о вести о себе.
   Когда  графа  спросили  о  причинах  столь  странного  поведения,   его
благородный ответ глубоко тронул Морозини и доктора.
   - Семья моя  небогата,  -  сказал  он.  -  К  тому  же  я  окончательно
разорился, когда на островах Курцолари погиб весь  мой  экипаж  и  галера.
Выкуп за меня поглотил бы скудное  приданое  моей  юной  сестры  и  весьма
скромные средства тетки. Обе эти великодушные женщины с радостью отдали бы
все, что имели, только бы освободить меня, и ненасытный  еврей,  не  веря,
что при громком имени можно иметь столь ничтожное состояние,  обчистил  бы
их до последнего гроша. К счастью, он толком не расслышал моего  имени,  и
вдобавок мне удалось убедить его, что он ошибся и что я вовсе не тот, кого
они хотели спасти от ненависти Соранцо. Я даже пытался уверить его, что  я
родом не из Венеции, а из Генуи, и пока  он  тщетно  предпринимал  розыски
моей семьи и родины, я раздумывал, как бы мне  бежать  от  них  и  обрести
свободу без выкупа.
   После многих напрасных попыток, связанных с бесчисленными опасностями и
неудачами, в подробности которых сейчас  вдаваться  незачем,  мне  наконец
удалось  бежать  и  добраться  до  побережья  Мореи,  где  я  получил   от
венецианских гарнизонов  помощь  и  защиту.  Однако  я  не  открыл  своего
настоящего имени, а выдал себя за унтер-офицера, взятого в плен турками во
время последнего похода. Я хотел обвинить предателя Соранцо в  совершенных
им преступлениях, но хорошо понимал, что если до него дойдет весть о  моем
спасении и побеге из плена,  он,  несомненно,  скроется  и  избежит  таким
образом и моей мести и возмездия со стороны законов нашего отечества.
   Итак, в довольно жалком состоянии добрался я до западного берега  Мореи
и за скромную сумму денег, которую несколько соотечественников великодушно
дали мне в долг под залог  одного  лишь  честного  слова,  смог  сесть  на
корабль, отправлявшийся на Корфу. Это небольшое торговое судно,  принявшее
меня на борт, было вынуждено сделать  остановку  в  Кефалонии,  и  капитан
решил задержаться там на неделю по своим  делам.  Тогда  у  меня  возникла
мысль посетить острова Курцолари,  окончательно  очищенные  от  пиратов  и
избавленные от своего пагубного  губернатора.  Простите  мне,  благородный
Морозини, грустные помыслы, которые я должен  высказать,  чтобы  объяснить
эту мою причуду. На островах Курцолари видел я в последний раз одну особу,
чья невинная и достойная всяческого уважения дружба дала мне в  юные  годы
много радостей и много страданий,  равно  священных  для  моей  памяти.  Я
ощутил горестную  потребность  вновь  увидеть  эти  места,  свидетелей  ее
длительной агонии и трагической гибели. Я не  нашел  ничего,  кроме  груды
камней там, где пережил столь глубокие  чувства,  а  те  чувства,  которые
теперь пришли им на смену, были так ужасны, что я сам не знаю, как они  не
свели меня с ума. Несколько часов бродил я  среди  этих  развалин,  словно
надеялся найти хоть какие-то следы правды. Ибо, должен в этом  признаться,
с того дня, как мне стало известно о пожаре на Сан-Сальвио и о  несчастье,
вызванном этим событием, в голове моей зародились  подозрения,  еще  более
ужасные, если только это возможно, чем уже имеющаяся у меня уверенность  в
преступлениях  Орио  Соранцо.  Итак,  я  безо  всякой  определенной   цели
карабкался по грудам почерневших камней, как вдруг увидел,  что  навстречу
мне по тропинке, ведущей со скалы, где ютились лишь козлы да  аисты,  идет
старый пастух с собакой и стадом овец. Старик, удивленный тем, что  я  так
упорно обследую эти развалины, наблюдал за мной с кротким доброжелательным
видом Сперва я почти не обратил на него внимания.  Но,  бросив  взгляд  на
собаку, невольно вскричал от изумления и тотчас же поманил к себе,  назвав
ее по имени. Услышав кличку Сириус, белый борзой пес, так привязавшийся  к
вашей несчастной племяннице, подбежал, прихрамывая, и  стал  ласкаться  ко
мне с каким-то грустным видом. Из-за этого у меня и завязался  разговор  с
пастухом.
   "Значит, вы знаете  этого  бедного  пса?  -  спросил  он  меня.  -  Вы,
наверное, из тех, что прибыли сюда с командиром эскадры  Мочениго?  Просто
чудо, как этот Сириус уцелел, не правда ли, синьор офицер?"
   Я попросил его объясниться. Он рассказал мне, что на другой день  после
пожара в замке, когда рано утром он из любопытства подошел  к  развалинам,
ему  послышался  какой-то  заглушенный  вой,  словно  доносившийся  из-под
нагромождения  камней.  Ему  удалось  расчистить  каменную  груду,  и   он
высвободил бедного пса из дыры, случайно образовавшейся, когда  обрушились
стены и башни, засыпав собаку, но не раздавив ее. Животное еще дышало,  но
одна лапа его попала под большой  камень  и  сломалась.  Пастух  приподнял
камень, унес  с  собой  борзого,  лечил  его,  и  тот  поправился.  Старик
признался мне, что прятал собаку, так как боялся, чтобы  ее  не  отняли  у
него люди с венецианских кораблей. А он очень привязался к псу.
   "И не так уж из-за него самого, как в память его хозяйки, - добавил он.
- Она была такая добрая и красивая и часто оказывала  мне  помощь  в  моей
нищете.  Никак  не  избавиться  мне  от  мысли,  что  погибла  она  не  от
несчастного случая, а от чьей-то злой воли! Но,  пожалуй,  -  добавил  еще
старый пастух, - не очень-то благоразумно для  старика  говорить  о  таких
вещах даже теперь, когда на острове нет гарнизона, замок разрушен и берега
пустынны".
   - Однако говорить об этом необходимо, - каким-то  изменившимся  голосом
произнес Морозини; он был  так  взволнован  своими  мыслями,  что  прервал
рассказ Эдзелино. - Но необходимо говорить не просто  на  ветер,  лишь  по
подозрению, ибо это  еще  серьезнее  и  еще  гнуснее,  если  только  такое
возможно, чем все прочее.
   - Надо полагать, - вмешался следователь, - что у графа Эдзелино имеются
доказательства в поддержку всего им сказанного. Пусть он  продолжает  свой
рассказ, не смущаясь никакими замечаниями, от кого бы они ни исходили.
   Эдзелино подавил вздох.
   - Я взял на себя, - сказал он, - очень трудную задачу Когда  правосудие
не в силах исправить совершенное зло, дело его полно горечи  и  для  того,
кто его отправляет, и для того, кому  оно  оказывается.  Тем  не  менее  я
доведу свой рассказ и исполню  свой  долг  до  конца.  Я  засыпал  старого
пастуха расспросами, и он рассказал мне, что когда синьора Соранцо жила  в
Сан-Сильвио, он видел ее довольно часто. На склоне горы у него был  клочок
земли, на котором он выращивал цветы  и  плоды.  Он  относил  их  синьоре,
получая за это щедрое вознаграждение. Он видел, что она тает на глазах,  и
не сомневался, судя по разговорам замковых слуг, что супруг ее относится к
ней с  ненавистью  или,  во  всяком  случае,  с  пренебрежением.  В  день,
предшествующий пожару старик опять приходил к ней; она выглядела лучше, но
была очень возбуждена. "Послушай, - сказала она старику, - этот ларчик  ты
снеси лейтенанту Медзани" И она взяла  со  стола  бронзовую  шкатулочку  и
почти что сунула ее ему в руки. Но затем тотчас же взяла обратно и, словно
переменив намерение, сказала "Нет, может быть, за  это  тебе  пришлось  бы
поплатиться жизнью. Не надо. Я найду какой-нибудь другой  способ".  И  она
отпустила его, поручив ему только пойти и передать  лейтенанту,  чтобы  он
без промедления пришел к ней.  Старик  выполнил  поручение.  Он  не  знал,
явился ли лейтенант к синьоре Джованне по ее приказу.  На  следующий  день
пожар уничтожил башню, а Джованна Морозини погибла под ее развалинами.
   Эдзелино умолк.
   - Это все, что вы можете сообщить, синьор граф? - спросил следователь.
   - Все.
   - Можете ли вы предъявить доказательства?
   - Я пришел сюда, не похваляясь тем, что могу предъявить  доказательства
истины. Я хотел только изложить правду, какова оно  есть,  какова  она  во
мне. Уверившись  в  преступлениях  Орио  Соранцо,  я  вовсе  не  собирался
привлечь его к суду этого трибунала.  Возвратившись  в  Венецию,  я  хотел
только изгнать его из моего дома, из моей семьи и передать  его  судьбу  в
руки адмирала. Вы потребовали, чтобы я рассказал то, что  знаю,  -  я  это
сделал. Я готов клятвенно  подтвердить  это  перед  всеми  и  против  кого
угодно. Орио  Соранцо  может  утверждать  противное,  он  вполне  способен
присягнуть в том, что я солгал. Ваша же совесть рассудит и  ваша  мудрость
решит, кто из нас двоих, я или он, обманщик и подлец.
   - Граф  Эдзелино,  -  сказал  Морозини,  -  Совет  Десяти  оценит  ваши
показания, как найдет нужным. Что касается меня, то я не могу быть  судьей
в этом  деле,  и  как  ни  мучительны  мои  личные  впечатления,  я  сумею
воздержаться  от  их  высказывания,  раз  обвиняемый  находится  в   руках
правосудия. Однако  я  должен  действовать  в  некотором  смысле  как  его
защитник до тех пор, пока вы не сможете лишить меня мужества  это  делать.
Вы высказали и другое обвинение, о котором мне даже  тягостно  напоминать,
столько оно возбуждает во мне горьких  воспоминаний  и  горестных  чувств.
Несмотря на то, что вы только что сказали, я должен спросить  вас,  имеете
ли вы хоть какое-нибудь доказательство злодеяния, жертвой  которого  якобы
пала моя несчастная племянница?
   - Прошу позволения ответить благородному  Морозини,  -  сказал  Стефано
Барболамо, вставая, - ибо это моя  обязанность.  Это  по  моему  совету  и
настоянию, более того - под мою гарантию, граф Эдзелино рассказал то,  что
узнал от старого пастуха с Курцолари. Разумеется, вне связи со всем прочим
это  мало  что  доказывает,  но  дальнейшее   следствие   установит,   что
обстоятельства эти весьма важны. Я прошу, чтобы в протоколе занесено  было
все изложенное графом Эдзелино и чтобы допрос свидетелей продолжался.
   Судья сделал знак, и одна из дверей  открылась.  Лицо,  которое  должны
были ввести, несколько замешкалось. Когда же оно появилось, Орио  внезапно
сел, - он не мог устоять на ногах.
   Это была Наам. Доктор с величайшим вниманием смотрел на Орио.
   -  Поскольку  ваши  превосходительства  переходят  к  допросу  третьего
свидетеля обвинения, - сказал Барболамо, - я прошу  дать  мне  возможность
сообщить суду об одном  недавно  имевшем  место  обстоятельстве,  которое,
несомненно,  распутает  весь  клубок  этого  дела.  Именно   из-за   этого
обстоятельства и я стал в течение последних  нескольких  дней  противником
обвиняемого.
   - Говорите, - сказал судья.  -  Заседание  это  посвящено  установлению
обстоятельств дела, и мы призываем всех давать любые показания.
   - Позавчера, - сказал Барболамо, - мессер  Орио  Соранцо,  к  которому,
равно как и к его сообщнице, я в течение ряда дней допускался  в  качестве
врача, заявил мне о своем глубочайшем отвращении к  жизни  и  умолял  меня
достать ему яда, для того чтобы  -  так  он  говорил  -  он  мог  избежать
медленной казни, во всяком случае не  подобающей  патрицию,  если  ложь  и
ненависть восторжествуют над правом  и  истиной.  Не  будучи  в  состоянии
избавиться от его навязчивых просьб, но и не считая  себя  вправе  вырвать
обвиняемого из рук правосудия, я достал, ему  немного  сонного  порошка  и
уверил его, что небольшой щепотки  достаточно,  чтобы  освободить  его  от
жизни. Он меня горячо благодарил и обещал не покушаться на самоубийство до
того, как трибунал вынесет свой приговор.
   Вечером меня вызвал начальник тюрьмы, чтобы я  оказал  помощь  арабской
девушке, сообщнице Орио. Тюремщик, войдя в ее камеру через несколько часов
после того, как он принес ей пищу, нашел ее погруженной в беспамятство,  и
возникло опасение, что она отравилась. Действительно, я убедился, что  она
спит, находясь под явным воздействием снотворного. Я осмотрел остатки пищи
и нашел в чашке с питьем следы порошка, данного мной  мессеру  Соранцо.  Я
разузнал, что именно ей дают, и тюремщик сообщил мне, что  мессер  Соранцо
ежедневно посылает Наам  различные  припасы  получше  тех,  что  даются  в
тюрьме, между прочим напиток из меда и лимонного сока, который она  всегда
употребляла.  Я  сам  с  разрешения  начальника  тюрьмы  согласился  из-за
болезненного  состояния  заключенной  доставлять  ей  припасы,  смягчающие
тюремный режим.  Остаток  напитка  я  отнес  аптекарю,  у  которого  купил
порошок; он произвел анализ и убедился, что это то же  самое  снадобье.  Я
расследовал также обстоятельства, при  которых  Наам  получила  от  своего
господина этот напиток, и  пришел  к  выводу,  что  мессер  Орио  Соранцо,
опасаясь, видимо, каких-либо невыгодных для него разоблачений  со  стороны
своей невольницы, решил ее отравить и для этой цели использовал  меня.  За
это, должен сказать, я ему весьма благодарен, ибо недоверие  и  антипатия,
которые у меня к нему возникли в тот же день, когда я  имел  честь  с  ним
познакомиться, наконец-то оправдались и совесть моя  уже  не  находится  в
разладе с внутренним чутьем. Я  не  стану,  впрочем,  оправдываться  перед
мессером Орио в той враждебности, которую со вчерашнего  дня  испытываю  к
нему в этом деле. Безразлично, что он обо мне думает. Но в  ваших  глазах,
благородный и почтенный синьор Морозини, я не хотел бы прослыть человеком,
преследующим побежденных и бьющим лежачего. Если сейчас я выступаю в роли,
совершенно противной моим вкусам и привычкам, то лишь потому, что едва  не
оказался сообщником нового преступления мессера Соранцо и что уж если надо
выбирать между положением борца за правду, то я все же предпочту второе.
   - Все это, - вскричал Орио, весь дрожа и несколько растерявшись, - сеть
гнусной лжи, сплетенной графом Эдзелино с целью погубить меня! Если бы эта
бедная девушка, - добавил он, указывая на Наам, - могла понимать все,  что
говорится вокруг нее и о ней, если бы она могла на это  ответить,  она  бы
оправдала меня во всем, что мне приписывается. И хотя она  запятнала  себя
преступлением, я все же решился бы призвать ее в свидетели...
   - Вы можете это сделать, - сказал судья.
   Тогда Орио обратился к Наам по-арабски, заклиная ее снять с него своими
показаниями все обвинения. Но она молчала, даже не повернув к нему головы.
Казалось, она его даже не слышит.
   - Наам, - сказал судья, - сейчас вас подвергнут допросу. Захотите ли вы
на этот раз отвечать или вы действительно не в состоянии это сделать?
   - Она не может, - вмешался Орио, - ни  ответить  на  обращенные  к  ней
слова, ни даже понять их. Здесь, кажется,  нет  переводчика,  и  если  вы,
милостивые синьоры, позволите, я ей передам...
   - Не стоит трудиться, Орио, - произнесла  Наам  твердым  голосом  и  на
довольно внятном  венецианском  диалекте.  -  Видно,  ты  довольно  прост,
невзирая на всю свою ловкость, если можешь думать, что, прожив целый год в
Венеции, я не научилась понимать язык, на котором здесь говорят, и сама на
нем объясняться. У меня были свои причины скрывать это  от  тебя,  у  тебя
были свои - для того, чтобы поступать со мной, как ты поступал.  Послушай,
Орио, мне надо многое тебе сказать - и сказать перед другими  людьми,  раз
ты   сам   сделал   небезопасными   наши   беседы   наедине,   раз    твоя
подозрительность,  неблагодарность  и  злость  разбили  надгробный  камень
могилы, где я погребла себя заживо вместе с тобой.
   Наам была настолько слаба,  что  ей  разрешили  говорить  сидя,  и  она
откинулась на спинку деревянной скамьи  неподалеку  от  места,  где  сидел
Орио. Головой она небрежно опиралась о верхнюю часть руки и,  обращаясь  к
Орио, слегка обернулась к нему, так что говорила с ним, так сказать, через
плечо, но не пожелала повернуться к нему совсем или хотя бы  взглянуть  на
него. В ее позе и манере говорить было столько презрения, что Орио ощутил,
как отчаяние овладевает им, и у него явилось искушение встать  и  объявить
себя виновным в каких угодно преступлениях, только бы  поскорее  покончить
со всеми этими унижениями.
   Наам продолжала свою речь с каким-то ужасающим спокойствием. Ее  глаза,
ввалившиеся от лихорадки, временами, казалось, заволакиваются, словно  она
еще не совсем  очнулась  от  летаргии.  Но  усилием  воли  она  тотчас  же
взбадривала себя, и  за  этим  упадком  сил  следовали  вспышки  какого-то
мрачного пламени.
   - Орио, - говорила она, не меняя позы, - я тебя крепко  любила  и  одно
время считала таким  великим  человеком,  что  убила  бы  родного  отца  и
братьев, чтобы тебя спасти. Еще вчера, несмотря на все зло, что ты  творил
у меня на глазах и что я сама творила ради тебя,  даже  самые  беспощадные
судьи, даже самые жадные до крови и пыток палачи не смогли  бы  вырвать  у
меня ни единого слова, способного тебе повредить. Я тебя уже не чтила,  не
уважала, но еще любила и, во всяком случае, жалела, и раз уж  мне  суждено
было умереть, я вовсе не хотела тащить тебя за собой в могилу.  А  сегодня
все совсем по-другому, сегодня у меня нет к тебе ничего, кроме ненависти и
презрения, ты сам знаешь почему. Аллах велит мне  сделать  так,  чтобы  ты
понес кару. Ты ее понесешь, и у меня даже жалости к тебе не будет.
   Ради тебя я убила своего первого господина, патрасского пашу.  Тогда  я
первый раз пролила кровь. На  один  миг  мне  показалось,  что  грудь  моя
разорвется и голова расколется. С  тех  пор  ты  нередко  упрекал  меня  в
подлости и свирепости. Пусть это обвинение падет на твою голову!
   Тогда я спасла тебя от смерти и потом не  раз  еще  спасала.  Когда  ты
сражался против своих соплеменников во главе  пиратов,  я  заслонила  тебя
своим телом.  Да  и  впоследствии  бывало,  что  моя  окровавленная  грудь
принимала на себя удары, предназначенные ускоку.
   Как-то вечером ты сказал: "Мои сообщники мешают мне. Я погибну, если ты
не поможешь мне уничтожить их". Я ответила. "Так уничтожим их".  Было  два
смелых матроса, которые столько раз мчали тебя в бурю по волнам  и  каждую
ночь доставляли к порогу твоего замка с такой верностью, ловкостью  и  так
незаметно, что их перехвалить и вознаградить-то по-настоящему было нельзя.
Ты мне сказал: "Убьем  их",  и  мы  их  убили.  Были  Медзани,  Леонцио  и
Фремио-ренегат; они делили с тобой твои опасные дела,  хотели  поделить  и
богатую добычу. Ты мне сказал: "Отравим их", и мы их отравили. Были слуги,
солдаты, женщины, которые могли разобраться в твоих замыслах и расспросить
о них мертвецов. Ты мне сказал: "Запугаем и рассеем всех, спящих под  этой
крышей", и мы подожгли замок.
   Я принимала участие во всем этом, но  душа  моя  содрогалась,  ибо  для
женщин проливать кровь - это мерзость. Я выросла в солнечной стране, среди
мирных пастухов, и жестокая жизнь, к которой ты меня принудил, так же мало
походила на обычаи моего детства, как  твоя  голая,  исхлестанная  ветрами
скала - на зеленые долины и ароматные деревья моей родины. Но  я  убеждала
себя, что ты воин и князь и что все позволено тем, кто управляет людьми  и
ведет с ними войну. Я говорила себе, что аллах велит им  жить  на  высокой
крутой скале, куда они могут взобраться только  по  трупам  и  где  им  не
удержаться надолго, если они не станут  сбрасывать  в  пропасть  тех,  кто
пытается до них дотянуться. Я говорила себе, что опасность  облагораживает
убийство и грабеж и что, в конце концов, ты так часто подвергал  опасности
свою жизнь, что завоевал себе право распоряжаться жизнью своих рабов после
победы. Наконец, я старалась находить великими или же  хотя  бы  законными
все твои веления; и так было бы всегда, если бы ты не убил свою жену.
   У тебя была жена - прекрасная, целомудренная  и  покорная.  По  красоте
своей она достойна была разделять ложе султана, верностью заслуживала твою
любовь, а кротостью -  доброжелательство  и  уважение,  которые  я  к  ней
питала. Ты мне сказал: "Я спасу ее от пожара. Я прежде всего пойду за нею,
на руках своих вынесу из замка и доставлю  на  свой  корабль".  И  я  тебе
поверила, мне и в голову не  приходило,  что  ты  способен  на  то,  чтобы
оставить ее во власти огня.
   Однако, не довольствуясь тем, что ты