ы,  -  но  стоит
колониальному губернатору уйти в отставку, и он - ничто, ноль  без  палочки.
Отец Дороти Таунсенд живет теперь на пенсию в маленьком доме на Эрлс-Корт, в
Лондоне. Мать Китти еще подумала бы, стоит ли идти к Дороти в гости, если бы
та ее пригласила. Отец Китти, Бернард Гарстин,  -  королевский  адвокат,  не
сегодня  завтра  будет  назначен  судьей.  И   живут   они,   как-никак,   в
Саут-Кенсингтоне.

4

     Когда  Китти  после  свадьбы  приехала  в  Гонконг,  ей  было   нелегко
примириться с тем, что ее положение в обществе  определяется  специальностью
ее мужа. Да, встретили ее очень радушно, и первые два-три месяца они чуть не
каждый вечер бывали в гостях. Когда их пригласили на обед  в  губернаторский
дом, губернатор сам повел  ее  к  столу,  как  новобрачную;  но  она  быстро
смекнула, что как жена правительственного бактериолога котируется  невысоко.
Это ее рассердило.
     - Какое идиотство, - заявила она мужу. - Да таких, как эти люди,  мы  в
Англии в грош не ставили. Моей маме и в голову не пришло бы пригласить их  к
нам на обед.
     - Пусть это тебя не  волнует,  -  ответил  он.  -  Ведь  это  не  имеет
значения.
     - Конечно, не имеет значения, это только показывает, какие они  идиоты,
но, когда вспомнишь, какие люди бывали у нас в  доме,  как-то  странно,  что
здесь на нас смотрят сверху вниз.
     Он улыбнулся.
     - С точки зрения света, ученый - величина несуществующая.
     Теперь-то она это знала - не знала тогда, когда выходила за него замуж.
     - Не могу сказать, что меня очень радует, когда меня сажают  за  столом
рядом с агентом пароходной компании, - сказала она и засмеялась, чтобы он не
усмотрел в ее словах снобизма.
     Может быть, за наигранной легкостью  ее  тона  он  почувствовал  упрек,
потому что робко пожал ее руку.
     - Мне очень жаль, Китти, милая, но ты не огорчайся.
     - А я и не думаю огорчаться.

5

     Нет, не мог это быть Уолтер. Не иначе как кто-нибудь из слуг, а это,  в
конце концов, неважно. Слуги-китайцы все равно все знают. Но  умеют  держать
язык за зубами.
     Сердце ее чуть екнуло, когда она вспомнила,  как  поворачивалась  белая
фарфоровая дверная ручка. Нельзя больше так рисковать. Лучше  встречаться  в
лавке у антиквара. Никто ничего не подумает, даже если увидит, как она  туда
входит, а уж там они в безопасности. Хозяин лавки знает, какой пост занимает
Чарли,  и  не  такой  он  дурак,  чтобы   вызвать   недовольство   помощника
губернатора. И вообще все неважно, кроме того, что Чарли ее любит.
     Она вернулась в  свой  будуар,  бросилась  на  диван  и  потянулась  за
сигаретой. Увидела какую-то записку, лежащую  на  книге,  и  развернула  ее.
Записка была наспех написана карандашом.
     "Милая Китти!  Вот  книга,  которую  Вы  хотели  прочесть.  Я  как  раз
собиралась послать ее Вам, но встретила д-ра Фейна, и он сказал, что сам  ее
Вам передаст, так как будет проходить мимо дома. Ваша В. X."
     Она позвонила и, когда вошел бой, спросила,  кто  принес  эту  книгу  и
когда.
     - Принес хозяин, мисси, после завтрак.
     Значит, это был Уолтер. Она тут же позвонила по телефону  в  канцелярию
губернатора и, попросив соединить ее с  Чарли,  сообщила  ему  эту  новость.
Ответ последовал не сразу.
     - Что мне делать? - спросила она.
     - У меня идет важное совещание. К сожалению, сейчас говорить с вами  не
могу. Мой совет - никакой паники.
     Она положила трубку. Значит, он не один.  Экая  досада,  вечно  у  него
дела.
     Она села к столу и, опустив лицо в  ладони,  попробовала  спокойно  все
обдумать. Конечно,  Уолтер  мог  просто  решить,  что  она  заснула,  а  что
заперлась в спальне - что ж тут такого? Постаралась вспомнить, разговаривали
ли они с Чарли. Если и разговаривали, то, во всяком случае, негромко. И  еще
этот шлем. Болван, как он мог  оставить  его  внизу?  Впрочем,  какой  смысл
ругать Чарли, это было вполне естественно, да Уолтер, возможно, и не заметил
его. Он,  вероятно,  торопился,  забросил  книгу  и  записку  по  дороге  на
какое-нибудь деловое свидание. Странно только, что он попробовал все двери -
и внутреннюю, и обе с веранды. Если он решил, что она спит, едва ли стал  бы
ее тревожить. Как она могла так оплошать!
     Она встрепенулась и, как всегда при мысли  о  Чарли,  опять  ощутила  в
сердце сладкую боль. Да, дело того стоило. Он сказал, что выручит  ее,  а  в
худшем случае - что ж... Пусть Уолтер устраивает скандал. У нее есть  Чарли,
не все ли ей равно? Может, и лучше, если он узнает. Она  никогда  не  любила
Уолтера, а с тех пор, как полюбила Чарли Таунсенда, ласки мужа  стали  ей  в
тягость. Не захочет больше с ней жить  -  и  очень  хорошо.  Доказать-то  он
ничего не может. Если вздумает приставать к ней с расспросами, она все будет
отрицать, а если отрицать станет невозможно - выложит ему все  начистоту,  и
пусть делает что хочет.

6

     Через три месяца после свадьбы она уже знала, что ошиблась, но виновата
в этом не столько она сама, сколько ее мать.
     Портрет  матери  висел  тут  же  на  стене,  измученный  взгляд   Китти
задержался на нем. Она сама не знала, зачем повесила его - большой  любви  к
матери у нее не было. Имелась в доме и фотография отца, та стояла  внизу  на
рояле. Он тогда только что стал королевским адвокатом и по этому случаю  был
снят в парике и в мантии, но даже это не придало ему внушительности. Он  был
низенький,  сухонький,  с  усталыми  глазами  и   длинной   верхней   губой,
прикрывающей нижнюю, такую же тонкую. Шутник-фотограф попросил  его  сделать
веселое лицо, но лицо получилось  не  веселое,  а  строгое.  Именно  поэтому
миссис Гарстин, просматривая пробные снимки, остановила свой выбор  на  нем:
обычно опущенные уголки губ и грустные глаза придавали ему  покорно-скорбное
выражение, а в этом снимке она усмотрела нечто  глубокомысленное.  Сама  она
снялась в том туалете, в котором представлялась ко двору, когда ее  муж  был
повышен в звании. Она выглядела очень величественно  в  бархатном  платье  с
длинным шлейфом, ниспадающим эффектными складками, с  перьями  в  волосах  и
цветами в руке. Держалась она очень прямо. В пятьдесят лет  это  была  худая
плоскогрудая женщина с выдающимися  скулами  и  крупным,  благородной  формы
носом. Волосы у нее были густые, черные, гладко  причесанные.  Китти  всегда
подозревала, что она их если не красит, то слегка подцвечивает.  Ее  большие
черные глаза никогда не оставались в покое - это, пожалуй, было в ней  самое
приметное: разговаривая с ней, люди сжимались при виде этих неуемных глаз на
бесстрастном, без единой морщинки желтом лице. Они скользили по  собеседнику
вверх  и  вниз,  перебегали  на  других  гостей  и   возвращались   обратно;
чувствовалось, что она вас зондирует, оценивает, в  то  же  время  улавливая
все, что происходит вокруг, и что слова, которые она  произносит,  не  имеют
ничего общего с ее мыслями.

7

     Миссис Гарстин была женщина жестокая, властная, честолюбивая, скупая  и
недалекая. Она была одной из пяти дочерей ливерпульского юриста,  и  Бернард
Гарстин познакомился с ней, когда приезжал в Ливерпуль  на  выездную  сессию
суда. Он производил тогда впечатление многообещающего молодого человека,  ее
отец уверял, что он далеко пойдет. Этого не случилось. Он был  старательный,
трудолюбивый, способный, но слишком слабовольный, чтобы выдвинуться.  Миссис
Гарстин презирала его. Однако она пришла к выводу, правда малоутешительному,
что сама может добиться успеха только через мужа, и принялась подгонять  его
по выбранной ею дороге. Она немилосердно пилила его. Она убедилась, что  при
большом  желании  можно  заставить  его  сделать  и  то,  что   претит   его
деликатности, - нужно только без отдыха бить в одну точку, и рано или поздно
он  смирится  и  уступит.  Со  своей  стороны  она  поставила   себе   целью
поддерживать знакомство только с  нужными  людьми.  Она  льстила  адвокатам,
которые могли передать ее мужу то или иное дело,  и  дружила  с  их  женами.
Лебезила перед  судьями  и  их  благоверными.  Обхаживала  подающих  надежды
политических деятелей.
     За двадцать пять лет миссис Гарстин  ни  разу  не  пригласила  в  гости
человека просто потому, что он ей нравился.  Через  определенные  промежутки
времени она давала званые обеды. Но  честолюбие  в  ней  вечно  боролось  со
скупостью. Она терпеть не могла тратить деньги. Она  уверяла  себя,  что  не
хуже других умеет пустить пыль в глаза, а обходится это  ей  вдвое  дешевле.
Обеды ее были долгие, обдуманы тщательно, но рассчитаны экономно,  и  до  ее
сознания просто не доходило, что люди, когда едят и беседуют, разбираются  в
том,  что  пьют.  Обернув  бутылку  шипучего  мозельвейна   салфеткой,   она
воображала, что ее гости принимают его за шампанское.
     Практика у Бернарда Гарстина была приличная,  но  не  обширная.  Многие
юристы с меньшим, чем у него, стажем давно  его  обскакали.  Миссис  Гарстин
заставила  его  выставить  свою  кандидатуру   в   парламент.   Расходы   по
предвыборной кампании взяла на себя партия, но и тут на пути  ее  честолюбия
встала скупость, и она не смогла заставить себя истратить достаточно  денег,
чтобы заручиться симпатиями избирателей. Бесчисленные пожертвования, которых
ждали от Бернарда Гарстина, как от любого кандидата, всякий раз  оказывались
поменьше, чем следовало. На выборах он не прошел.  Миссис  Гарстин  было  бы
очень приятно стать женой члена парламента, но неудача  не  сломила  ее.  Во
время предвыборной кампании  она  свела  знакомство  с  целым  рядом  видных
общественных деятелей, чем сильно повысила собственный престиж.  Она  знала,
что в палате общин ее муж все равно бы не отличился. Победа на выборах  была
ей нужна только для того, чтобы он мог рассчитывать на  благодарность  своей
партии, а такая благодарность, конечно, ему обеспечена, если он соберет  для
нее хоть несколько лишних голосов.
     Но он все еще был рядовым адвокатом, а многие, моложе его  годами,  уже
получили шелковую мантию. Ему тоже необходимо было добиться этой  чести,  не
только потому, что иначе он не мог надеяться стать судьей, но и просто  ради
нее: очень уж обидно было, входя в банкетный зал, уступать  дорогу  женщинам
на десять лет ее моложе. Однако тут ее муж оказал упорное сопротивление,  от
которого она давно  успела  отвыкнуть.  Он  боялся,  что,  став  королевским
адвокатом, лишится работы. Лучше синица в руках, чем журавль в небе,  сказал
он ей, на что она возразила, что поговорки - это последнее  прибежище  людей
умственно отсталых. Он дал ей понять, что доход его может сократиться вдвое,
зная, что для нее это самый веский аргумент. Она ничего не  желала  слушать.
Назвала его трусом. Не оставляла его в покое, и кончилось тем, что  он,  как
всегда, уступил. Подал прошение, и оно было быстро уважено.
     Опасения его оправдались. Карьеры он не сделал, дела вел редко.  Но  он
не жаловался и если упрекал жену, так только  в  душе.  Стал,  пожалуй,  еще
молчаливее, но дома он всегда был неразговорчив, и домашние его не  заметили
в нем перемены. Дочери всегда  видели  в  нем  только  источник  дохода;  им
казалось вполне естественным, что он с ног сбивается,  чтобы  обеспечить  им
еду и кров, туалеты, курорты и  деньги  на  булавки.  И  теперь,  когда  они
уразумели, что по его милости денег стало меньше, их безразличное  отношение
к нему окрасилось раздраженным  презрением.  Им  и  в  голову  не  приходило
спросить себя, каково приходится этому незаметному человечку,  который  рано
утром уезжает из дому, а возвращается вечером, когда уже пора  переодеваться
к обеду. Он был им чужой, но оттого, что это был их отец, они  считали  само
собой разумеющимся, что он должен их любить и лелеять.

8

     Но мужество миссис Гарстин поистине достойно восхищения. В том кругу, в
котором она вращалась и который для нее представлял весь мир,  она  от  всех
сумела скрыть, как тяжело ей далось крушение ее заветных планов. Старательно
рассчитывая  каждый  шиллинг,  она  продолжала  устраивать  званые  обеды  и
по-прежнему, принимая гостей, бывала весела и радушна.  Она  в  совершенстве
владела искусством пустой  болтовни,  которая  у  них  именовалась  светской
беседой. Она была незаменимой гостьей там,  где  другим  такая  болтовня  не
давалась, у нее всегда находилось о чем поговорить,  неловкое  молчание  она
умела сразу прервать каким-нибудь подходящим к случаю замечанием.
     Увидеть мужа членом Верховного суда она уже почти не надеялась,  но  он
еще мог рассчитывать на должность судьи в каком-нибудь графстве, а на  худой
конец - на пост в колониях. Пока же она утешилась  тем,  что  его  назначили
выездным мировым судьей в каком-то городке в Уэльсе. Но все свои надежды она
теперь возложила на дочерей.  Удачно  выдать  их  замуж  -  вот  возмещение,
которого она ждала за долгие годы бесплодных усилий. Дочерей было две: Китти
и Дорис. Дорис всегда была  дурнушкой  -  слишком  длинный  нос,  нескладная
фигура; для нее миссис Гарстин не метила высоко -  в  женихи  мог  сгодиться
любой молодой человек со средствами  и  приемлемой  профессией.  Зато  Китти
росла красавицей. Это стало ясно, еще когда она была маленькой  девочкой,  -
большие темные  глаза,  живые  и  лучистые,  вьющиеся  каштановые  волосы  с
рыжеватым отливом, прелестные зубы и изумительная кожа. Черты лица оставляли
желать лучшего: подбородок был слишком широк и нос, хоть и не такой длинный,
как у Дорис, все же великоват. Главный секрет ее красоты - молодость, думала
миссис Гарстин и чувствовала,  что  Китти  следует  выдать  замуж,  пока  не
облетело это раннее цветение. Когда она стала  выезжать  в  свет,  она  была
ослепительна - кожа и румянец как у ребенка, к тому же влажные  глаза  между
длинных ресниц сияют как звезды, взглянешь на них - сердце  замирает.  А  до
чего весела, до чего кокетлива! Миссис  Гарстин  сосредоточила  на  ней  всю
любовь, на какую была способна, - любовь жесткую,  практичную,  расчетливую.
Она опять лелеяла честолюбивые мечты - эта ее дочь должна сделать не  просто
хорошую, а блестящую партию, на меньшее она не согласна.
     Китти,  которой  с  детства  внушили,   что   она   будет   красавицей,
догадывалась о честолюбивых замыслах матери. Они совпадали с  ее  желаниями.
Она стала выезжать, и миссис Гарстин всеми правдами  и  неправдами  добывала
приглашения  на  балы,  где  ее  дочь  могла  познакомиться  с   подходящими
мужчинами. Китти произвела фурор. Красивая, к тому же не скучная, она  очень
быстро пленила десятка полтора мужчин. Но подходящих среди них  не  было,  и
Китти, хоть и была со всеми  одинаково  мила  и  приветлива,  ни  одному  не
оказывала предпочтения. По воскресеньям в гостиную в Саут-Кенсингтоне  валом
валили влюбленные молодые люди, но миссис Гарстин с одобрительной  улыбочкой
отметила, что Китти и без ее помощи умеет держать их на расстоянии. Китти  с
ними флиртовала, для забавы  сталкивала  их  лбами,  но,  когда  они  делали
предложение - а без этого  не  обходилось,  -  отказывала  им  тактично,  но
решительно.
     Так прошел и ее первый, и второй сезон, а идеальный  поклонник  все  не
появлялся на горизонте; но Китти была молода, и  миссис  Гарстин  рассудила,
что время терпит. Своим знакомым она разъясняла, что, по ее мнению, девушки,
которые выходят замуж до двадцати  одного  года,  достойны  жалости.  Однако
миновал и третий год, и четвертый. Некоторые из прежних вздыхателей  сделали
предложение по второму разу, но они все еще были бедны;  предложили  руку  и
сердце два-три совсем зеленых юнца, моложе Китти, а затем - некий  отставной
чиновник гражданской службы в Индии, награжденный орденом Индийской империи,
тому было пятьдесят три года. Китти по-прежнему много танцевала,  ездила  на
теннисные турниры и на крикетные матчи, на скачки в  Аскот  и  на  регаты  в
Хенли;  она  от  души  наслаждалась   жизнью,   но   ни   один   мужчина   с
удовлетворительным доходом и положением в обществе так  и  не  предложил  ей
стать его женой. Миссис Гарстин начала нервничать. Она заметила,  что  Китти
стали оказывать  внимание  мужчины  лет  сорока  и  старше,  и  уже  не  раз
напоминала дочери, что красота ее через год-другой поблекнет и что к каждому
сезону подрастают новые дебютантки.  В  семейном  кругу  миссис  Гарстин  не
стеснялась в выражениях и однажды  без  обиняков  заявила  дочери,  что  так
недолго и остаться на бобах.
     Китти только плечами пожала. Она-то считала,  что  все  так  же  хороша
собой, возможно даже еще похорошела,  поскольку  за  четыре  года  научилась
одеваться, а времени впереди достаточно. Если  б  ей  хотелось  выйти  замуж
только для того, чтобы быть замужем, нашлось бы сколько угодно желающих хоть
завтра вести ее под венец. А рано или поздно подходящий претендент не  может
не появиться. Однако  миссис  Гарстин  оценивала  обстановку  более  трезво:
негодуя в душе на красивую дочку, упустившую время, она немного снизила свои
требования и, вспомнив о существовании мужчин, зарабатывающих на  жизнь  той
или иной профессией (раньше, в  гордыне  своей,  она  эту  категорию  вообще
отметала), стала присматривать для Китти какого-нибудь молодого  юриста  или
бизнесмена, способного, на ее взгляд, добиться успеха.
     Китти минуло двадцать пять лет, а она все еще не была  замужем.  Миссис
Гарстин совсем извелась, и нередко ее разговоры с  дочерью  принимали  очень
неприятный оборот. Она спрашивала, долго ли еще Китти намерена сидеть на шее
у отца. Он, мол, и так живет не по средствам, чтобы предоставить  ей  больше
возможностей, а она ими не пользуется. Миссис Гарстин ни разу  не  подумала,
что, может быть, это она сама своей излишней предупредительностью  отпугнула
не  одного  сына  богатых  родителей  или  наследника  титула,  которых  так
беспардонно поощряла. Неудачу Китти  она  приписывала  ее  глупости.  А  тут
подошло время вывозить в свет Дорис. У Дорис по-прежнему был длинный  нос  и
нескладная фигура, и танцевала она плохо. И в первый же сезон  обручилась  с
Джеффри Деннисоном. Он был  единственным  сыном  процветающего  хирурга,  во
время войны получившего титул баронета. Джеффри предстояло унаследовать этот
титул (конечно, медицинский баронет  -  это  не  Бог  весть  что,  но  титул
как-никак есть титул), а также весьма солидное состояние.
     Китти с перепугу вышла замуж за Уолтера Фейна.

9

     Познакомилась она с ним совсем  недавно,  особенного  внимания  ему  не
уделяла. Она даже не помнила, когда впервые с ним встретилась,  он  сам  уже
после их помолвки сказал ей, что это  произошло  на  одном  балу,  куда  его
привели какие-то знакомые. В тот вечер она его,  можно  сказать,  вообще  не
заметила и если танцевала с ним, так только потому, что по доброте сердечной
танцевала со всеми, кто ее приглашал. Она и не узнала его, когда  дня  через
два, на другом балу, он подошел и заговорил с ней. А потом заметила, что  он
бывает во всех домах, куда она ездит, и однажды смеясь сказала ему:
     - Вы знаете, я с вами танцевала не меньше десяти раз, не мешало бы  мне
знать, кто вы есть.
     Он был явно поражен.
     - Как, вы не знаете? Ведь нас знакомили.
     - Ой, люди всегда говорят так невнятно. Я бы не удивилась, если б и  вы
не знали мою фамилию.
     Он улыбнулся. Лицо у него было  серьезное,  даже  немного  суровое,  но
улыбка очень славная.
     - Конечно, я ее знаю. - Он сделал паузу,  потом  спросил:  -  А  вы  не
любопытны?
     - Не больше, чем всякая другая женщина.
     - И вам даже не пришло в голову кого-нибудь спросить, кто я такой?
     Забавно,  подумала  она,  неужели  он  воображает,  что  это  может  ее
интересовать?  Но  она  не  любила  обижать  людей  и  одарила   его   своей
ослепительной улыбкой, а ее  глаза,  два  озерка  в  чаще  деревьев,  так  и
лучились добротой.
     - Так как же вас зовут?
     - Уолтер Фейн.
     Ей было непонятно, заче