т Наам, возвращаясь вспять, - тебя надо спасти.
   Но тщетно пытается она оторвать пса от  мертвого  тела:  он  упирается,
скалит  зубы.  Если  Наам  станет  продолжать  эту  борьбу,  она  потеряет
последнюю возможность спасения. Спокойно переступает  она  через  огонь  и
находит Орио во дворике. Он нетерпеливо ждет там и теперь глядит на нее  с
восхищением.
   - О Наам, - говорит он, хватая ее за руку и увлекая за собой, - у  тебя
великая душа, ты должна все понимать.
   - Я могу понять все, кроме этого! - отвечает Наам, указывая пальцем  на
комнату Джованны, где только что с ужасающим шумом обрушился потолок.
   В один миг весь замок был  взбудоражен.  Солдаты  и  слуги,  мужчины  и
женщины бросились к покоям губернатора и его жены. Но в ту  минуту,  когда
оттуда вышли Орио и Наам, деревянное  строение,  вспыхнувшее  с  ужасающей
быстротой, представляло собой  лишь  груду  пепла,  окруженного  пламенем.
Никто не смог проникнуть внутрь. Один старый слуга дома Морозини попытался
это сделать и погиб. Соранцо и его юный раб исчезли среди общего смятения.
Сильный ветер  распространил  пламя  повсюду.  Вскоре  вся  главная  башня
представляла собой гигантский  огненно-красный  сноп,  окровавивший  своим
отсветом море на целую милю  в  окружности.  Башни  рухнули  с  чудовищным
грохотом, а их тяжелые каменные зубцы, скатываясь со скалы в море,  забили
и заткнули все пещеры и тайные выходы, где прятал лодку Орио и  откуда  он
выходил к морю. Те, кто видел с проходивших вдалеке кораблей этот  ужасный
пожар,  подумали,  что  на  отмелях  установлен  огромной  силы  маяк,   а
перепуганные жители ближайших островов говорили:
   -  Это  пираты  истребляют  венецианский  гарнизон  и  поджигают  замок
Сан-Сильвио.
   К утру все обитатели крепости, изгнанные пожаром из замка, толпились на
берегу  бухты,  единственном  месте,  где  обрушившиеся  камни  и  обломки
деревянных балок не могли их настичь. Было немало жертв. При бледном свете
зари стали подсчитывать погибших, и  все  взгляды  обратились  к  Орио,  в
угрюмом молчании сидевшему на камне. Рядом с ним стояла  Наам.  Башня  еще
горела, и занимающийся день, казалось,  делал  еще  более  ужасным  зарево
пожара. Никто уже не думал  бороться  со  стихией  огня.  Люди  собирались
кучками, слышались рыдания и проклятия. Одни жалели о близком  или  друге,
другие - об утраченной ценной вещи. И все тихонько спрашивали друг друга:
   - Но где же синьора Соранцо? Ее, верно, все-таки спасли, раз губернатор
на вид так спокоен?
   И вдруг от грохота, еще более  страшного,  чем  прежде,  дрогнули  даже
самые   мужественные   сердца.   Вся   масса   почерневших   камней,   еще
сопротивлявшаяся огню, сразу  треснула  сверху  донизу.  Не  устояли  даже
базальтовые ребра скалы, и глубокие щели избороздили эту мощную  твердыню,
подобно тому, как от удара молнии трескается  ствол  старого  дуба.  Сразу
рухнула вся верхняя часть замка  -  широкие  мраморные  террасы,  площадки
башен и их зубчатые ограды. Пламя раздробилось на тысячи язычков, которые,
словно струи огненного водопада, стекали по стенам  здания.  И  вдруг  все
погасло.  Теперь  вся  эта  крепость  являла   собой   лишь   бесформенное
нагромождение камней, из которого поднимались клубы едкого дыма  да  порой
слабые вспышки бледнеющего уже пламени - может  быть,  последние  отблески
жизней, погребенных под этими обломками.
   После этого  воцарилась  мертвая  тишина,  и  бледные  жители  острова,
рассеянные  по  влажному  берегу,   переглянулись,   как   призраки,   что
поднимаются из могил, отряхивая свои пыльные саваны. И вдруг из недр  этих
развалин, где, казалось, должны были заглохнуть малейшие проявления жизни,
до них донесся странный,  жалобный  голос,  какой-то  трудно  определимый,
раздирающий душу вой. Он длился  несколько  минут  и  завершился  хриплым,
заглушенным лаем, последним  возгласом  смерти.  После  этого  слышен  был
только шум моря, обреченного вечно стенать на этом обездоленном берегу.
   - Где же прятался этот заколдованный пес,  если  раздавило  его  только
сейчас? - сказал Орио, обращаясь к Наам.
   - Ты уверен, - ответила Наам, - что теперь уже ничего не осталось от...
   - Едем! - произнес Орио, воздымая обе руки к бледным звездам,  гаснущим
в лучах дня.
   Те, кто видел это издалека, приняли жест  Орио  за  порыв  невыразимого
отчаяния. Наам, лучше понимавшая его, усмотрела в нем крик торжества.
   Соранцо и его юный невольник бросились в лодку  и  доплыли  до  галеры,
приготовленной, чтобы увезти в Венецию Джованну. Соранцо велел поднять все
паруса и отдать команду к отплытию. На этом легком  корабле  находились  с
ним только Наам, несколько слуг и очень небольшой  экипаж,  состоявший  из
отборных моряков.
   Напрасно офицеры гарнизона и тяжелой военной галеры пришли  к  нему  за
распоряжениями. Он грубо оттолкнул  их  и  велел  своей  команде  поскорее
поднимать якорь.
   - Синьоры, - сказал он своим растерявшимся  подчиненным,  -  можете  вы
возвратить мне жену, которую я так  любил  и  которая  осталась  там,  под
развалинами? Нет, не можете? Так о чем же вы со мной говорите и чего ждете
от меня?
   С этими словами он, словно громом  пораженный,  упал  на  палубу  своей
галеры, уже разрезавшей волны.
   -  Отчаяние  окончательно  помутило  его  разум,  -  сказали   офицеры,
спускаясь в свою лодку и глядя, как быстро  удаляется  от  них  начальник,
бросивший их на произвол судьбы.
   Когда они уже не  могли  видеть  галеру,  Наам  наклонилась  над  Орио,
распростертым без движения на верхней палубе.
   - На тебя уже не  смотрят,  -  сказала  она  ему  на  ухо,  -  вставай,
обманщик!


   За повествование снова принялся  аббат,  а  Беппа  тем  временем  стала
угощать Зузуфа шербетом.


   - Я не берусь рассказать вам в  точности,  что  произошло  на  островах
Курцолари после отъезда Орио Соранцо. Думаю, что друг наш  Зузуф  об  этом
тоже не осведомлен и что, в конце концов, каждый из нас легко  может  себе
это  представить.  Когда  гарнизон,  матросы  и  слуги  увидели,  что  они
оставлены своим губернатором  и  что  единственное  их  убежище  теперь  -
военная  галера  да  рыбачьи  хижины,  рассеянные  вдоль  побережья,  они,
наверное, были возмущены и испуганы своим положением  и  заколебались:  им
хотелось искать убежища  в  Кефалонии,  но  в  то  же  время  они  боялись
действовать  без  распоряжений  начальства  и,  может  быть,   вразрез   с
намерениями адмирала. Мы, впрочем, знаем, что, на их  счастье,  в  тот  же
вечер прибыл Мочениго со своей эскадрой. У него имелись достаточно широкие
полномочия,  чтобы  справиться  с  этим  тягостным  положением.  Приняв  к
сведению и занеся в протокол все только что  происшедшее  на  острове,  он
велел всем находящимся на Курцолари  венецианцам  погрузиться  на  военную
галеру и, поручив командование этим единственным оставшимся у них кораблем
старшему чином офицеру, свою эскадру он разделил: половину кораблей послал
в Фиаки, половину - к берегам Лепанто. Но крайне удивлен был Мочениго  тем
обстоятельством, что он тщетно обследовал  развалины  Сан-Сильвио,  тщетно
учинял нечто вроде опроса всем,  кто  находился  в  замке,  когда  начался
пожар, и всем, кто присутствовал при  посадке  Соранцо  на  галеру  и  был
очевидцем его бегства: ему так и не удалось  выяснить  что-либо  о  судьбе
Джованны Морозини, Леонцио и Медзани. По всей вероятности, последние  двое
погибли во время пожара, ибо с того времени  их  никто  не  видел,  а  уж,
наверное, они появились бы, если бы избежали  гибели.  Но  судьбу  синьоры
Соранцо окутывала тайна. Одни, ссылаясь на слова губернатора  перед  самым
его отплытием, выражали твердое убеждение,  что  она  тоже  стала  жертвой
пламени, другие (таких было значительное большинство)  полагали,  что  как
раз эти слова в устах такого скрытного человека доказывали обратное  тому,
в чем он хотел уверить. По  их  мнению,  синьору  раньше  всех  спасли  от
опасности и отправили на галеру Кругом царило тогда общее смятение, чем  и
объясняется, что  никто  не  припоминал,  как  она  вышла  из  крепости  и
удалилась с острова. Без сомнения, у Орио имелись особые причины  скрывать
ее на галере в момент отплытия. Уже давно он  испытывал  к  этому  острову
величайшее отвращение и стремился его покинуть. И для того,  чтобы  как-то
оправдать свой поспешный  отъезд,  оставление  должности  и  пренебрежение
воинским долгом, он решил разыграть отчаяние, вызванное  гибелью  супруги.
Исчерпав все способы внести ясность в случившееся, Мочениго  велел  начать
погрузку людей на галеру и готовиться к отплытию. Но к  отправлению  своей
новой должности он приступил лишь после того, как послал срочное донесение
Морозини, чтобы тот как можно скорее выяснил, в Венеции ли его племянница,
ибо предполагалось, что дезертир Соранцо отвез ее туда.
   Вы, знающие истинное положение Соранцо, сперва должны были бы подумать,
что он, будучи обладателем столь дорогой ценой  приобретенных  богатств  и
опасаясь в Венеции любых неприятностей и бед, отправился к иным берегам, в
страну, где его никто бы  не  знал  и  где  никакие  свидетельства  о  его
преступлениях не помешали бы  ему  пользоваться  своим  богатством.  Но  в
данном случае дерзость Соранцо достойным образом увенчала все  его  прочие
бессовестные дела. То  ли  подлые  души  обладают  своего  рода  мужеством
отчаяния, свойственным им одним, то ли рок,  вмешательством  которого  наш
друг  Зузуф  объясняет  все  происходящее  с  людьми,   осуждает   великих
преступников на то, чтобы они сами  шли  к  своей  гибели,  -  но  следует
заметить, что эти гнусные люди  всегда  лишаются  плодов  своих  злодеяний
только потому, что не умеют вовремя остановиться.
   Морозини еще и понятия не имел, что почти все приданое племянницы  было
промотано в первые же три месяца ее брака с Соранцо. Соранцо же, по мнению
которого благосклонность адмирала  являлась  источником  всех  почестей  и
всяческой  власти  в  республике,  стремился   прежде   всего   возместить
растраченное состояние. Быстрейший способ показался ему наилучшим, и,  как
мы видели, он, вместо того чтобы охотиться за пиратами, стакнулся с ними в
деле ограбления торговых кораблей всех наций. Едва ступив на этот путь, он
так изумился огромной, скорой, верной добыче,  так  опьянел  от  нее,  что
остановиться  уже  не  мог.  Он   перестал   довольствоваться   тем,   что
бездействием своим покровительствовал пиратству и втайне получал свою долю
добычи.  Вскоре  ему  захотелось  для  увеличения  этих  гнусных   барышей
использовать свои дарования, свою храбрость и то  своего  рода  фанатичное
преклонение, которое он с самого начала внушил этим разбойникам.
   - Раз уж мы поставили на карту честь и жизнь, -  сказал  он  Медзани  и
Леонцио, своим сообщникам (и, надо сказать,  подстрекателям),  -  надо  ни
перед чем не останавливаться и ставить на карту все.
   Дерзкий замысел удался: он стал командовать пиратами,  руководить  ими,
обогащать их и, стремясь сохранить среди них свой авторитет,  который  еще
мог ему когда-нибудь пригодиться, отпустил их всех вместе  с  их  главарем
Гусейном, очень довольных его честностью и  щедростью.  С  ними  он  повел
себя, как настоящий венецианский вельможа, ибо  получил  достаточную  долю
общей  добычи,  чтобы  проявить  щедрость,  да,  кроме  того   рассчитывал
воспользоваться долями ренегата, коменданта и  своего  помощника,  которых
все равно, по его мнению, нельзя было оставлять в живых, если сам он хотел
жить.
   Некая проклятая звезда руководила судьбой Орио  во  всем  этом  деле  и
покровительствовала его злосчастному успеху. Вы вскоре увидите, что адская
эта сила еще дальше понесла его на своем огненном колесе.
   Хотя Соранцо получил  в  четыре  раза  больше  того,  чего  желал,  все
сокровища мира были  для  него  ничто  без  Венеции,  где  их  можно  было
растратить. В то время любовь к родине была настолько  сильной,  настолько
живучей, что она цеплялась  за  все  сердца  -  и  самые  низкие  и  самые
благородные. Да тогда и  не  было  особой  заслуги  в  том,  чтобы  любить
Венецию! Она была такой прекрасной, могущественной,  радостной!  Она  была
такой доброй матерью всем своим детям, она так страстно влюблялась в любую
их славу! Венеция так ласкала своих  победоносных  воинов,  ее  трубы  так
громко воспевали их храбрость, она так утонченно, так изящно восхваляла их
предусмотрительность, такими изысканными наслаждениями вознаграждала их за
малейшую  услугу!  Нигде  нельзя  было   развлекаться   столь   роскошными
празднествами,  предаваться  столь  восхитительной  лености,   до   отказа
погружаться  в  столь  блестящий  вихрь  удовольствий  сегодня,  в   столь
сладостное отдохновение завтра. Это был самый прекрасный город  в  Европе,
самый развратный и в то же время самый  добродетельный.  Праведники  имели
возможность творить там любое добро,  злодеи  -  любое  зло.  Там  хватало
солнца для одних и мрака для других. Там, наряду с мудрыми  установлениями
и волнующим церемониалом для  провозглашения  благородных  начал,  имелись
также подземелья,  инквизиторы  и  палачи  для  поддержания  деспотизма  и
утоления  тайных  страстей.  Были  дни  для  торжественного   прославления
доблести и ночи распутства для порока; и нигде на  земле  прославления  не
были более опьяняющими, а распутство - более поэтичным. Вот почему Венеция
была естественной родиной всех сильных душ - сильных и в добре и  во  зле.
Для всякого, кто ее знал, она  становилась  родиной,  без  которой  нельзя
обойтись, которую нельзя отвергнуть.
   Потому-то Орио и рассчитывал наслаждаться  своим  богатством  только  в
Венеции и ни в каком ином месте. Более того - он  хотел  наслаждаться  им,
сохраняя все привилегии, которые давали  ему  венецианское  происхождение,
родовитость и военная слава. Ибо Орио был не только корыстолюбив, он был к
тому же и невыразимо тщеславен. Он шел на все (вам известны и его доблесть
и его подлость), чтобы скрыть свой позор и  сохранить  славу  храбреца.  И
странное дело! Несмотря на его явное бездействие в  Сан-Сильвио,  несмотря
на то, что сами факты заставляли подозревать его  в  тяжких  провинностях,
несмотря на жестокие обвинения, которые висели над  его  головой,  наконец
несмотря  на  ненависть,  которую  он  вызывал,  среди  всех  недовольных,
оставленных им на острове, не  нашлось  ни  одного  обвинителя.  Никто  не
заподозрил его в том, что он принимал участие в морском разбое или хотя бы
покровительствовал  пиратам,  и  все  странности   его   поведения   после
патрасского дела объясняли или извиняли горем и душевной  болезнью.  Далее
самый  великий  полководец,  самый  храбрый  воин  могут  после  поражения
потерять рассудок.
   Поэтому Соранцо мог избавиться  от  всех  неудобств  приписываемой  ему
душевной болезни при ближайшем же значительном боевом деле, и так как  эта
болезнь, придуманная Леонцио отчасти, чтобы спасти его, отчасти, чтобы при
случае  погубить,  оказывалась  в  его  нынешнем  положении  самым  лучшим
объяснением, он решил извлечь из нее всю возможную выгоду.
   Тут у него и возникла дерзновенная мысль немедленно плыть  на  Корфу  к
Морозини, чтобы  и  адмирал  и  все  венецианское  войско  увидели  его  в
состоянии глубочайшего отчаяния и душевного смятения, близкого  к  полному
сумасшествию. Комедия  эта  была  так  живо  задумана  и  так  великолепно
разыграна, что вся армия попалась на удочку. Адмирал  оплакивал  вместе  с
племянником гибель Джованны и под конец даже сам принялся утешать его.
   Всем,  кто  знал  Джованну  Морозини,  горе  Соранцо  казалось   вполне
естественным, даже священным; никто не  осмеливался  больше  осуждать  его
поведение, и каждый опасался прослыть жестокосердым,  если  бы  отказал  в
сострадании к столь ужасной беде. Целую неделю  его  охраняли,  как  буйно
помешанного. Затем, когда  рассудок,  по  всей  видимости,  начал  к  нему
возвращаться,  он  стал  выказывать  такое  отвращение  к   жизни,   такое
безразличие ко всему мирскому, что и разговоры заводил лишь о  том,  чтобы
постричься в монахи. Вместо  того  чтобы  взыскать  с  него  за  нерадивое
управление  островом  и  лишить  военного  звания,  великодушный  Морозини
оказался вынужденным выказать ему родственную привязанность  и  предложить
еще более высокую должность в надежде примирить его с  воинской  славой  и
тем  самым  с  жизнью.  Соранцо,  решив  про  себя  воспользоваться   этим
предложением во благовремении, сделал вид, что возмущенно  отвергает  его,
и,  придравшись  к  случаю,  ловко  расцветил  свое  поведение   в   замке
Сан-Сильвио.
   - Это мне - военные отличия?! Это мне -  почести  и  фимиам  славы?!  -
воскликнул он.  -  О  чем  вы  думаете,  благородный  Морозини!  Разве  не
кратковременный злосчастный приступ  честолюбия  загубил  блаженство  всей
моей жизни? Нельзя служить двум господам: я создан был для любви, а не для
славы!  Что  сделал  я,  прислушавшись  к  лживым  посулам  геройства?   Я
потревожил мир и доверие в душе Джованны, я  оторвал  ее  от  безопасного,
спокойного, незаметного существования, я увлек ее в самое логово  гроз,  в
тюрьму, повисшую между небом и морской пучиной,  где  вскоре  ее  здоровье
было подточено. А при виде ее страданий и моя  душа  дрогнула,  я  утратил
энергию, память, военный  талант.  Поглощенный  любовью,  мучимый  страхом
погубить любимую, я позабыл, что я воин, и ощущал себя только  супругом  и
возлюбленным Джованны. Может быть, этим я обесчестил себя, не знаю. Не все
ли равно? В душе моей нет места никаким сожалениям.
   Вся эта гнусная ложь возымела такой успех,  что  Морозини  стал  любить
Соранцо со всем пылом своей великой и чистой души. Когда  ему  показалось,
что горе племянника  несколько  успокоилось,  он  пожелал  отвезти  его  в
Венецию, куда сам должен был отправиться по важным государственным  делам.
Он взял его на свою собственную галеру и во  время  путешествия  не  щадил
благородных усилий, чтобы вернуть  мужество  и  честолюбие  тому,  к  кому
относился как к родному сыну.
   Корабль Соранцо, предмет его тайных  забот,  плыл  вместе  с  кораблями
Морозини и его свиты. Вы хорошо понимаете, что болезнь, отчаяние,  безумие
не мешали Соранцо ни на миг не спускать  глаз  с  его  дорогой,  груженной
золотом галеры. Наам, единственное существо, которому он мог доверять  как
самому себе, сидела на носу, внимательно следя за всем происходящим  и  на
ее корабле и на адмиральском. Наам была погружена в  глубокую  печаль,  но
любовь ее вынесла все ужасные испытания. То ли  Соранцо  удалось  обмануть
ее, как и других, то ли подлинная скорбь, как  воздаяние  за  ту,  что  он
разыгрывал, овладела им, но Наам казалось, что из глаз его текут настоящие
слезы, а приступы его бреда напугали ее. Она знала, что  другим  людям  он
лжет, но представить себе не могла,  что  и  ее  он  захочет  морочить,  и
поверила в его раскаяние. Соранцо понимал, как необходима ему  преданность
Наам. К каким только омерзительным ухищрениям не прибегал он, чтобы  вновь
подчинить ее своей власти! Он попытался было разъяснить  Наам,  что  такое
ревность у  европейских  женщин,  и  внушить  ей  посмертную  ненависть  к
Джованне. Но это ему не удалось. Сердце Наам, простое и сильное, порой  до
свирепости,  было  слишком  великодушным  для  зависти  и   мстительности.
Божеством ее был рок. Она была беспощадна, слепа, невозмутима, как он.
   В одном ему, впрочем, удалось ее убедить: в том, что  Джованна  угадала
ее пол и сурово порицала своего супруга за двоеженство.
   - В нашей религии, - говорил он, - это преступление, за которое  карают
смертью,  а  Джованна  непременно  пожаловалась  бы  верховным  правителям
Венеции. Мне бы пришлось потерять тебя, Наам. Я вынужден был сделать выбор
и принес в жертву ту, кого меньше любил.
   Наам ответила, что сама убила бы себя,  чтобы  только  не  видеть,  как