вшись при осаде Корона и в битве на
равнинах  Лаконии,  где  венецианцы  одержали  победу  над   капитан-пашой
Мустафой.  С  наступлением  зимы  Морозини  обеспечил  защиту  завоеванных
областей и увел флот зимовать на Корфу, откуда  можно  было  наблюдать  за
положением как на Адриатике, так и на Ионическом море. И действительно,  в
пору зимних непогод турки не проявили  никакой  серьезной  активности.  Но
зато  жители  песчаных  отмелей  Лепантского  залива,  в   минувшем   году
приведенные к покорности генералом Штразольдом, воспользовались  моментом,
когда сила ветра и  беспрестанное  волнение  на  море  не  давали  крупным
венецианским судам выйти из  гавани.  Благодаря  своим  малым  размерам  и
легкости их баркасы свободно избегали столкновений с  большими  кораблями,
которые они могли встретить, и прятались, словно морские птицы,  за  любой
скалой. Почти не стесняясь, занимались они морским  разбоем,  нападали  на
все торговые суда, вынужденные по делам своих  владельцев  отправляться  в
трудные зимние рейсы, даже иногда на вооруженные  галеры,  большей  частью
захватывали  их,  расхищали   грузы   и   истребляли   экипажи.   Особенно
свирепствовали миссолунгцы,  укрывавшиеся  на  островах  Курцолари,  между
Мореей, Этолией  и  Кефалонией.  Для  того  чтобы  положить  этому  конец,
главнокомандующий послал на острова, особенно кишащие пиратами,  гарнизоны
отборных моряков на хорошо вооруженных галерах, поручив  командование  ими
самым умелым и решительным офицерам. Он  не  забыл  и  Соранцо,  ибо  тот,
скучая в бездействующей армии, одним из  первых  попросился  на  борьбу  с
пиратами. Ему поручили пост, достойный его дарований и мужества, послав во
главе трехсот человек на самый большой из  островов  Курцолари  и  поручив
обеспечить безопасность на важных морских путях вблизи от него.  Появление
Соранцо привело в ужас миссолунгцев, знавших его непобедимую  храбрость  и
беспощадную суровость.  И  действительно,  в  первое  время  там,  где  он
командовал, совершенно прекратился морской разбой, между тем как в местах,
подчиненных другим командирам, несмотря на активные  действия  гарнизонов,
все время происходили частые и жестокие нападения пиратов на мирные  суда.
По представлению его дяди, который был в полном восторге от этих  успехов,
правительство республики не раз посылало Соранцо благодарственные грамоты.
   Однако же Орио, обманутый в своих расчетах найти  неприятеля,  которого
можно было громить и грабить, задумал одним мощным  ударом  поправить  то,
что он считал несправедливостью судьбы к своей особе. Ему стало  известно,
что паша Патраса хранит в  своем  дворце  бесчисленные  сокровища  и  что,
положившись на хорошо укрепленные городские стены  и  на  многочисленность
жителей, он смотрит сквозь пальцы на то, что солдаты  его  довольно  плохо
охраняют город. Учтя все эти обстоятельства, Орио выбрал из своего  отряда
сотню самых храбрых солдат, погрузил их на галеру, велел держать  курс  на
Патрас, с тем чтобы попасть туда только к ночи, и, укрыв  свой  корабль  и
людей в окруженной скалами бухточке, первым сошел на берег и,  переодетый,
направился к городу. Вы знаете конец  этого  приключения,  так  поэтически
рассказанного Байроном. В полночь Орио подал своему отряду условный сигнал
к выступлению и встретил его у городских ворот. Там он прикончил  часовых,
бесшумно прошел через спящий город, врасплох захватил дворец и принялся за
грабеж. Но на Орио напал отряд, в двадцать раз превосходящий  численностью
его банду, их оттеснили в один из внутренних дворов и взяли в  кольцо.  Он
защищался, как лев, и отдал свою шпагу лишь тогда, когда последний из  его
людей уже давно пал. Паша, несмотря на  свою  победу,  пришел  в  ужас  от
дерзости врага; он велел заковать его в цепи и запереть в  самом  глубоком
каземате своего дворца, чтобы насладиться муками и, может  быть,  трепетом
того, из-за кого он сам трепетал. Но любимая  невольница  паши,  по  имени
Наам,  видела  из  своего  окна  ночную  битву.  Соблазненная  красотой  и
храбростью пленника, она тайком явилась к нему и обещала ему свободу, если
он согласится разделить ее любовь. Невольница была хороша собой, Орио - не
слишком щепетилен в любовных делах и вдобавок полон жажды жизни и свободы.
Сделка была заключена, и в скором  времени  их  замысел  осуществился.  На
третью ночь Наам заколола своего господина и, воспользовавшись  смятением,
вызванным этим убийством, бежала вместе с любовником. Они сели в лодку,  о
которой  невольница  заранее  позаботилась,  и   добрались   до   островов
Курцолари.
   Двое суток граф оставался  погруженным  в  глубочайшее  уныние.  Потеря
галеры была для него существенным материальным ущербом, а то, что  он  без
толку погубил сотню отборных солдат, могло нанести значительный ущерб  его
военной репутации, а значит, помешать повышению в  должности,  которое  он
рассчитывал получить от венецианского правительства. Ибо для него  все  на
свете сводилось к выгоде, и высокого положения он добивался  лишь  потому,
что, занимая его, легче было обогатиться. Вскоре он стал думать  только  о
плачевных последствиях своего  безрассудного  приключения  и  о  способах,
которыми можно было теперь помочь делу.
   И вот вскоре всем бросилось в глаза, что он совершенно  переменил  свой
образ жизни, и даже характер  его,  по-видимому,  изменился  так  же,  как
поведение. Прежде он с легкостью пускался на  любое  дерзкое  предприятие,
теперь стал осмотрительным и даже  склонным  к  подозрительности;  по  его
словам, этого после гибели его главной галеры требовал от  него  долг.  Он
имел в своем распоряжении всего одну  галеру  и  не  мог  рисковать  ею  в
дальних походах. Поэтому  она  занималась  лишь  наблюдением  за  морскими
путями недалеко от небольшой скалистой  бухты,  служившей  ей  гаванью,  и
ограничивалась только плаванием вокруг острова, не теряя его из вида. Да и
командовал ею уже не сам Орио. Это дело он поручил своему помощнику, а сам
появлялся на судне лишь время от времени для производства смотров.  Он  не
покидал замка, где  сидел,  запершись,  погруженный,  казалось,  в  полное
отчаяние. Солдаты громко роптали,  и  он  словно  бы  не  обращал  на  это
внимания, а потом вдруг выходил из своей апатии  и  подвергал  недовольных
суровым карам. Эти возвраты к заботе о  порядке  и  дисциплине  отмечались
жестокостями, которые восстанавливали  покорность  начальнику  и  довольно
долго держали команду в страхе.
   Такой способ  действий  принес  свои  плоды.  Пираты,  приободренные  и
поражением Соранцо в Патрасе и несмелым патрулированием его галеры  вокруг
островов Курцолари, вновь появились в Лепантском  заливе,  продвинулись  к
самому проливу, и вскоре  весь  этот  район  стал  для  мирных  судов  еще
опаснее, чем  когда-либо.  Почти  все  проходившие  там  торговые  корабли
исчезали неведомо куда, так что о них потом  никто  ничего  не  слыхал,  а
немногие, достигавшие места назначения, утверждали,  что  им  это  удалось
лишь благодаря быстроходности и попутному ветру.
   Между тем граф Эдзелино также покинул Италию не повидавшись с Джованной
и не посетив дворца Морозини. Через несколько дней после  свадьбы  Соранцо
он получил от правительства назначение и распрощался с сестрой  и  теткой.
Отправился он в Морею, надеясь, что  военные  события  и  дурман  воинской
славы заглушат его любовные муки и залечат раны, нанесенные его самолюбию.
В этой компании он отличался не меньше, чем Соранцо, но  не  смог  обрести
забвение и опьянение, которых искал. Печаль не оставляла его,  он  избегал
общества людей более счастливых и к тому же чувствовал известное стеснение
оттого, что состоял при Морозини, и поэтому в конце концов добился,  чтобы
тот поручил ему на зиму пост командующего в Короне. Однако вышло так,  что
Морозини, узнав об усилении пиратских налетов, решил назначить Эдзелино на
командную должность поближе к местам их разбоя и в конце  февраля  призвал
его к себе. Эдзелино покинул  Мессению  и  направился  в  Корфу  во  главе
немногочисленного,  но  доблестного  экипажа.  Плавание  проходило  вполне
благополучно, пока они не поравнялись  с  Занте.  Но  тут  подул  западный
ветер, заставивший их удалиться  из  открытого  моря  и  войти  в  пролив,
отделяющий Кефалонию от северо-западной оконечности  Мореи.  Всю  ночь  им
пришлось бороться со штормом, а на следующий день за  несколько  часов  до
захода солнца они поравнялись с островами Курцолари и как раз должны  были
миновать последний из  трех  главных.  Эдзелино  с  несколькими  матросами
держал вахту и плыл, пользуясь попутным ветром, остальные же, устав  после
тяжелого ночного  плавания,  отдыхали,  лежа  на  палубе.  Внезапно  из-за
скалистого мыса, образующего северо-западную  оконечность  этого  острова,
навстречу им устремилось суденышко  с  многочисленной  командой.  Эдзелино
сразу же увидел, что придется иметь дело с миссолунгскими пиратами. Однако
он  сделал  вид,  что  не  узнает  их,  и  спокойно  велел   своим   людям
приготовиться  к  схватке,  но  так,  чтобы  не  показываться  пиратам,  и
продолжал путь, словно не заметил опасности. Пираты, поставив  все  паруса
на весла, приблизились к галере и под конец забросили  на  нее  абордажные
крючья. Когда Эдзелино увидел, что  оба  корабля  тесно  соприкоснулись  и
миссолунгцы уже собираются перебросить к ним мостки для нападения, он  дал
своему экипажу сигнал, и все поднялись как один.  При  виде  этого  пираты
заколебались, но  одно  слово  их  вождя  снова  пробудило  первоначальную
смелость, и они всей массой бросились на неприятельскую палубу. Битва была
жестокая, и сперва ни та,  ни  другая  сторона  не  могла  одержать  верх.
Эдзелино, все время руководивший своими  матросами  и  подбадривавший  их,
заметил, что вражеский командир, напротив, безмятежно спит на корме своего
судна, не принимая никакого участия в схватке, словно все  происходящее  -
только  зрелище,  для  него  совершенно   постороннее.   Удивленный   этим
спокойствием, Эдзелино стал внимательно  вглядываться  в  этого  странного
человека. Он был одет так  же,  как  другие  миссолунгцы,  на  голове  его
красовался большой красный тюрбан. Густая черная борода скрывала  половину
лица, придавая его чертам еще  более  энергичное  выражение.  Любуясь  его
красотой и невозмутимостью, Эдзелино смутно вспоминал, что где-то  он  его
уже видел, наверное в каком-нибудь сражении. Но где? Этого-то он  и  не  в
состоянии был восстановить в памяти. Впрочем, мысли эти лишь  промелькнули
в его мозгу, и все внимание его снова обратилось к битве. Дело,  казалось,
принимало неприятный для него оборот. Его люди сражались очень храбро,  но
вот они стали  ослабевать  и  мало-помалу  отступать  под  натиском  своих
оголтелых противников. Видя это, молодой граф рассудил, что наступила пора
ему самому броситься в бой, чтобы личным примером поднять  дух  дрогнувших
людей. Из командира он превратился в простого  солдата  и,  подняв  саблю,
бросился в самую  гущу  схватки  с  криком:  "Святой  Марк!  Святой  Марк!
Вперед!". Собственноручно убил он трех пиратов, которые находились в самом
первом ряду; его люди, приободрившись, последовали за ним, и им удалось, в
свою очередь, оттеснить нападающих. Тогда вождь пиратов сделал то же,  что
Эдзелино. Видя, что его команда отступает, он  вскочил  на  ноги,  схватил
абордажный  топор  и  с  диким  криком  бросился  на  венецианцев.  Те   в
нерешительности задержались, один Эдзелино осмелился пойти прямо на  него.
Оба начальника встретились  на  одном  из  мостков,  соединявших  корабли.
Эдзелино изо всех сил попытался нанести удар миссолунгцу, который  шел  на
него, ничем не защищенный, но  пират  отвратил  удар  рукоятью  топора,  а
лезвие уже занес над головой графа, когда  Эдзелино,  державший  в  другой
руке пистолет, прострелил ему  правую  руку.  Пират  на  миг  остановился,
яростно  взглянул  на  свой  упавший  топор,  с  каким-то  вызовом  поднял
окровавленную руку и отступил к своим людям. Те, видя, что вождь их ранен,
а неприятель по-прежнему  готов  к  мужественной  встрече,  быстро  убрали
абордажные мостки, перерезали канаты крючьев  и  удалились  почти  так  же
быстро, как и появились. Не прошло и четверти часа, как они уже исчезли за
скалами, из-за которых вышли.
   Экипаж Эдзелино понес большие потери, и  потому  командир,  решив,  что
честь его спасена доблестной обороной галеры, не счел нужным  принимать  к
ночи новый бой и удалился со своим судном под защиту укрепленного замка на
главном острове. Когда они бросили якорь, наступила уже темнота. Он  отдал
необходимые распоряжения и, прыгнув в шлюпку, подплыл к замку.
   Замок этот стоял на самом берегу на высоких, обрывистых скалах,  где  с
грохотом разбивались волны прибоя. Он возвышался над островом,  и  с  него
просматривался весь горизонт, вплоть до двух других островов. С  суши  его
окружал ров глубиной в сорок футов и замыкала со  всех  сторон  высоченная
стена.  По  четырем  углам  замка,  словно  стрелы,   вонзались   в   небо
остроконечные башни. Единственный,  по  всей  видимости,  выход  из  замка
закрывали тяжелые железные ворота. Все это было массивным, черным, угрюмым
и зловещим, издали похожим на гнездо какой-то хищной птицы.
   Эдзелино не знал, что Саранцо спасся после патрасской бойни.  Ему  было
известно лишь о безумной затее Орио, его поражении и потере галеры. Прошел
слух о его гибели, а затем о побеге; но там, где  находился  Эдзелино,  на
крайнем пункте морейского побережья, никто не мог  сказать,  сколько  было
правды или лжи во всех этих рассказах. Из-за разбоя миссолунгских  пиратов
весть о смерти Соранцо казалась гораздо более вероятной, чем весть  о  его
спасении.
   Граф поэтому оставил Корон с неясным чувством радости и надежды, но  во
время путешествия им вновь овладели обычные мысли - печальные и  гнетущие.
Он говорил себе, что если даже Джованна теперь свободна, один вид прежнего
жениха покажется ей оскорблением ее горю и, может быть, в  ее  чувствах  к
нему  уважение  сменится  ненавистью.  Кроме  того,  заглядывая   в   свое
собственное сердце, Эдзелино воображал, что на дне этой  пучины  страдания
нет уже ничего, кроме своего рода жалости к Джованне, супруга ли она  Орио
Соранцо или его вдова.
   И только теперь, когда  Эдзелино  ступил  ногой  на  побережье  острова
Курцолари и к нему вернулась привычная меланхолия, на миг  развеявшаяся  в
пылу битвы, он вспомнил о своей  личной  задаче,  которую  ему  предстояло
разрешить и из-за которой он последние два месяца словно как бы и  не  жил
по-настоящему. И, несмотря на то, что он - так ему казалось - был вооружен
теперь  равнодушием,  сердце  его  дрогнуло  от  волнения,  гораздо  более
острого, чем испытанное при виде пиратов. Одно слово  из  уст  первого  же
матроса, которого он увидел на берегу,  могло  покончить  с  мучившей  его
неизвестностью, но чем сильнее она его мучила,  тем  меньше  оставалось  у
него мужества для того, чтобы навести справки.
   Комендант замка узнал венецианский флаг  и,  ответив  на  салют  галеры
равным числом пушечных выстрелов, вышел навстречу Эдзелино и объявил,  что
в  отсутствие  губернатора   на   нем,   коменданте,   лежит   обязанность
предоставлять убежище и  защиту  кораблям  республики.  Эдзелино  хотелось
спросить, является  ли  отсутствие  губернатора  временным  или  же  слова
коменданта означают, что Орио Соранцо нет в живых. Но он не мог  заставить
себя задать этот вопрос, словно его собственная жизнь зависела от  ответа.
Комендант  же,  рассыпавшийся  в  любезностях,   был   несколько   удивлен
сдержанностью и смущением, с  которыми  молодой  граф  принимал  их,  и  в
смущении этом усмотрел холодность и  высокомерие.  Он  провел  Эдзелино  в
просторный зал сарацинской архитектуры, радушно предложил ему отдохнуть  и
откушать и понемногу обрел свою обычную  приниженно-почтительную  повадку.
Человек этот, по имени Леонцио, родом  словенец,  был  наемником  и  успел
поседеть на службе у Венецианской республике. Привыкнув скучать  на  своих
второстепенных должностях, он отличался характером беспокойным, любопытным
и  склонным  к  болтливости.  Эдзелино  принужден  был  выслушать  обычные
ламентации офицера, командующего  укрепленным  пунктом  и  обреченного  на
унылую и опасную зимовку. Он почти не слушал его и, только  услышав  некое
имя, встрепенулся.
   - Соранцо?! - вскричал он, не в силах будучи сдерживаться. -  Кто  этот
Соранцо, и где он сейчас находится?
   - Мессер Орио Соранцо - губернатор этого острова, о нем я и имею  честь
говорить с вашей милостью, - ответил Леонцио. - Не может быть, чтобы вы не
изволили слышать о столь доблестном капитане.
   Эдзелино молча сел на свое место, а затем через минуту спросил,  почему
же губернатор местности, столь важной в военном отношении, не находится на
своем посту, особенно же в такое время, когда пираты хозяйничают на море и
нападают  на  галеры  республики  чуть  Ли  не  под  самыми  пушками   его
укреплений. На этот раз он внимательно вслушался в ответ коменданта.
   -  Ваша  милость,  -  сказал  тот,  -  изволили   задать   мне   вполне
естественный, который  задаем  и  мы  все,  начиная  от  меня,  коменданта
крепости, и кончая последним солдатом гарнизона. Ах, синьор граф, до  чего
же могут впасть в уныние из-за неудачи даже  самые  храбрые  воины!  После
патрасского дела благородный Орио утратил всю свою мощь и  дерзновенность.
Мы просто изнываем здесь от безделья, а ведь было время,  когда  он  корил
нас за лень и  медлительность.  Господь  свидетель,  мы  этих  упреков  не
заслуживали. Но хоть они и были несправедливы, мы предпочитали  бы  видеть
его таким, чем в унынии, в которое  он  впал.  Ваша  милость,  можете  мне
поверить, - добавил Леонцио, понизив  голос,  -  это  человек,  потерявший
голову. Если бы два месяца назад ему хотя бы рассказали о  вещах,  которые
теперь происходят у него на глазах, он бы ринулся,  как  морской  орел,  в
погоню за этими чайками. Он не знал бы ни сна, ни отдыха, он  бы  куска  в
рот не взял, пока не истребил бы этих пиратов и не убил бы своей рукой  их
вожака! Но увы! Они кидают нам вызов под нашими же укреплениями, и красный
тюрбан ускока нагло маячит у нас перед глазами. Нет сомнения, именно  этот
гнусный пират и напал сегодня на вашу светлость.
   - Возможно, - равнодушным тоном ответил Эдзелино.  -  Одно  несомненно:
несмотря на свою неслыханную дерзость, эти пираты  не  могут  совладать  с
хорошо вооруженной галерой. На моем судне  только  шестьдесят  вооруженных
людей, и однако мы, я думаю, справились бы со всеми  объединенными  силами
миссолунгцев. Конечно, не считая даже этой мощной галеры, что стоит там на
якоре, у вас здесь больше людей и припасов, чем нужно для  того,  чтобы  в
несколько дней уничтожить всю эту мерзкую нечисть. Что подумает Морозини о
поведении своего племянника, когда узнает, что здесь творится?
   - А кто осмелится сообщить ему об этом? - произнес Леонцио с улыбкой, к
которой примешивались и желчность и страх. - Мессер Орио беспощадно  мстит
за обиды, и если бы хоть малейшая жалоба на него дошла до  слуха  адмирала
из этого проклятого места, даже последний здешний юнга не избавился бы  до
самой  смерти  от  последствий  гнева  Соранцо.  Увы!  Смерть  -   пустяк,
случайность войны. Но стареть  под  ярмом,  без  славы,  без  выгоды,  без
продвижения - что может быть хуже в  солдатской  жизни?  Кто  скажет,  как
принял бы прославленный Морозини жалобу  на  своего  племянника?  Я-то  уж
наверное не встану на чашу весов, если на другой чаше такой  человек,  как
Орио Соранцо!
   - А из-за этих опасений, - с негодованием возразил Эдзелино, - торговле
вашего отечества чинятся препятствия, добрые купцы разорены, целые семьи с
женщинами и детьми неотомщенные погибают в путешествиях жестокой  смертью.
Низкие бандиты, отбросы всех наций, издеваются над венеци