честным и преданным гражданином своего  отечества,  в
науке сам был великим эгоистом. Ему  было  гораздо  важнее  понаблюдать  в
своем больном проявления явной душевной болезни, чем побеспокоиться о том,
больше или меньше будет страдать его пациент. Ему любопытно было наблюдать
новые факты, и он не постеснялся сказать Орио, что его  волнения  являются
хорошим признаком и что ему следует  стараться  во  что  бы  то  ни  стало
покорить сердце гордой красавицы именно потому, что это  дело  нелегкое  и
вызовет у него разнообразные, совершенно неизведанные эмоции.
   Орио  в  течение  целой  недели  преследовал  Арджирию   серенадами   и
романсами.
   Можно пс сомневаться в том, что серенада  -  отличный  способ  добиться
успеха у дамы с тонким вкусом. В Венеции, где воздух, мрамор зданий и вода
рождают такой прозрачный отзвук, ночная тишина так таинственна,  а  лунный
свет так романтически прекрасен, романсы звучат  особенно  убедительно,  а
музыкальные  инструменты  издают  особенно  страстные  звуки,  возникающие
словно нарочно для того, чтобы улещивать и обольщать. Поэтому  серенада  и
является необходимым прологом ко  всякому  любовному  объяснению.  Мелодия
вливает нежность в сердца  и  размягчает  чувства,  погружая  их  в  некий
полусон. Она вызывает в душе неясные мечтания, предрасполагает к  жалости,
первой уступке гордыни, которую умоляют  о  милости.  Она  обладает  также
даром разворачивать перед уснувшими взорами восхитительные образы,  и  мне
говорила одна дама - называть ее не стану, -  что  неизвестный  поклонник,
дающий серенаду, всегда представляется, пока звучит музыка, самым любезным
и очаровательным из мужчин.


   - Говорите уж все, нескромный рассказчик! - прервала  Беппа  аббата.  -
Добавьте, что дама  эта  советовала  всем,  дающим  серенады,  никогда  не
показываться на глаза своему предмету.


   - С Орио вышло совсем не так, - продолжал аббат. - Прекрасная Арджирия,
наоборот, посоветовала ему показаться; она уронила букет цветов с  балкона
на озаренные луной мраморные плиты тротуара. Не удивляйтесь столь  быстрой
уступке. Вот как это случилось.
   Начнем с того, что прекрасная Арджирия  была  небогата.  В  не  слишком
крупном состоянии ее брата расходы  по  экипировке  для  участия  в  войне
произвели существенную брешь. Когда он погиб у острова Курцолари,  на  его
галере находилась довольно  значительная  часть  захваченной  им  у  турок
военной  добычи,  дарованная  адмиралом  и  потому  вполне   законно   ему
принадлежавшая.  Благородный  юноша  радовался  возможности  сделать   это
богатство приданым своей сестры, но оно попало в  руки  пиратов  вместе  с
галерой и всем лично ему принадлежавшим.  Поэтому  не  было  у  прекрасной
Арджирии иного приданого, кроме ее юности и ее прелестных грустных глаз.
   Синьора Меммо, тетка Арджирии, нежно любила племянницу, но в наследство
она могла оставить ей  только  большой,  несколько  обветшалый  дворец  да
привязанность старых слуг, из одной лишь преданности остававшихся при  ней
за самое скромное вознаграждение. Поэтому синьора Меммо, как и все  тетки,
пламенно желала, чтобы появился знатный и богатый жених. Зная,  что  ни  с
чем не сравнимая красота ее племянницы зажжет страсть не в  одном  сердце,
она не одобряла ее стремления замыкаться в одиночестве и постоянно прятать
"солнце своих очей" за темными занавесками балкона.
   При первой серенаде Арджирия разрыдалась.
   - Был бы в живых мой благородный  брат,  -  сказала  она,  -  никто  не
осмелился бы ухаживать за мной под моими окнами, не получив от моей  семьи
разрешения завести со мной знакомство. Не так поступают в отношении  всеми
уважаемого дома.
   Синьора Антония, однако, нашла эту суровость чрезмерной и, заявив,  что
ей-то  лучше  знать,  что  можно,  а  чего  нельзя,  отказалась  принудить
музыкантов к молчанию. А музыка была отличная,  инструменты  превосходного
качества, исполнители же подобраны из числа  самых  лучших,  какие  только
имелись в  Венеции.  Почтенная  дама  сделала  из  этого  заключение,  что
поклонник должно быть богат, знатен  и  щедр.  Если  бы  в  этом  оркестре
оказалось на две теорбы и  три  виолы  меньше,  она  проявила  бы  большую
строгость. Но серенада была безукоризненна, и ее стали слушать.
   В последующие дни радость и  надежда  синьоры  Антонии  еще  усилились.
Арджирия сперва  только  терпела  все  это,  но  под  конец  музыка  стала
нравиться ей сама по себе. Случалось, что утром, причесывая перед зеркалом
свои темно-каштановые волосы, она, не отдавая себе в этом отчета, напевала
любовные стансы, под которые сладко заснула накануне вечером.
   Составить программу серенады - это целая наука. Каждый вечер вздыхатель
должен найти какой-нибудь новый оттенок для выражения своей любовной муки.
После il timido sospiro [робкого вздоха (итал.)]  обязательно  следует  lo
strale funesto [роковая стрела (итал.)]. I fieri tormenti  [жестокие  муки
(итал.)] идут за ними, a  l'anima  disperata  [отчаявшаяся  душа  (итал.)]
неизбежно  вызывает  на  следующий  день  sorte  amara  [горькую  судьбину
(итал.)]. На пятую ночь можно рискнуть обратиться к предмету любви на ты и
назвать его idol mio [мой  идол  (итал.)].  На  шестую  -  полагается  уже
негодовать на возлюбленную и обзывать  ее  crudele  [жестокой  (итал.)]  и
ingrata [неблагодарной (итал.)]. И только уж очень неловкий  неудачник  не
дерзнет на седьмую ночь высказать слово dolce speranza [сладостной надежды
(итал.)].  Наконец  восьмая  ночь  приводит  к  заключительному  взрыву  -
настоятельной мольбе, в  которой  красавице  предлагается  выбор:  счастье
вздыхателя или  его  смерть.  Таким  образом,  поклонник  либо  добивается
свидания, либо расплачивается с музыкантами и отпускает их на  все  четыре
стороны. Подошла и  для  Арджирии  восьмая  серенада;  в  третьем  куплете
романса певец от имени влюбленного просил подать  хоть  какой-нибудь  знак
милости, залог надежды, хоть слово или жест, которые позволили бы кавалеру
расхрабриться и предстать перед возлюбленной.  В  тот  миг,  когда  гордая
Арджирия удалилась с балкона, где,  скрытая  за  занавеской,  она  слушала
певца, синьора Антония ловко сорвала букет, приколотый на груди у девушки,
и бросила его прямо на  гитариста,  произнеся  своим  старческим  голосом,
который никак не мог скомпрометировать девушку:
   - С согласия тетки.
   Девичье любопытство победило стыдливую  досаду  на  тетку,  и  Арджирия
поспешно возвратилась на балкон и, перегнувшись  через  мраморные  перила,
незаметно приподняла занавеску - лишь настолько,  чтобы  видеть  кавалера,
поднявшего букет. Певец, профессиональный музыкант, хорошо знал  обычаи  и
не позволил  себе  дотронуться  до  него.  Он  лишь  вполголоса  произнес:
"Синьор!" и, сняв свою шапочку, скромно отступил на два шага, пока  синьор
поднимал брошенный с балкона залог. Увидев вырисовывающуюся в ярком лунном
свете высокую фигуру, чуть-чуть согбенную, но все еще изящную  и  подлинно
патрицианскую, Арджирия ощутила, как на лбу ее выступили  капли  холодного
пота. Туман застлал ей глаза, колени подкосились, она едва успела  убежать
с балкона и броситься на кровать, где ее охватила  сильнейшая  дрожь.  Она
впала  в  полуобморочное  состояние.  Тетка  не  очень  испугалась   этого
припадка, она подошла к Арджирии и принялась ласково подсмеиваться над  ее
чрезмерной девичьей робостью.
   - Не смейтесь, тетя, - приглушенным голосом произнесла Арджирия.  -  Вы
сами не знаете, что наделали! Я почти уверена, что  узнала  Орио  Соранцо,
этого последнего из людей, убийцу моего брата!
   - Он бы не решился на такую дерзость! - вскричала синьора  Меммо,  тоже
дрожа всем телом. -  Пойди  за  букетом!  -  крикнула  она  своей  любимой
прислужнице, которая находилась тут же. - Скажи, что его уронили случайно.
Что это ты... или паж... швырнул его вниз просто из шалости... что я  этим
очень разгневана... Иди, Паскалина... скорей...
   Паскалина побежала вниз, но тщетно. Музыканты, поклонник, букет  -  все
исчезло, и только отбрасываемая луной неясная тень колоннад то  появлялась
на мостовой, то исчезала по прихоти бегущих по небу облаков.
   Паскалина оставила, дверь открытой. Она сделала всего несколько  шагов,
до набережной канала, и увидела, как гондолы  с  музыкантами  исчезают  за
поворотом. Она возвратилась и старательно закрыла за собой дверь, но  было
уже поздно. Какой-то человек, спрятавшийся за  колоннами  портала,  уловил
момент. Легко взбежав по лестнице палаццо Меммо и идя напрямик, на неясный
свет, струившийся из полуоткрытой двери, он дерзновенно проник  в  комнату
Арджирии. Когда туда вошла и Паскалина, она застала свою  юную  госпожу  в
обмороке на руках у тетки, а на коленях перед ней - поклонника,  дававшего
серенаду.
   Я думаю, вы согласитесь с тем, что момент был крайне не подходящий  для
обморока, и вместе со мной придете к заключению, что  прекрасная  Арджирия
совершила большую ошибку, слушая эти  восемь  серенад.  Гнев  ее  сменился
ужасом, и  Орио  безошибочно  разобрался  в  этом,  хотя  делал  вид,  что
обманывается.
   - Синьора, - произнес он, простираясь у ног Арджирии и протягивая букет
синьоре Меммо до того, как она успела опомниться и заговорить первая, -  я
вижу, что ваша милость лишь по ошибке удостоили меня этой великой чести. Я
на нее не надеялся, а музыкант, обратившийся к вам со  столь  дерзновенным
стихом, сделал  это  без  моего  разрешения.  Моя  любовь  не  может  быть
настолько смелой, и я  пришел  сюда  молить  не  о  благосклонности,  а  о
жалости. Пред вами человек, слишком  униженный,  чтобы  позволить  себе  у
вашего порога что-либо, кроме жалоб и стонов. Я хотел бы только  одного  -
чтобы вы знали о моем страдании, чтобы вы были твердо уверены в том, что я
не только не хочу оскорбить ваше горе, а напротив - ощущаю его еще глубже,
чем вы сами. Видите, насколько я покорен и  почтителен:  я  возвращаю  вам
драгоценный залог, я готов был бы заплатить за него всей своей кровью,  но
похищать его не хочу.
   Эти лицемерные речи глубоко растрогали добрую госпожу Меммо.  Она  была
кроткая  женщина,  с  сердцем  слишком  доверчивым,  чтобы  усомниться   в
искренности столь смиренных оправданий.
   - Синьор Соранцо, - ответила она. - Я, может быть, могла бы  обратиться
к вам с весьма серьезными упреками, если бы сегодня не  увидела  в  третий
раз, как глубоко и  чистосердечно  ваше  раскаяние.  Я  поэтому  не  стану
обвинять вас даже про себя  и  обещаю  вам  хранить  требуемое  приличиями
молчание;  теперь  оно  будет  стоить  мне  меньших  усилий,  чем  раньше.
Благодарю вас за то, что  вы  принесли  букет  обратно,  -  добавила  она,
передавая цветы племяннице. - И если я умоляю вас не появляться больше  ни
здесь, ни даже около моего дома, то лишь ради нашей  доброй  славы,  а  не
из-за какой-либо личной враждебности.
   Несмотря на свое беспамятство, Арджирия  все  отлично  слышала.  Она  с
большим трудом заставила себя набраться мужества и тоже заговорить. Подняв
свое прекрасное бледное лицо, прижавшееся к груди тетки, она обратилась  к
ней:
   - Дайте также понять мессеру Соранцо, дорогая тетя, что он не должен ни
заговаривать с нами, ни даже кланяться нам, где бы мы ни встретились. Если
его уважение и его горе искренни, то он сам не пожелает, чтобы перед  нами
возникали черты, так живо напоминающие нам о постигшем нас несчастье.
   - Прежде чем покориться этому смертному приговору, - сказал Орио,  -  я
прошу лишь об одной милости: пусть выслушают мою самозащиту, а  затем  уже
судят о моем поведении. Я понимаю, что здесь не место и  сейчас  не  время
начинать это объяснение. Но я не встану с колен,  пока  синьора  Меммо  не
даст мне разрешения явиться к ней в ее гостиную в указанный ею час, завтра
или в другой день, чтобы снова на коленях, как  сейчас,  я  мог  попросить
прощения за пролитые по моей вине слезы, но также и чтобы,  стоя  во  весь
рост и положив руку на грудь, как подобает мужчине, я мог  оправдаться  во
всем, что есть несправедливого и преувеличенного в выдвинутых против  меня
обвинениях.
   - Эти объяснения были бы для нас крайне мучительны, - твердо произнесла
Арджирия, - а для вашей милости совершенно излишни. Честный и великодушный
ответ, который только что дала  вам  моя  благородная  тетушка,  будет,  я
полагаю, вполне достаточен для вашей щепетильности и должен  удовлетворить
все ваши пожелания.
   Орио настаивал на своем так умно и убедительно, что  тетка  уступила  и
разрешила ему явиться назавтра днем.
   - Вы не будете в претензии, синьор, -  сказала  Арджирия,  отвергая  ту
часть благодарности Орио, которая относилась к ней,  -  если  я  не  стану
присутствовать при этой беседе. Все, что я могу, - это никогда  больше  не
произносить вашего имени, но увидеть ваше лицо еще хоть раз выше моих сил.
   Орио удалился, изображая глубокую  печаль,  но  находя,  что  дело  его
продвигается довольно успешно.
   На следующий день между ним  и  синьорой  Меммо  состоялось  длительное
объяснение. Благородная дама приняла его в подчеркнуто  траурном  туалете,
ибо она уже месяц как перестала носить  черную  вуаль,  но  сегодня  снова
облачилась в нее, дабы дать понять  Орио,  что  горе  ее  ничто  не  может
уменьшить. Орио проявил необходимую ловкость. Он сам обвинил себя  больше,
чем кто-либо другой осмеливался его обвинять. Он заявил, что  все  сделал,
чтобы смыть пятно, наложенное пагубной непредусмотрительностью на всю  его
жизнь. Но тщетно восстановили его честь и адмирал, и вся армия, и даже вся
республика: для него самого утешения нет. Он сказал,  что  ужасную  гибель
своей жены он рассматривает как справедливую небесную  кару  и  что  после
этого горестного для него события он не имел ни минуты покоя.  Наконец  он
самыми яркими красками описал, как живо ощущает  он  свое  бесчестье,  как
осудил себя на добровольное одиночество, в котором угасала его отчаявшаяся
во всем душа, как глубоко его отвращение к жизни, как тверда его решимость
не бороться больше с болезнью и отчаянием и  покорно  принять  смерть.  От
этих его речей добрая Антония разрыдалась и, протянув ему руку, сказала:
   - Будем же плакать вместе, благородный синьор, и пусть слезы мои  будут
для вас не укором, а знаком доверия и сочувствия.
   Орио немало потрудился,  стараясь  говорить  красноречиво  и  трагично.
Нервы его были до крайности напряжены. Однако он сделал еще одно усилие  и
выдавил из себя слезы.
   Правда, кое о чем он говорил по-настоящему сильно и красиво.  Когда  он
описывал некоторые свои страдания, ему даже принесло облегчение то, что он
мог под благовидным предлогом излить жалобы, которые  ему  с  каждым  днем
было  все  труднее  и  труднее  сдерживать.  Тут  он  оказался   настолько
убедителен, что даже сама Арджирия  расстроилась  и  закрыла  лицо  своими
прекрасными руками. Ибо Арджирия тайком от Соранцо и от  тетки  спряталась
за портьеру, откуда ей все было  видно  и  слышно.  К  этому  ее  побудило
какое-то неведомое дотоле непреоборимое чувство.
   В течение еще целой недели Орио следовал за Арджирией словно ее тень. В
церкви, на прогулке, на балу она находила его подле себя. Как  только  она
обращала на него внимание, он робко и покорно скрывался, но как только она
делала вид, что не замечает его, появлялся снова. Ибо - на о это  признать
- прекрасной Арджирии скоро захотелось, чтобы он не был уж так послушен, и
она старалась не смотреть на него, чтобы не обращать его в бегство.
   Как могла бы она возмущаться этим его поведением?  У  Орио  всегда  был
такой непринужденный вид  в  присутствии  людей,  которые  могли  обратить
внимание  на  их  частые  встречи!  Он   проявлял   такую   восхитительную
скромность,  чтобы  не  скомпрометировать  ее,  и  так  усиленно  старался
показать свою покорность! Когда ей случалось уловить  его  взгляд,  в  нем
была такая горькая мука  и  такая  неукротимая  страсть!  Вскоре  Арджирия
оказалась в глубине души  уже  побежденной.  Ни  одна  другая  девушка  не
противилась бы так долго тому магическому очарованию, которое  свойственно
было этому человеку, когда вся мощь его колдовской воли  сосредоточивалась
на чем-нибудь одном.
   Синьора Меммо относилась к этой страсти сперва с беспокойством, а затем
с надеждой и наконец даже с радостью. Не в силах будучи сдерживаться,  она
без ведома племянницы назначила Соранцо второе свидание и  предложила  ему
разъяснить его намерения или же прекратить это  безмолвное  преследование.
Орио заговорил о браке,  уверяя,  что  это  цель  его  стремлений,  но  он
надеется и на взаимную любовь и потому молит синьору Антонию замолвить  за
него словечко. Однако Арджирия так ревниво хранила тайну  своих  дум,  что
тетка не осмелилась обнадежить  Орио.  Она,  впрочем,  согласилась,  чтобы
адмирал предпринял кое-какие шаги, и это не замедлило произойти.
   Когда племянник открылся ему в своем новом увлечении, Морозини  одобрил
его намерения, поддержал его стремление найти в  любви  столь  благородной
девицы небесный бальзам от всех горестей  и  явился  к  синьоре  Меммо,  с
которой у него и произошло решительное объяснение.
   Видя, как твердо верит  этот  прославленный  и  высокопочтенный  муж  в
душевное благородство своего названого сына и как  он  хочет,  чтобы  союз
Орио с  семьей  Эдзелино  покончил  со  всяческим  недоброжелательством  и
враждебностью, она  еле  скрывала  свою  радость.  Никогда  не  могла  она
рассчитывать на такую выгодную партию для Арджирии. Узнав о  предложениях,
сделанных адмиралом, Арджирия сперва пришла в ужас -  главным  образом  от
смятения и радости, которые она против воли своей ощутила.  Она  высказала
все  возражения,  подсказанные  ей  любовью  к  брату,   отказалась   дать
немедленно ответ, но согласилась принимать ухаживания Орио.
   Поначалу Арджирия была с Орио холодна и сурова. Казалось,  она  выносит
его присутствие лишь из внимания к тетке. Однако она не смогла подавить  в
себе глубокое сочувствие к его страданиям и душевной боли. Слыша, как этот
сильный человек не перестает жаловаться на удары судьбы,  видя,  как  душа
его, если можно так выразиться, изнемогает под тяжестью своих  собственных
прегрешений,  сестра  Эдзелино  ощущала,  как   ее   великодушное   сердце
смягчается, а ненависть с каждым днем ослабевает. Если бы  Орио  попытался
обольстить  ее  и  проявил  смелость,  она  осталась  бы   равнодушной   и
неумолимой. Но перед лицом его слабости  и  самоуничижения  она  понемногу
разоружилась. Вскоре  привычка  сострадать  его  горестям  превратилась  в
великодушную потребность утешать, и она  даже  не  заметила,  как  жалость
привела ее к любви. Все же она старалась убедить  себя,  что  преступно  и
постыдно было бы полюбить человека, которого она обвиняла в гибели  своего
брата, и что она должна все сделать, чтобы раздавить зарождавшееся  в  ней
чувство. Но, слабая именно величием своей души, она  позволила  милосердию
отвратить ее от того, что считала своим долгом. Видя, что  Орио  с  каждым
днем все более удручен содеянным им злом и все пламенней раскаивается, она
уже не имела мужества проявлять к нему враждебность, и под конец в  мыслях
ее горестная судьба погибшего брата стала как-то связываться  с  горестной
судьбой этого человека, обреченного на вечные угрызения совести. Затем она
убедила себя, что не ощущает к Орио ничего, кроме жалости, которую  должно
испытывать ко всем страдальцам, и что он утратит все  ее  сочувствие,  как
только перестанет  страдать.  Впрочем,  в  этом  она,  может  быть,  и  не
ошибалась. Арджирия почти ни в чем не поступала как все прочие женщины,  -
в чувство, к которому другие примешивали бы  тщеславие  или  желание,  она
вкладывала одну лишь преданность.  Даже  Джованна  Морозини,  несмотря  на
благородство и чистоту своей души, не избегла общей участи  и  кое  в  чем
приносила жертвы мирским божествам. Она ведь сама призналась Эдзелино, что
репутац