  любил!
Но у мужчин страсть - это лишь желание, и все надоедает им, как только они
добиваются своего. Очень скоро после нашей  свадьбы  я  заметила,  что  он
чем-то озабочен, что  его  снедает  какая-то  тайная  тревога.  Его  снова
поглотила светская суета, и он привлек в мой дом чуть ли  не  весь  город.
Мне почудилось, будто страсть к игре,  за  которую  его  так  упрекали,  и
потребность в необузданной роскоши, из-за которой  он  прослыл  суетным  и
ветреным, вновь быстро завладевают им. Меня  это  испугало,  но  вовсе  не
из-за низменных опасений за мое достояние: я не считала его  своим,  после
того как с радостью отдала Орио  все,  что  унаследовала  от  предков.  Но
страсти эти отдаляли его от  меня.  Он  мне  их  изображал  как  ничтожные
забавы, которые дух пламенный и деятельный  принужден  создавать  себе  за
неимением более достойной пищи. А пища эта,  единственная  достойная  души
Орио, есть любовь такой женщины, как я. Все другие женщины либо обманывали
его, либо казались ему недостойными занимать все его душевные силы. Он был
бы обречен на то, чтобы растрачивать их в пустых удовольствиях. Но  какими
ничтожными представлялись ему эти удовольствия теперь,  когда  во  мне  он
обрел источник всех радостей! Вот как он со мной  говорил,  а  я,  глупая,
всему этому слепо верила. Какой же ужас овладел мною, когда  я  убедилась,
что удовлетворяю его не больше,  чем  другие  женщины,  и  что,  лишившись
празднеств и развлечений, он