не находит подле меня ничего, кроме  скуки  и
раздражения! Однажды, когда он проиграл очень большие деньги  и  пришел  в
некое отчаяние, я тщетно пыталась утешить его, уверяя, что мне безразличны
все печальные последствия его  проигрышей  и  что  жизнь  в  каких  угодно
лишениях для меня будет так же сладостна, как любое изобилие, лишь бы  она
меня с ним не разлучала. Я обещала ему, что дядя ничего не  узнает  о  его
опрометчивости, что я лучше продам потихоньку свои брильянты, чем  навлеку
на него хоть  один  упрек.  Видя,  что  он  меня  не  слушает,  я  жестоко
огорчилась и  упрекнула  его,  но  очень  мягко,  за  то,  что  он  больше
расстраивается потерей денег, чем горем, которое причиняет мне. То  ли  он
искал предлога, чтобы уйти, то ли  я  этим  упреком  невольно  задела  его
самолюбие, но он сделал вид,  будто  оскорблен  моими  словами,  пришел  в
ярость и заявил, что намерен вернуться на военную службу. Несмотря на  мои
мольбы и слезы, он на следующий же день попросил у адмирала  назначение  и
принялся готовиться к отъезду. Если бы речь шла о чем-либо другом, я нашла
бы у своего любящего дяди и поддержку и покровительство. Он убедил бы Орио
не покидать меня, вернул бы его ко мне. Но дело касалось войны, и забота о
славе республики возобладала в сердце моего дяди. Он отечески пожурил меня
за слабость, сказал, что стал бы презирать Соранцо, если бы  тот  проводил
время у ног женщины, вместо того чтобы защищать честь  и  интересы  своего
отечества.  Орио,  сказал  он   мне,   выказал   в   предыдущую   кампанию
исключительное мужество и военные таланты и тем самым как бы взял на  себя
обязательство и долг служить  своей  стране,  пока  она  нуждается  в  его
службе. Пришлось мне уступить: Орио уехал, я  осталась  наедине  со  своим
горем.
   Долго, очень долго не могла я оправиться от этого удара. Но затем стали
приходить письма Орио, полные любви и нежности. Они вернули мне надежду, и
если бы не постоянная тревога и беспокойство от мысли, что он подвергается
таким опасностям, я бы все же ощущала нечто вроде счастья.  Я  воображала,
что нежность его ко мне осталась прежней, что честь предписывает  мужчинам
законы более священные, чем любовь, что он сам  себя  обманывал,  когда  в
первых порывах страсти уверял меня в противном, что, наконец, он  вернется
ко мне такой же, каким был в лучшие дни нашей любви. Каковы  же  были  мое
горе и изумление, когда с началом зимы, вместо того чтобы попросить у дяди
разрешения провести  подле  меня  время  отдыха  (разумеется,  он  бы  его
получил), он написал мне, что вынужден принять должность губернатора этого
острова, чтобы подавить пиратов. Он высказывал великое  сожаление  о  том,
что не сможет ко мне приехать, и потому я, в свою очередь,  написала  ему,
что поеду на Корфу и буду на коленях умолять дядю отозвать его с  острова.
Если дядя все же не согласится, писала я, то я сама приеду  разделить  его
одиночество на  Курцолари.  Однако  я  не  осмеливалась  осуществить  свое
намерение до получения ответа от Орио, ибо чем сильнее любишь, тем  больше
опасаешься вызвать неудовольствие любимого  человека.  Он  ответил  мне  в
самых ласковых выражениях, что умоляет меня не ездить к нему.  Что  же  до
просьбы об отпуске для него, то он, писал Орио, будет крайне уязвлен, если
я это сделаю, - ведь в  армии  у  него  немало  недругов:  его  счастье  -
женитьба на мне - породило завистников, старающихся очернить его в  глазах
адмирала, они-то уж обязательно начнут говорить, будто он  сам  учил  меня
просить дядю об  отпуске  для  него,  чтобы  он  мог  предаваться  лени  и
удовольствиям. Этому последнему запрету я  подчинилась.  Но  что  касается
первого, то он ведь не приводил никаких доводов,  кроме  того,  что  жилье
здесь очень мрачное и меня ожидают всевозможные лишения; к тому же это его
письмо показалось мне более пылким, чем все предыдущие. Поэтому я  решила,
что приезд к нему, чтобы разделить его одиночество, будет  доказательством
моей преданности, и, не отвечая ему, не оповещая о своем приезде, я тотчас
же выехала. Морское  путешествие  было  долгое  и  мучительное,  погода  -
плохая. Я подвергалась всевозможным  опасностям.  Наконец,  добравшись  до
этого острова, я была совершенно расстроена,  не  застав  здесь  Орио.  Он
отправился в это злосчастное патрасское предприятие,  и  гарнизон  острова
пребывал в большой тревоге на его  счет.  Прошло  много  дней  без  единой
весточки о  нем,  и  я  уже  теряла  надежду  увидеть  его  когда-либо.  Я
попросила, чтобы мне показали место, с которого он вышел  в  море  и  куда
должен был прибыть, и целыми часами сидела там, глядя в морскую даль.  Так
проходили дни за днями, ничего не меняя в моем положении. Наконец,  как-то
утром, придя на свою скалу, я увидела, что из подошедшей лодки выходит  на
берег турецкий солдат и с ним мальчик, одетый точно так же. При первом  же
движении солдата я узнала Орио и тотчас же сбежала со  скалы  броситься  в
его объятия. Но он  посмотрел  на  меня  таким  взглядом,  что  вся  кровь
отхлынула от моего лица и смертный холод сковал все тело. Я была в большем
смятении и ужасе, чем в тот день, когда впервые увидела его, и, так же как
в тот день, лишилась чувств: мне почудились в лице его  угроза,  насмешка,
презрение, сильнее которых не могло быть. Очнулась я в своей  комнате,  на
своем ложе.
   Орио заботливо ухаживал за мной,  и  на  его  лице  уже  не  было  того
устрашающего выражения, от которого словно разорвалось все  мое  существо.
Он ласково заговорил со мной и представил мне  сопровождавшего  его  юношу
как человека, который спас ему жизнь и вернул свободу, открыв ночью  двери
темницы. Он просил меня взять его в качестве слуги, но  обращаться  больше
как с другом, чем как со слугой. Я попыталась заговорить с  Наамом  -  так
зовут мальчика, - но он ни слова  не  знает  по-нашему.  Орио  сказал  ему
что-то по-турецки, юноша взял мою руку и положил ее себе ка голову в  знак
привязанности и повиновения.
   Весь этот день я была счастлива. Но на следующий Орио с утра заперся  в
своем помещении, и я увидела его лишь вечером, такого угрюмого и мрачного,
что у меня не хватило духу заговорить с ним. Он поужинал со мной  и  сразу
же ушел. С того времени, то есть вот уже два  месяца,  его  лицо  остается
хмурым. Он весь поглощен  какой-то  своей  мукой  или  не  ведомым  никому
решением. В отношении меня он не выказал гнева или  хотя  бы  раздражения.
Напротив - проявил очень много стараний, чтобы жизнь в этой башне была для
меня приятной, словно что-либо, кроме его любви или его равнодушия,  может
быть для меня хорошим или дурным.
   Он велел прислать из Кефалонии рабочих  и  все,  что  было  необходимо,
чтобы наскоро выстроить для меня это жилье. Велел он  прислать  и  женщин,
чтобы они мне прислуживали, и среди всех своих самых мрачных забот никогда
не переставал беспокоиться о моих нуждах и предупреждать все мои  желания.
Увы! Ему как будто неведомо, что у меня-то есть одно настоящее  желание  -
вернуть себе его любовь. Иногда - очень редко! - он  возвращался  ко  мне,
внешне как будто полный самой пылкой любви. Он доверительно  сообщал  мне,
что у него имеются очень важные замыслы,  что  его  просто  снедает  жажда
мести пиратам, которые перебили его людей, забрали его  галеру,  а  теперь
занимаются разбоем тут, у него на глазах, что он не  успокоится,  пока  не
уничтожит их всех до единого Но, едва успев сделать мне эти признания, он,
опасаясь моих  слез  и  волнения,  вырывался  из  моих  объятий  и  уходил
размышлять в одиночестве об этих воинственных планах. Под конец  мы  дошли
до того, что видимся теперь всего несколько  часов  в  неделю,  а  где  он
находится все остальное время и что делает, я не знаю. Иногда он  сообщает
мне через кого-нибудь, что, воспользовавшись хорошей погодой, выезжает  на
морскую прогулку, а затем я узнаю, что он и не выходил из  замка.  А  иной
раз заявляет, что весь вечер проработает, запершись у себя, а на  рассвете
я вижу, что он торопливо мчится к острову по серым  волнам,  словно  желая
скрыть  от  меня,  что  провел  ночь  вне  замка.  Я  уже  не  осмеливаюсь
расспрашивать его, -  тогда  он  становится  страшным,  и  все  перед  ним
трепещет. Я скрываю от него свое отчаяние, и те мгновения, что он проводит
подле меня, становятся  вместо  облегчения  настоящей  пыткой,  -  ведь  я
вынуждена следить за каждым своим словом, даже за каждым  взглядом,  чтобы
не выдать ни одной донимающей меня зловещей мысли. Когда, несмотря на  все
мои усилия, он все же замечает на моих глазах слезинку, он молча жмет  мне
руку, встает и уходит  без  единого  слова.  Однажды  я  уже  готова  была
броситься к его ногам, обнять его колена, влачиться за ним по полу,  чтобы
он согласился разделить со мной хотя бы заботы свои и чтобы  обещать  ему,
что я соглашусь на все его замыслы, не проявляя ни слабости, ни страха. Но
при малейшем моем движении взгляд его пригвождает меня к  месту,  и  слова
замирают у меня на губах. Мне чудится, что если  бы  мое  горе  прорвалось
перед ним, весь остаток сострадания и внимания,  которые  он  ко  мне  еще
проявляет, превратился бы в ярость и  отвращение.  Я  осталась  нема!  Вот
почему, когда вы  говорите  мне  о  его  ненависти,  я  отвечаю,  что  это
невозможно, ибо я ее не заслужила. Я молча умираю.
   Эдзелино заметил, что этот рассказ оставляет  в  тени  наиболее  важные
обстоятельства рассказа Леонцио. Джованна, видимо,  и  не  думала  считать
Соранцо безумцем, а наводящие вопросы, которые граф осторожно  задавал  ей
на этот счет, ничего не прояснили. Джованне ли не хватало полного  доверия
к нему,  или  Леонцио  наговорил  неправды?  Видя,  что  все  его  попытки
раздобыть точные сведения бесплодны, Эдзелино, во всяком случае, пришел  к
убеждению, что она погибнет от слабости и печали, если  останется  в  этом
унылом замке, стал упрашивать ее переехать на Корфу  к  дяде  и  предложил
тотчас же увезти ее с собой. Однако она самым решительным образом отвергла
это предложение, заявив, что ни за что на свете не поступит так,  чтобы  у
дяди появилось подозрение, будто она несчастлива с Орио: ведь малейшей  ее
жалобы достаточно, чтобы тот впал в немилость  у  адмирала.  Впрочем,  она
даже утверждала, что Орио не сделал  ей  решительно  ничего  худого;  если
любовь ее к нему превратилась для нее в муку, то не Орио  же  обвинять  во
зле, которое она сама себе причиняет.
   Эдзелино решился спросить, не содержится ли  она  как  бы  в  некотором
заключении  и  нет  ли  строжайшего  запрещения  ей   видеться   с   любым
соотечественником. Она ответила, что ничего подобного нет и что  она  сама
не стала  бы  принимать  Эдзелино,  если  бы  эта  невинная  радость  была
сопряжена с ослушанием. Орио никогда не проявлял ни  малейшей  ревности  и
неоднократно повторял, что она может принимать, кого ей вздумается,  ни  о
чем его даже не предупреждая.
   Эдзелино не знал, что и думать об этом явном противоречии между словами
Джованны и Леонцио.
   Вдруг большой белый  пес,  все  время,  казалось,  спавший,  вздрогнул,
поднялся и, положив передние лапы на подоконник, насторожил уши и замер.
   - Твой хозяин идет, Сириус? - сказала Джованна.
   Собака повернулась к ней, словно  понимая,  о  чем  идет  речь.  Потом,
приподняв голову  и  раздув  ноздри,  вздрогнула  всем  телом  и  протяжно
взвизгнула; в этой жалобе слышались боль и нежность.
   - Вот Орио! - молвила Джованна, обвив худой бледной рукой  шею  верного
пса. - Он возвращается! Этот благородный пес всегда узнает по плеску весел
лодку своего хозяина. А когда я хожу с ним ждать Орио на скале, он, завидя
на волнах малейшую черную точку, молчит  либо  воет  так,  как  сейчас,  в
зависимости от того, чья там лодка - Орио или кого-либо другого. С тех пор
как Орио перестал брать его с собой, он перенес на меня свою привязанность
и ходит за мной повсюду, как тень. Он, как я, грустит  и  болеет;  как  я,
знает, что уже не дорог своему господину; как я, помнит, что его любили!
   И Джованна, высунувшись из окна, попыталась рассмотреть лодку в  ночном
мраке. Но море было черным, как небо, а плеск весел нельзя  было  отличить
от равномерного плеска волн о подножие скалы.
   - Вы уверены, - спросил граф, - что мое присутствие в ваших  покоях  не
вызовет у вашего мужа неудовольствия?
   - Увы! Такой чести, как ревновать меня, он мне не оказывает, - ответила
она.
   - Но, может быть, - заметил Эдзелино,  -  мне  лучше  будет  пойти  ему
навстречу?
   - Не делайте этого, - сказала она,  -  он,  пожалуй,  подумает,  что  я
поручила вам следить  за  ним.  Оставайтесь  здесь.  Может  быть,  сегодня
вечером я вообще его не увижу. Часто он  возвращается  с  этих  длительных
прогулок,  даже  не  сообщив  мне  о  своем  возвращении,  и  если  бы  не
изумительный инстинкт этого пса,  который  всегда  оповещает  меня  о  его
прибытии на остров,  я  почти  никогда  не  знала  бы,  здесь  ли  он  или
отсутствует. А теперь на всякий случай помогите  мне  снова  закрыть  окно
этой ставней. Он никогда не простит мне, если узнает,  что  я  сделала  ее
подвижной, чтобы иметь перед глазами выходящую  к  морю  часть  замка.  Он
велел забить это отверстие изнутри,  уверяя,  что  бесполезным  постоянным
созерцанием моря я только нарочно растравляю свою тревогу.
   Эдзелино  закрепил  ставню,  вздохнув  от  жалости  к  этой  несчастной
женщине.
   До появления Орио прошло еще немало  времени.  О  его  прибытии  пришел
доложить турецкий раб, никогда не покидавший Орио.  Когда  юноша  вошел  в
комнату, Эдзелино поразила совершенная правильность его черт, одновременно
и тонких и строгих. Хотя он и вырос в Турции, сразу видно  было,  что  его
породе свойственна  более  горделивая  закалка.  Арабский  тип  сквозил  в
удлиненной форме больших  черных  глаз,  в  точеном,  твердом  профиле,  в
невысоком росте, в красоте рук с тонкими пальцами, в бронзоватой  смуглоте
гладкой, безо всяких оттенков кожи. И по голосу  Эдзелино  узнал  в  юноше
араба, говорившего по-турецки свободно, но не без характерного  гортанного
акцента,  полного  странной  для  непривычного  слуха  гармонии,   которая
постепенно завладевает душой,  лаская  ее  какой-то  неведомой  сладостью.
Увидя мальчика, борзой пес бросился к нему так, словно  хотел  растерзать.
Тогда лицо у того совершенно изменилось: он  улыбнулся  как-то  жестоко  и
хищно, обнажая два ряда белых мелких и частых зубов, и чем-то  стал  похож
на пантеру.  Одновременно  он  выхватил  из-за  пояса  кривой  кинжал,  но
блеснувший клинок только раздразнил ярость пса. Джованна крикнула,  собака
остановилась и послушно вернулась к ней,  а  невольник,  вложив  ятаган  в
золотые, усыпанные драгоценными  камнями  ножны,  преклонил  колено  перед
госпожой.
   - Видите? - обратилась Джованна к Эдзелино. - С тех пор  как  этот  раб
занял подле Орио место его верного пса, Сириус так ненавидит  его,  что  я
боюсь за собаку: юноша всегда вооружен, а никаких приказов я ему  отдавать
не могу. Ко мне он проявляет уважение, даже доброе чувство, но  повинуется
только Орио.
   - А он не может объясняться по-нашему? - спросил  Эдзелино,  видя,  что
раб знаками дает понять о возвращении Орио.
   -  Нет,  -  ответила  Джованна,  -  а  женщины,  которая   служит   нам
переводчицей, здесь сейчас нет. Может быть, позвать ее?
   - Не нужно, - сказал Эдзелино. И, обратившись к  юноше  по-арабски,  он
предложил ему изложить то, что тот должен был сообщить,  а  затем  передал
его слова Джованне: Орио, вернувшись со своей прогулки, узнал  о  прибытии
благородного графа Эдзелино и  намеревается  пригласить  его  отужинать  в
покоях синьоры Соранцо; он также просит извинения  за  то,  что  не  сразу
явится к гостю, так как ему надо  еще  отдать  кое-какие  распоряжения  на
ночь.
   - Скажите мальчику, - ответила Джованна Эдзелино, -  чтобы  он  передал
своему господину  такой  ответ:  приезд  благородного  Эдзелино  для  меня
радостен вдвойне, ибо я смогу поужинать с моим супругом. Впрочем,  нет,  -
добавила она, - этого не  говорите.  Он,  пожалуй,  усмотрит  тут  скрытый
упрек. Передайте, что я повинуюсь, что мы ждем.
   Эдзелино передал эти слова молодому арабу, и тот почтительно склонился.
Но прежде  чем  выйти  из  комнаты,  он  остановился  перед  Джованной  и,
внимательно поглядев на нее, знаками объяснил, что находит  ее  еще  более
нездоровой, чем обычно, и этим очень огорчен.  Затем,  подойдя  к  ней,  с
простодушной бесцеремонностью коснулся ее  волос  и  дал  понять,  что  ей
следовало бы уложить их в прическу.
   - Передайте ему, что я понимаю его добрые советы,  -  сказала  Джованна
графу, - и последую им. Он предлагает мне принарядиться,  украсить  волосы
цветами и драгоценностями. Славный, простой ребенок, он воображает,  будто
любовь мужчины можно вернуть такими ребяческими средствами! Ведь для этого
ребенка любовь - миг наслаждения.
   Все же Джованна последовала немому совету юного араба.  Она  прошла  со
своими женщинами в соседнюю  комнату,  а  выйдя  оттуда,  так  и  сияла  в
украшениях. Но богатое  одеяние  Джованны  мучительно  не  соответствовало
глубокой удрученности, царившей в ее душе. Само  положение  этого  жилища,
словно построенного на волнах и среди вечных ветров, мрачный ропот моря  и
насвистывание начавшегося сирокко, какое-то смущение, появившееся на лицах
слуг с момента, когда в замок вернулся хозяин, - все вместе взятое  делало
эту сцену странной и тягостной для Эдзелино. Ему чудилось, будто он  спит,
а эта женщина, которую он прежде так любил и с которой еще нынче утром  не
ожидал так  скоро  свидеться,  внезапно  представшая  перед  ним  бледной,
изнемогающей, показалась ему во всем  блеске  своего  праздничного  наряда
каким-то призраком.
   Но щеки Джованны вновь зарумянились, глаза заблестели, и она  горделиво
подняла  голову,  когда  Орио  вошел  в  зал   с   открытым   взглядом   и
чистосердечным выражением лица, тоже принарядившись, как  в  самые  лучшие
дни своих любовных успехов в Венеции. Его густые черные волосы  спадали  к
плечам лоснящимися надушенными завитками, а легкая тень небольших усиков с
приподнятыми  по  венецианской  моде  уголками  тонко  вырисовывалась   на
матово-бледных  щеках.  Все  в  нем  дышало  изяществом,   доходившим   до
изысканности. Джованна так давно привыкла видеть его  небрежно  одетым,  с
лицом угрюмым или искаженным гневом, что когда перед  нею  предстал  образ
того Орио, который любил  ее,  она  вообразила  вдруг,  что  к  ней  снова
вернулось счастье. И действительно можно было подумать, что Соранцо  хочет
в этот вечер загладить все свои вины. Ибо прежде даже, чем поздороваться с
Эдзелино, он подошел к ней  с  рыцарственным  вниманием  и  несколько  раз
поцеловал обе ее руки, проявляя супружеское уважение и вместе  с  тем  пыл
влюбленного. Затем он рассыпался перед Эдзелино в извинениях и любезностях
и пригласил его в большой зал, где подан был ужин. Когда они расселись  за
роскошно накрытым  столом,  он  забросал  его  вопросами  о  происшествии,
доставившем ему честь и радость принимать его у себя.  Эдзелино  рассказал
обо  всем,  что  с  ним  случилось,  а  Соранцо  слушал  его  с   вежливым
сочувствием, не проявляя, впрочем, ни удивления, ни возмущения  действиями
пиратов,  и  с  любезно-сокрушенным  видом  человека,  огорченного   бедой
ближнего, но ни в малейшей мере не ощущающего какой-либо  ответственности.
В тот миг, когда Эдзелино заговорил о главаре пиратов, которого он ранил и
обратил в бегство, глаза его встретились  с  глазами  Джованны.  Она  была
бледна, как смерть, и бессознательно повторяла только что произнесенные им
слова: "Человек в ярко-красном тюрбане с черной бородой, скрывающей  почти
целиком его лицо!.."
   - Это он, - добавила она, охваченная  каким-то  тайным  ужасом,  -  мне
кажется, я его снова вижу!
   И ее испуганный взгляд, привыкший искать на