ссильна, мы живы, мы  тебя  обвиняем  и
будем пытать собственными руками!
   А затем приходил  черед  Джованны.  Она  появлялась  и  возвращала  ему
притупленный кинжал.
   - Ваша рука не может меня убить, она слабее женской руки.
   Наконец возвращался Эдзелино под звуки  фанфар,  на  роскошно  убранном
корабле; сойдя со сходней прямо на Пьяцетту, он приказывал  повесить  труп
Орио на колонну со львом святого Марка. Но веревка лопалась, Орио падал на
мостовую, разбивал себе череп, и его борзой пес Сириус  пожирал  дымящийся
мозг.
   Как  перечислить  все  формы,  которые  принимали  эти   его   видения,
порожденные страхом? Видя, что ужасы, ожидающие его  в  сновидениях,  хуже
мыслей, Орио попытался жить так, чтобы не иметь необходимости во  сне.  Он
начал поддерживать себя всевозможными  возбуждающими  средствами,  которые
давали бы ему возможность не уходить из реального мира  и  в  любое  время
суток лишь мыслью бороться с грозными последствиями своих преступлений. Но
здоровье его не устояло против такого образа  жизни.  Разум  помутился,  и
даже в часы бодрствования призраки стали донимать его, более устрашающие и
грозные, чем даже во сне.
   В этот период своей жизни  Орио  был  несчастнейшим  из  людей.  Тщетно
пытался он вновь обрести ночной отдых. Было уже слишком поздно: его  кровь
оказалась до того испорченной, что для него ничто не происходило так,  как
для  прочих.  Снотворные  средства  не  успокаивали  его,  а  наоборот   -
возбуждали,   возбуждающие   не   давали   веселья,   а   лишь   усиливали
подавленность. По-прежнему погруженный в разврат, он находил в нем  только
скуку. По его же собственным словам, это был дьявольский  инструмент,  чьи
звуки часто кружили ему голову, но теперь он играл так фальшиво, что  лишь
увеличивал его страдания. Во время пышных ночных ужинов, окруженный самыми
веселыми распутниками и самыми красивыми  куртизанками  Италии,  он  не  в
состоянии был преодолеть своей мрачной озабоченности. Он оставался угрюмым
и подавленным даже в часы вакхического исступления,  когда  все  участники
пира, возбужденные  вином,  совместно  достигают  апогея  в  своем  пьяном
веселье. И органы его и мозг были  настолько  пресыщены,  что  он  не  мог
следовать за другими в этом крещендо.
   Только под утро, когда нервное возбуждение его  собутыльников  спадало,
усталые головы клонило ко сну, и он, таким образом,  оказывался  в  полном
одиночестве, - только тогда и на нем начинало сказываться опьянение. И вот
все эти мужчины, отупело глядящие на свои кубки с вином, все эти  женщины,
спящие на диванах, производили на  него  впечатление  скотного  двора.  Он
осыпал их бранью, на которую они уже не в состоянии были  отвечать,  и  на
него находил такой приступ бешенства и злобы,  что  им  овладевал  соблазн
отравить их всех и поджечь свой дворец, чтобы избавиться и  от  них  и  от
самого себя.
   К тому времени, когда произошла только  что  описанная  мною  сцена  во
дворце Редзонико, он уже с некоторых пор отказался от  ночных  оргий,  ибо
его болезнь настолько  усилилась,  что  ему  небезопасно  было  напиваться
допьяна при  свидетелях.  Когда  в  пьяном  бреду  ему  являлись  грозящие
призраки, у него зачастую вырывались слова, проникнутые ужасом. Однако  ни
у кого не возникло никаких подозрений, ибо чем крепче люди верили в любовь
Орио к Джованне, тем легче  было  им  представить  себе,  что  трагическое
событие, при котором  она  погибла,  оставило  в  нем  страшную  память  и
нарушило его душевное равновесие. Все были так уверены в его горе, что  он
мог бы сам себя обвинить перед венецианским  сенатом  в  убийстве  жены  и
друзей, и ему бы не поверили. Его  сочли  бы  обезумевшим  от  отчаяния  и
передали бы в руки врачей. Но Орио уже не рассчитывал на  свою  счастливую
судьбу: он боялся всех, а себя самого больше, чем кого бы то ни  было.  Он
стыдился своей болезни и бесился от  своей  неспособности  скрыть  ее,  он
краснел за себя, с тех  пор  как  его  физическое  существо  претило  ему,
оказавшись далеко не таким уравновешенным и сильным, как  он  рассчитывал.
Целыми часами осыпал он себя бранью и  проклятиями,  ругал  себя  идиотом,
слабосильным, отбросом и тряпкой, и однако - неслыханное дело! - ему  и  в
голову не приходило обвинить свое нравственное существо. Он  нисколько  не
верил в небесную природу своей души.  Из  плоти  своей  сотворил  он  себе
кумира, а когда идол этот рухнул, он стал презирать его  и  поносить,  как
сплошную грязь и отраву.
   Последней угасла в нем страсть, бывшая в его  жизни  самой  сильной,  -
страсть к игре. И к ней отвращение у него вызвал  страх,  ибо,  предаваясь
ей,  он  вынужден   был   принимать   теперь   докучные   и   утомительные
предосторожности, а это в конце концов пересилило само наслаждение  игрой.
Предосторожности эти были двоякого рода. Во-первых, законы против азартных
игр потеряли силу не  в  такой  мере,  чтобы  уже  совсем  не  требовалось
окружать игры некоторой тайной. Во-вторых, когда Орио проигрывал, - а  это
были для него самые возбуждающие моменты,  -  ему  приходилось  сдерживать
себя и действовать осмотрительно, чтобы не выйти за те  пределы,  которых,
по мнению общества, достигало его состояние.
   Таким образом, и огромное богатство его не  служило  ему  так,  как  он
хотел бы. Он вынужден был скрывать его и понемногу  вытаскивать  из  своих
подвалов столько золота, сколько  было  нужно  для  того,  чтобы  чересчур
роскошная жизнь не привлекла внимания властей. Единственное,  что  он  мог
еще делать, - это растрачивать свои доходы в тайных  оргиях  и  разоряться
медленно. Между тем такой способ наслаждаться жизнью был ему противен:  он
хотел бы все растратить в один день, чтобы о нем говорили как  о  человеке
самом  расточительном  и  самом  бескорыстном  в  мире.  Если  бы  он  мог
удовлетворить эту свою  причуду  и  разориться  в  пух  и  прах,  он,  без
сомнения, вновь обрел бы всю былую энергию, а  преступные  влечения  опять
привели бы его к  новым  злодействам,  совершаемым  для  накопления  новых
богатств.
   С течением времени он  сообразил,  что  с  его  стороны  безумием  было
возвращаться в Венецию, где, несмотря на  безнаказанность  любых  пороков,
Совет Десяти весьма строго и ревниво приглядывался к богатству граждан. Но
когда у него мелькнула мысль о том, чтобы покинуть родину, другая мысль  -
о затруднениях  и  опасностях,  с  которыми  связана  была  перевозка  его
сокровищ в иные места, - а  кроме  того,  и  в  особенности,  расстройство
здоровья, упадок  энергии  удержали  его,  и  он  примирился  с  печальной
перспективой состариться богачом и еще оставить добра племянникам.
   Наутро после празднества у Редзонико, через час после того, как от него
ушел Дзульяни, Орио, которому так и не удалось заснуть хоть  на  несколько
мгновений, разбудил своего камердинера и велел ему пойти  за  врачом,  все
равно за каким, - ведь все они, так он и сказал, одинаково  невежественны.
Он относился с глубочайшим презрением к медицине и к врачам, и  Наам  даже
несколько  встревожилась,  видя,  что  он  принял  вдруг  решение,   столь
противоречащее всем его привычкам и взглядам.  Однако  она  смолчала,  ибо
привыкла со слепой покорностью принимать все, что  могло  взбрести  на  ум
Орио. Камердинер, умный,  деятельный  и  исполнительный,  как  все  лакеи,
имеющие возможность безнаказанно  красть,  привел  через  полчаса  мессера
Барболамо, лучшего в Венеции врача.
   Мессер Барболамо отлично знал, с  кем  ему  предстоит  иметь  дело.  Он
достаточно наслышался о Соранцо и готов был к любым издевкам не верящего в
медицину человека и к любым причудам безумца. Поэтому  он  повел  себя  не
столько как муж науки, сколько как просто умный  человек.  Соранцо  вызвал
его, побежденный тайным необоримым страхом перед смертью. Но он  отдавался
ему в руки, как якобы свободомыслящие доверяются колдунам: с  насмешкой  и
презрением на устах, со страхом и надеждой в сердце.
   Речи эскулапа обманули его ожидание, и через  несколько  минут  он  уже
слушал его внимательно.
   - Не принимайте никаких пилюль, предоставьте териак своим  гондольерам,
а пластыри - собакам. Галлюцинации у  вас  от  опиума,  а  упадок  сил  от
недоедания. Никакой режим не поможет умирающему, ибо вы сейчас  умирающий.
Но давайте договоримся:  физическое  существо  умрет,  если  моральное  не
воскреснет. А добиться этого воскрешения очень легко, если вы  поверите  в
то средство, которое я вам укажу. Не изменяйте сразу  и  резко  весь  свой
обычный способ мышления и не лечите своей болезни тем, что вам всегда было
чуждо, не гасите своих страстей. Вы жили только ими, вы  умираете,  потому
что они ослабевают. Но отказывайтесь только от тех, которые сами  по  себе
исчезают, и создавайте себе другие. Вы жили  наслаждениями  -  наслаждения
исчерпаны. Заставьте себя жить знанием, наукой. Вы неверующий, вы смеетесь
над святынями - ходите в церковь и раздавайте милостыню!
   Соранцо пожал плечами.
   - Минутку! - сказал врач. - Я вовсе не предлагаю  вам  предаться  науке
или набожности. Вы могли бы преуспеть в том и в  другом  -  я  в  этом  не
сомневаюсь, ибо для людей вашего темперамента все возможно. Но  сам  я  не
настолько  интересуюсь  наукой  или  религией,  чтобы  доказывать  вам  их
превосходство над бездельем  и  распутством.  Я  никогда  не  занимаюсь  с
больными  обсуждением  тех  или  иных  вещей  самих  по  себе.  Я  советую
обращаться к ним ради того, чтобы отвлечься, как мои  коллеги  прописывают
полынь или кассию. Вид книг отвлечет вас от зрелища бутылок.  Вы  соберете
великолепную библиотеку, и ваша любовь к роскоши найдет здесь новый выход.
Вы еще не знаете, какое наслаждение может дать роскошный переплет и  какие
безумства  совершаются  ради  редкого  издания.  В  церкви   вы   услышите
песнопения -  они  по-новому  зазвучат  для  вашего  слуха,  уставшего  от
непристойных песенок. Вы увидите зрелища отнюдь не менее суетные  и  людей
ничуть не менее тщеславных, чем в светском обществе. Вы станете делать  им
пожертвования,  которые  обеспечат  вам  и  в  грядущих  веках   репутацию
великодушного и щедрого человека, а если вы не излечитесь и не  перемените
своих пристрастий, она умрет вместе с вами. Таким образом,  станьте  своим
собственным  врачом,  подумайте  о  чем-либо,  чего  вам  еще  никогда  не
хотелось, и тотчас же достаньте себе это. Вскоре в  вас  пробудятся  сотни
дремавших дотоле желаний, и, удовлетворяя  их,  вы  обретете  неизведанные
доныне радости. Не считайте себя преждевременно одряхлевшим:  вы  даже  не
устали по-настоящему. В вас еще хватит  силы  на  двадцать  жизней;  из-за
этого-то вы и убиваете себя, стараясь растратить свои силы на одну  жизнь.
Мир кончился бы, если бы он  не  обновлялся  и  не  изменялся.  Угнетенное
состояние, в котором вы сейчас  пребываете,  -  это  лишь  избыток  жизни,
ищущей нового применения. О чем это вы задумались? Вы меня не слушаете.
   -  Я  стараюсь  найти,  -  ответил  Соранцо,  покоренный  рассуждениями
эскулапа, - какую-нибудь причуду, которой у  меня  еще  не  было.  Я  ведь
собирал красивые книги, хотя никогда их не читаю, и  у  меня  великолепная
библиотека. Что до церквей... о них я подумаю, но мне хотелось  бы,  чтобы
вы помогли мне найти какое-нибудь совсем новое наслаждение, что-нибудь еще
более далекое от моих прежних страстей. Если б я мог стать скупцом!
   - Я вас отлично понимаю, - сказал Барболамо, пораженный отупелым  видом
своего пациента. - Вы доходите до самой сути вещей, до чистой основы моего
рассуждения. Ибо я предлагал вам лишь новый выход для ваших страстей, а вы
хотите изменить самые страсти.  Лично  я  не  имел  бы  возражений  против
скупости, однако опасаюсь слишком сильной реакции от попытки  перепрыгнуть
через такую пропасть. Скажите, были вы когда-нибудь влюблены - простодушно
и искренно?
   - Никогда! - произнес Орио. Охваченный желанием выздороветь,  он  вдруг
забыл о своей роли погруженного в отчаяние вдовца, роли, благодаря которой
ему удавалось скрывать тайну своей жизни.
   - Так вот, - сказал врач, нисколько не удивленный этим ответом, ибо  он
гораздо лучше всей светской толпы разобрался в сухой и жадной душе Орио, -
влюбитесь. Сперва, не будучи по-настоящему влюбленным, вы  станете  делать
вид, будто  влюблены.  Потом  вы  вообразите,  что  влюбились,  и  наконец
влюбитесь. Поверьте мне, все  так  и  происходит  по  законам  физиологии,
которые я вам изложу, когда пожелаете.
   Орио захотел немедленно узнать эти законы. Доктор  прочитал  ему  целую
лекцию, остроумную и  горькую,  которую  невежественный  и  растревоженный
патриций принял всерьез. Орио проникся верой во  все,  что  наговорил  ему
врач, и тот удалился, пораженный чуть ли не в  сотый  раз  за  свою  жизнь
слабостью рассудка и страхом перед смертью, которые скрываются у  светских
распутников под привычным  для  них  обличием  безрассудного  презрения  к
жизни.
   В тот же день Орио, вскружив себе голову самыми сумасбродными планами и
самыми ребяческими надеждами, отправился в собор святого Марка к освящению
даров. Обещав ему выздоровление столь  простым  способом  и  польстив  его
тщеславию  тем,  что  он  похвалил  его  энергию,  врач  словно   произнес
магическую формулу. У Соранцо появилась надежда, что  следующей  ночью  он
будет спать.
   Он  слушал  священные  песнопения,  с  интересом  следил  за  обрядами,
восхищался внутренним убранством  базилики,  постарался  не  вспоминать  о
прошлом и не думать о внешнем мире. В течение целого часа ему удалось жить
только настоящим. Для него это было уже много. Правда, ночь  оказалась  не
лучше, чем прежде, но близилось утро. Он тешился мыслью о том,  что  снова
пойдет в собор святого Марка. Так же как нервнобольным людям их вера в  то
или иное снадобье нередко заранее приносит облегчение,  так  и  он  ощутил
некую радость оттого, что впервые за  столь  долгое  время  ему  предстоит
приятное занятие. Эта мысль дала ему возможность проспать один час.
   Пришел врач и, узнав о результатах своего предписания, сказал:
   - Сегодня вы два часа проведете в соборе святого Марка  и  в  следующую
ночь будете спать два часа.
   Соранцо поверил ему на слово  и  провел  в  церкви  два  часа.  Он  был
совершенно уверен, что проспит два часа; поэтому так оно и случилось. Врач
пришел в восторг оттого, что нашел для научного наблюдения столь бесценный
объект - одного из тех людей,  которым  стоит  лишь  разжечь  воображение,
чтобы желаемый эффект произошел на самом деле. Из этого он  сделал  вывод,
что физические силы Орио весьма подточены, а в душе у него не осталось  ни
мыслей, ни чувств. На третий день он  посоветовал  ему  подумать  о  самом
главном спасительном средстве - о любви. Орио вспомнил  о  совершенной  им
чудовищной неосторожности и решил на этот раз сказать,  что  он  ведь  уже
любил. Врач, рассчитывал он, докажет ему, что та любовь  была  ошибкой.  И
медик действительно не преминул это сделать. Он  уверил  Орио,  будто  его
любовь к синьоре Морозини была  одной  из  тех  бурных  страстей,  которые
действуют  разрушительно,  оставляя  после  себя  пагубное  утомление.  Он
посоветовал  ему  испытать  любовь  спокойную,  нежную,   невинную,   даже
платоническую,   похожую   на   чувство    семнадцатилетнего    юноши    к
пятнадцатилетней девочке. Орио пообещал.
   "Жалкое зрелище! - думал про себя доктор, спускаясь по лестнице. -  Вот
они каковы, эти угнетающие нас богатые и распутные патриции".
   Заметьте, что дело происходило на  пороге  восемнадцатого  века!  Слово
_магнетизм_ еще не было придумано.
   Орио, твердо решивший влюбиться в  первую  же  молодую  особу,  которая
повстречается ему в церкви, вошел в базилику  на  цыпочках,  с  трепещущим
сердцем, правда не от любви, а от трусливого суеверия, которое внушил  ему
магнетизатор. Он слегка прикасался к вуалям коленопреклоненных девиц  и  с
волнением нагибался, чтобы украдкой разглядеть их черты. О старый  Гусейн!
О вы все, дикие миссолунгцы! Даже если бы вы явились в Венецию донести  на
своего сообщника, вам бы никогда не узнать было вашего ускока в  человеке,
стоящем в такой позе и занятом таким делом.
   Первая девушка, которую рассматривал Соранцо, оказалась дурнушкой.  Как
здесь не вспомнить слова Ж.-Ж.Руссо, повествующего о  том,  как,  придя  в
восторг от хорового пения монашек, он проник в монастырь, - тем более  что
это  происходило  как  раз  в  Венеции:  "София  косила  глазом,   Каттина
хромала..." и т.д.
   Четвертую девицу, которую Орио пытался рассмотреть, покрывало окутывало
до самого подбородка. Но сквозь вуаль и сквозь молитву она отлично увидела
кавалера, старавшегося разглядеть ее. Тогда она подняла голову и,  откинув
вуаль, показала ему бледное прекрасное лицо, ясное  чело  пятнадцатилетней
девушки, губы, которые  дрожали  от  негодования,  словно  лепестки  розы,
раскачиваемой ветром. С этих уст сорвались суровые слова:
   - Вы крайне дерзки.
   Это  была  Арджирия  Эдзелини.   Зузуф   прав:   судьба   действительно
существует.
   Орио пришел в такой трепет от тождества этого видения  с  тем,  которое
предстало ему на балу у Редзонико, в такой ужас от того, что его суеверные
надежды и суеверный страх слились в одном предмете, что он не  нашел  слов
для оправдания. Он упал, расстроенный, рядом с нею, и его отощавшие колени
с громким стуком ударились о плиты пола. Затем он склонил голову до земли,
поднес к губам бархатное покрывало  прекрасной  Арджирии  и,  протянув  ей
стилет, который венецианцы всегда носят у пояса, прошептал:
   - Отомстите, убейте меня!
   - Для этого я вас  слишком  презираю,  -  сказала  красавица,  поспешно
вырывая у него из рук покрывало. И, встав с колен, она вышла из церкви.
   Однако Орио не настолько еще  вкусил  невинной  любви,  чтобы  утратить
хладнокровную наблюдательность  светского  повесы,  и  потому  он  отлично
заметил, что последние слова девушка произнесла как-то более  принужденно,
чем первые, и что пылавшие  гневом  глаза  не  без  труда  удержали  слезу
сострадания.
   Орио удалился, уверенный, что жребий брошен и что выздоровление  его  и
жизнь зависят от того, сумеет ли он использовать  представившийся  случай.
Всю ночь провел он, продумывая бесчисленные планы  как  ему  проникнуть  к
жестокой  красавице,  и  эти  размышления  разогнали   привычных   грозных
призраков. Правда, его несколько смущало сходство Арджирии с  Эдзелино,  и
под утро ему привиделись сны, в которых сходство  это  приводило  к  самым
странным и мучительным недоразумениям и ошибкам. Несколько раз  он  видел,
как совершается превращение сестры в брата и наоборот. Когда  он  брал  за
руку Арджирию и протягивал свои  губы  к  ее  губам,  перед  ним  внезапно
возникало  мертвенно-бледное  окровавленное  лицо   Эдзелино.   Тогда   он
выхватывал стилет и вступал в жестокую схватку с этим призраком. Под конец
ему удавалось нанести смертельный удар,  но  когда  он  бросал  сраженного
врага себе под ноги, он вдруг убеждался, что ошибся и заколол Арджирию.
   Желание во что бы то ни стало выздороветь, а также авторитет Барболамо,
под влиянием которого  он  теперь  находился,  побудили  Орио  к  чреватой
опасностями откровенности с врачом. Он рассказал ему о двух своих встречах
с синьорой Эдзелини, на балу и в церкви, о  враждебности,  которую  она  к
нему проявляла, и о его собственном глубоком огорчении, что  он  не  сумел
воспрепятствовать гибели благородного графа Эдзелино. При первом признании
Орио Барболамо еще ничего  не  заподозрил.  Но,  став  мало-помалу  весьма
частым  посетителем  своего  пациента  и  приучив   Орио   откровенничать,
насколько это  было  возможно  для  человека  в  его  положении,  он  стал
изумляться избытку чувствительности у такого эгоиста,  и  эта  необычность
стала вызывать у него  странные  подозрения.  Однако  не  будем  упреждать
событий.
   Барболамо, будучи