втобуса запрыгнул в 
открытые двери. Поднявшись, среди пустых сидений привычно огляделся - все в 
порядке, здесь я - единственный пассажир.

              14.

     Что может сниться человеку, коль превратился он во сне
в сиющую дрянью реку иль стол обеденный в говне.
     Какие  могут быть призывы к любви, к высокой красоте,
когда облезлый и плешивый стоишь пред миром  в наготе.
     Какая может быть музы'ка, какой Бетховен и Моца'рт,
когда на чреслах только лыко, и вместо скрипки в пальцах сжат
     орущий гнусно поросенок... Какая может слава быть,  
когда мне хочется спросонок себя, себя, себя убить?
      Убить, исчезнуть, раствориться, как кот в азотной кислоте...
Уйти в колодцы, как зарница... что дым, исчезнуть в пустоте... 
      Но держит за душу, как ниткой,
                                                как тросом тракторным, стальным -
любовь твоя - ночной улыбкой и лоном ласковым, живым...
      И чтобы выжить, я ль не знаю - совсем не тот я на земле,
каким кажусь я негодяю, идущему с ножом ко мне. 
      Да не покинет душу мужество, и не разверзнется земля, 
все потому что, потому что ты помнишь лучшего меня...
      
   
              15.

     Мне показалось, что я вошел в церковь - в сумеречной квартирке Нины горели 
разноцветные свечи, пахло то ли ладаном, то ли подожженными ароматическими 
травами,  на полках и на столе в кувшинах теснились засохшие черные цветы, и 
тускло поблескивали по стенам пять-шесть русских икон и кресты разной формы и 
размеров...  Шопен, Шопен, траурный марш: там-та-та-там.           
     Нина открыла дверь, как только я позвонил, - словно стояла возле порога и 
ждала:
  - Наконец-то. - Впрочем, она точно так же прошептала, когда мы с ней впервые 
упали на диван у меня дома. 
     Она уже была одета ко сну, в черной кружевной ночной рубашке, лицо и без 
того бледное показалось мне совершенно белым, словно молодая женщина больна. 
Может быть, у нее не отгул, а что-то серьезней? 
     Я сразу отстранился - как бы из-за того, что мне показалось, что я на что-то 
наступил... сел на стул. Поправил на краю стола глиняный горшок с поникшим, но 
источающим сладкий запах растением...
     Как же спросить про чемодан? Сразу - неловко. А вдруг она сдала его куда-
нибудь на хранение? Смотрит же телевизор, там все герои вечно прячут что-
нибудь на вокзалах и аэропортах, и вообще мне кажется в последнее время: мы в 
России  начинаем жить по навязанным сюжетам, говорить навязанными 
бесстыдными фразами, вроде: "Ты под душ?"  или "Тебе мартини?" Впрочем,
сегодня Нина молчала. Встала передо мной, сидящим, и пристально стала 
смотреть мне в глаза. 
     - Куда-то уезжал? Я приходила к тебе после работы... 
     - Был в Железограде, у сестры. 
  Снова молчание. Сейчас придется с ней спать. И вдруг, вспомнив медбрата на 
полу в позе йога, я неуверенно пробормотал:
 - Мне голос был... сегодня я должен войти в медитацию... Может вместе? Я еще не 
умею...
  Остроносое бледное Нины лицо омрачилось, но потом медленно - она, видимо, 
заставила себя - просияло.
  - Что ж, это тоже важно в жизни. Ты только начинаешь? Вымойся и приходи.
  Вскоре мы с ней сидели на полу в метре друг от друга (она - в позе лотоса, я - кое-
как подвернув под себя ноги) и, зажмурившись, думали каждый о своем. 
Неожиданно она сказала: 
     - Извини... 
  - Да?
  - Тебе нравится моя грудь?
  - Что? - я растерялся. Открыл глаза, глянул на женщину. - Конечно... а что? 
  Не размыкая век, очень серьезно спросила: 
  - Хочу немного увеличить... одобряешь?
  - Зачем?!
 Поводя носом, с  закрытыми глазами, она прошептала:
 - Меня... меня назвали плоскодонкой...а у нас уже тоже делают. Андрей, всего 
пятьсот долларов. Я триста собрала. 
    - Зачем?! - искренне изумился я. - У тебя вполне нормальная... Зачем тебе 
искусственная... силикон или еще что-то?..
     Она повернулась ко мне, цепко взяла за руку:
  - Вот потрогай... и честно, честно!
     Чувствуя себя актером в идиотской пьесе, я потрогал. Конечно, перси были 
маленькие, жидкие. Но ведь у женщин, если они родят, мгновенно меняется все... 
Я начал что-то неуверенно бормотать, успокаивая Нину, но вызвал лишь поток 
бурных слез. Она обняла меня, прижалась... ее колотила дрожь... 
  - Я никому, никому не нужна... я перепробовала три религии... и это  тоже все 
ерунда, ерунда... Возьми меня замуж, Андрей. Можешь даже сразу развестись, но 
возьми  замуж, чтобы я почувствовала себя женщиной, как все... А то стихи 
читают, иконы дарят... ночь проведут и - след простыл... "Плоскодонка"... слово-
то!
  Я спал и не спал. Среди ночи открыл глаза - женщина неслышно лежала, 
отвернувшись к стене. После истерики, после того, как мы с ней напились 
разведенного спирта ( более ничего у нее не нашлось), а потом неистово 
поистязали друг друга в постели, Нина забылась, видимо, надолго.    
  Я поднялся, тихо оделся. Еще перед тем как лечь спать, я заметил - мой чемодан 
стоял за телевизором на ножках, в темном углу. Может, для Наташи какой-нибудь 
документ у Нины прихватить? Нет, стыдно. Как-нибудь вывернемся. 
  Прикрывая за собой дверь, потянул посильнее, чтобы ее не открыло сквозняком - 
английский замок очень громко щелкнул. Не дай бог, Нина проснулась - я 
покатился вниз по лестницам подъезда, скорей на улицу... 
   Где тут такси, леваки? Катится микроавтобус "ниссан" в нужную мне сторону - я,
подскакивая от нетерпения, поднял руку - меня подобрали. И прежде чем я успел 
оглядеться, движущаяся дверь с лязгом закрыла выход. Внутри салона не включая 
света сидели в пятнистых одеждах угрюмые люди неопределенного возраста с 
автоматами - то ли милиционеры, то ли собровцы. 
  Вот так повезло! Сейчас они меня с моими долларами ограбят и выбросят на 
асфальт. Но они молча курили. Один только спросил:
 - Тебе далеко?
 - До больницы. Друга оперировали.
    - После Студенческого сам добежишь. Мы - в сторону.
 Боже, зачем я сказал "до больницы"? И кто же на рассвете оперирует? Хотя чего
не бывает... Но у меня же, кроме чемодана, на коленях футляр от скрипки! Если 
они люди Мамина, я погиб. Сейчас они мне об этом прямо скажут.
  "Два туза, а между - дамочка вразрез.. Я имел надежду, а теперь я без. Ах, какая
драма, пиковая дама, ты мне жизнь испортила навек... И теперь я бедный, и худой 
и бледный, никому не нужный человек."
  Однако то ли это были люди не Мамина, то ли не обратили в темноте внимание на 
мой багаж, но в Студенческом позволили мне благополучно сойти, и я остался, 
глядя, как "ниссан" сворачивает  в березовую рощу, скорее всего, к спортивным
базам. Может, собираются кого-то там  "брать", а может, в сауну едут после
работы...          
  А я побежал по пустынному шоссе  к больнице.
  Бабули в приемном покое уже не было - сидел лысый  старичок с ушами, как у 
тушканчика, позевывая и листая, кажется, ту же книгу с блестящей обложкой.
 - У нас мать помирает... - задыхаясь, выпалил я. - Вот... за сестрой. - Приподняв, 
показал чемодан. - Тут все ее одежки... - Боже, зачем я кощунствую?! Но я же 
понимаю - на деда это больше всего подействует. - Маманя... А Наташка - в 
третьей. Ей уже лучше. Ну, ч„ такое - дизентерия?.. Сами вылечим.
 - Мать... это, конечно... - закивал старик, приставая и садясь. - Иди сам за ей, если 
добудишься...
 - Добужусь... - Я уже шел с вещами по коридору. Вот здесь, направо... с конца 
вторая дверь. Толкнул - в палате темно. 
 - Наташа?.. Наташечка?..
 Послышался шелест - так шелестят листья... По линолеумному полу ко мне бежит 
маленькая тень. Горячими руками обвила шею, обожгла горючими слезами:
    - Ты меня не бросил?.. ты вернулся?..  вернулся?..
    От родной моей, маленькой женщины пахнет эфиром и чужими густыми духами.  
 - Быстрей... быстрей... - я завел ее в  конце коридора в туалет (может, даже 
мужской) и стал подавать одежды в приоткрытую дверь.  
  Потом сам туда юркнул  - вытащил из футляра бутылку и газеты, попытался 
футляр со скрипкой втиснуть в опустевший чемодан  - не получается! Торопливо 
обмотал футляр газетами и обвязал своим ремнем, как если бы это была телячья 
или свиная ляжка...  
  На улице с транспортом повезло - дежурный автобус стоял и бил копытом. 
  Вокзал перед рассветом, к сожалению, был пуст. Все основные поезда с Дальнего 
Востока и из Китая на Запад уже прошли. Мы затравленно постояли в углу, за 
деревянной будкой одного из киосков. В шесть десять радио гулко объявило 
посадку  на первую электричку... И я вдруг понял: вот шанс! На электрички билеты 
продаются без предъявления  каких-либо документов. И все электрички не 
проверить. Доедем, например,  до Ачинска с его лесом дымных труб, там можно 
подсесть на междугородний автобус, который идет из нашего же города в Томск 
или в Кемерово. И вряд ли  уже там, за Ачинском, на дорогах дежурят маминские  
"гаишники"... Возможно, и совсем прекратили дежурство. Прошло три дня. Вдруг
Мамин отступился?  
   Купив билеты, хватаю Наташу за руку и бегом - на перрон. И в вагон, где нет 
никого.
   Через минуту поезд  тронулся. Из вагона в вагон идут редкие пассажиры. Мы 
сели справа, на заднюю скамейку у окна, я обнял голову Наташи ( как если бы она 
плакала или спала) и сам закрыл глаза. Человека с закрытыми глазами труднее 
опознать. Футляр со скрипкой (вернее, безобразный сверток) прижат Наташей к 
стенке,  полупустой чемодан  я поставил на столик вплотную к окну - от этого хоть 
немного, но темней.
  - Милый... - шепчет еле слышно Наташа. - Я столько пережила... я, наверно, 
поседела? - Она дергает левой туфелькой, словно нажимает и нажимает на некую 
педаль, и я вспоминаю - она и в постели так делает, когда задумывается, и я еще 
сильнее обнимаю мою красавицу.
  - Все будет хорошо... 
  - А по телевизору мою фотку показывали... ты видел? 
  - Когда?. - Меня снова охватывает страх. - Показывали?
  - Раза три...   "Ушла из дома и не вернулась". Я чуть не умерла.
   Боже мой!.. Нас могут опознать - местное телевидение смотрят во всей области.
  На вокзале Ачинска стоит толпа, смотрит на выходящих  - народ готов ринуться в 
электричку, чтобы занять места - едут в "столицу".
  Быстро проходим по краю перрона, мимо мертвых деревьев неопределенного рода 
в коросте пыли - к базарчику, мимо бабушек, продающих кедровые орехи,  
сникерсы и магазинный кефир, и оказываемся на площади, где нещадно дымя 
разворачиваются длинные автобусы.
   Я  подошел к краснолицему водителю, который курит, поглядывая на часы.          
  - Вы в Кемерово? Возьмете нас?
  - Стойте вон там, у столба, - загорелый как бес парень кивнул. А может, он и есть 
черт из моих снов? В мире нет случайностей... - Дежурная проверит билеты, я 
трогаюсь - а дверь открыта... - Он вдруг пристально глядит на мою Наташу.
  Мы с ней попятились (неужто узнал?!), отошли в сторону. Попроситься немедля 
на другой автобус? На который? До Томска?
   -  Ой!.. - вдруг залилась краской Наташа. - Мне надо куда-нибудь зайти... я тогда 
постеснялась... а сейчас - я не выдержу дорогу...
 - Ну, конечно. - Как же не подумал, эгоист и  болван.
 Когда она вернулась, кемеровский автобус все еще не двигался, пыхтя 
компрессором. И к счастью, водитель, забыв про мою Наташу, весело шептался с 
девицей в черной кожаной куртке, с соломенными волосами по плечам. Они оба 
лузгали семечки. И ни одного милиционера.
  - Слушай, а тебе не надо каких-нибудь лекарств?
  - Они мне выписали антибиотик... я уже допиваю... Взяла с  собой, не беспокойся.
  Через  два часа на автобусе с краснолицым водителем мы въехали в чужую 
губернию, как сказали бы в прошлом веке. Я пытался вспомнить, есть ли у меня 
знакомые в этих краях. Приятели-музыканты живут в Новокузнецке... джазисты в 
Новосибирске... а вот в Кемерове... Но, повинуясь неясному чувству,  решил: едем 
именно в угольную столицу. Там шахтеры, там бастуют, там море милиции, там 
наверняка никакой мафии.
  А не купить ли мне  в самом деле за доллары скрипку получше? Не пускать на 
ветер деньги, а стать владельцем высококлассного инструмента? Он заставит меня 
снова,  как в юности, работать днями и ночами... трепетать, надеяться... Может 
быть, удастся победить болезнь пальцев,  усиленную - скажем прямо - пьянством, 
отчаянием, безволием, тихой радостью посредственного таланта - мол,  и так 
неплох в провинции? На безрыбье и ерш - осетр? И женщина бы поняла - любая 
женщина хочет верить в нечто высокое, несбыточное. И даже чем несбыточнее 
мечта, тем больше верит любящая женщина, страдает вместе с тобой,  жалеет тебя. 
А уж девчонку и вовсе можно научить любить музыку, полюбить страсть 
безмерной работы? И начнется для нас новая, красивая жизнь?
  Но если Мамин так упорно ищет Наташу... а поскольку я исчез, ищут теперь и 
меня... человека со скрипкой везде заметят, запомнят и - мигом выведут пред 
блаженно сомкнутые маминские  очи. Надо бы и эту-то старую куда-нибудь прочь 
убрать...
  Но что я еще умею? Стихи Блока читаю километрами  - кому нужен Блок? "...
Девичий стан, шелками схваченный в туманном движется окне..."  Это
перебивается омерзительными текстами про другие окна: "Сижу на нарах, как
король на именинах, и пайку серого желаю получить... Гляжу, как сыч, в окно, 
теперь мне все равно, я никого уж не сумею полюбить!"
  - О чем думаешь? - шепчет, прижимаясь к мне, Наташа. И игриво смеется. - Я 
тоже. - Какая она еще глупышка. 
  А мне бы с ума не сойти...
  Среди елового леса возник красный городок строящихся коттеджей... свежие 
доски высыпаны на землю, стропилами обозначены ампирные крыши... кое-где 
блестит жесть, сверкает сварка... Вишневые и  цвета перезрелой сливы округлые 
иномарки приткнулись где попало... Значит, город близко. Не остановиться ли 
здесь? Помню, мне уважительно говорила родня бывшей жены, что я ловко и 
точно - как по ниточке - загоняю гвозди. И кирпич кладу аккуратно, как 
задумчивый картежник карты. Особенно поражало деревенских родственников, 
почему я красную нитку вокруг головы наматываю. Что ли, в какую-то особенную 
веру подался? С ума сошли нынче с верами. А это - чтобы волосы не мешали. Да 
из пижонства тоже, конечно.
  - Выходим!.. - я поднял Наташу. - Быстро!..
  Водитель удивленно покосился, но дверь открыл. Мы остались одни на шоссе. 
Сыпал мелкий осенний дождь - полутуман-полудождь. Есть такое великое русское 
слово - дождичек.  Так вот, именно он и сеялся, когда мы с Наташей сошли из 
автобуса на чужую землю.
  И обгоняя события, сразу скажу, что первый вопрос, который нам задали 
строители коттеджей, вечно пьяные диковатые парни:
  - Документы есть? 
  - Нет!.. - догадалась счастливо ответить Наташа. 
  Но я-то, обалдуй, уже протягивал краснокожую книжицу. Один парень, похожий 
на казаха или хакаса при усах и бородке Христа, быстро выхватил ее у меня:
  - Тэк... Сабанов... о-о, так вы из вотчины великого Мамина?! Как он там?! Говорят, 
всех соперников по Енисею пустил - присобачил снизу к плотам?!
   И здесь слышали про Валерия Петровича! А может, и телевизор наш смотрят, и 
Наталью сейчас признают? Усиленно подмигивая, чтобы перенести от нее на себя 
внимание, я пробормотал:
   - Насчет паспорта... он кого-то тамошнего... А фотка - моя. Хорошо приклеил?!
   Хакас ( или казах), хохотнув, внимательно оглядел фотокарточку в паспорте:
  - Класс!.. Так вы сами не оттуда? 
  - С Урала, - соврал я. - С  родины президента.
  Почему-то это сообщение всех развеселило. И один бомж (иначе его не назову - 
весь грязный, в опилках, со спутанными волосами, в кедах без шнурков) заорал, 
размахивая руками, как крыльями:
  - Мы тебя будем звать "Перзидент"! У нас тут у всех клички.
  - А тебя как зовут? - напористо осведомился я. 
  - Воробей, Воробей меня зовут!.. 
  И вот таким образом мы с Наташей вошли в новый для нас мир.
 
   16.
 
 И снилось мне - в угрюмом зале, где две-три лампочки и мгла,
мои знакомые стояли - толпа немая замерла.   
 Кто превратил их в белый мрамор? Какой неведомый мороз? 
Вот это кто? Ах, это - мама. Я обнял и ослеп от слез!
    Такая встреча хуже ада... Но вдруг я понял - здесь не смерть.
Чтобы мама ожила, мне надо ее теплом своим согреть.
     Я обнял крепче - засияли глаза, и поднялась рука...
Но закричали в страшном зале другие: - Мы стоим века.
     Ты бросил нас!.. - Мои родные, друзья забытые давно, 
стояли страшные, седые - и ждали друга все равно.  
      И я метался, я старался их разбудить скорей, помочь... 
Один - поэт - уж улыбался... но сам я замерзал в ту ночь.
     И бегал вновь, не успевая, их обогреть хотя б едва -
вот засветилась плоть живая любимой... но опять мертва.
     Но мама! Я вернусь к старушке... Но - милая вдали зовет...
Но - друг!..  По залу, словно пушки, звучат проклятья! И вот-вот
      прервется сон... но я же должен успеть их оживить... но нет
во мне тепла. О боже, боже!.. Они прождали столько лет.
     Стою в бессилье. Надо честно сказать - никчемен я и пуст.
Сон удержать пытаюсь тщетно. И верно, одинок проснусь. 
 
 17.
 
  Нам отвели для жизни чердак трехэтажного коттеджа некоего богача Стукалова 
по кличке Стук,  застреленного год назад из вальтера в туалете оперного театра, 
после чего, говорят, его жена-красавица осталась нищей, ибо все деньги Стука 
были в деле, а значит - в темных чужих руках. Но дом за городом остался, братва 
не стала его отнимать у вдовы. Достраивать хоромы ей не под силу, так и стоит 
дворец с пустыми окнами на опушке красного бора, над логом, в котором 
образовано искусственное озерцо. 
   Из-за того, что в каменном здании холодно ( и зима на носу), мне новые друзья 
выдали взятую непонятно где ржавую, измятую железную печурку с коленчатой 
трубой. Дровишек я сам нарубил в лесу, насобирал хвороста и сосновых шишек. 
Окошечко со стороны леса мы с Наташей завесили толем, а  выходящее на свет, 
юг, к озеру - я, как умел, застеклил.  
  Но втайне я не готовился к долгому здесь житию, к зимовке. Страх тряс мои ноги. 
Надеялся, что Новому году смотаемся куда-нибудь... утихнет облава, смолкнут 
разговоры - и мы рванем прочь. Есть хороший поезд Иркутск - Ташкент... кто нас 
будет искать в Таджикистане? А если уже нет такого поезда - выберем другой. Я 
слышал, можно безо всякой визы проехать в Казахстан, в Белоруссию...
  Как хорошо, что я тогда обмотал газетами футляр со скрипкой. Но и в таком виде 
он вызвал интерес. Мои новые дружки спросили:
  - Где-то мясцо стибрил?
 Я, утвердительно кивнув, пробурчал что-то невразумительное  в ответ. Но чтобы 
они остались именно при этом мнении, сходил в соседний шахтерский поселок, 
купил там рюкзак и ляжку свиньи, которую и вынес вечером к общему костру.
  Надо сказать, живущие тут бродяги к нам с Наташей поначалу отнеслись по 
доброму. Кроме печки, приволокли матрас, драную медвежью шкуру, которую мы 
под матрас и постелили. А пуховое (австрийское) одеяло и простыни мы сами 
купили.
   Конечно, не обошлось без игривых намеков:
  - Поделился бы... у нас тут кроме волчиц в лесу и коз в деревне труба.
   Мы с Наташей в ответ на это весело хохотали, но, оставшись одни, бросались 
друг другу в объятия, словно нас вот-вот кто-то разлучит, и засыпали - если 
засыпали - на рассвете в изнеможении... Ее холодные белые грудки, горячий 
плоский живот... зябкие коленки и жаркая шея... замершие глаза и задыхающийся 
рот - я целую то верхнюю губу, то нижнюю... Впрочем, через мгновение личико ее 
может стать совершенно спокойным, скучающим, как бы старушечьим, а левая 
ножка начинает по привычке дергать левой ступней  вверх-вниз, будто нажимает и 
отпускает неведомую педаль... Может быть, мама в свое время учила ее, 
маленькую, работать на швейной машине с ножным приводом.
  Утром мы осторожно спускались по недостроенным кирпичным лестницам и 
шатким деревянным трапам вниз умыться. Валявшиеся повсюду бруски и доски с 
гвоздями я перевернул ржавыми остриями вниз. Но не это вызывало в нас опаску и 
замедляло ежесекундно шаги - пугал крик сороки или гвалт