- на всем поставили крест. И ради чего? Что их ждет  взамен?  Жизнь,
полная самопожертвования и лишений, послушание, изнуряющая работа и молитва.
Этот мир для них поистине место изгнания. Жизнь - крест, который  они  несут
добровольно, но в сердце их не умирает ожидание  -  да  что  там,  это  куда
сильнее - не ожидание, а страстное желание  смерти,  которая  откроет  перед
ними жизнь бесконечную.
     Китти стиснула руки в горестном недоумении.
     - И что же?
     - А если "жизни бесконечной" нет? Подумайте, что это  значит,  если  со
смертью действительно кончается все? Они от всего отказались - и не получили
ничего. Их обманули. Одурачили.
     Уоддингтон ответил не сразу.
     - Вот не знаю. Не знаю, так ли  уж  это  важно,  что  их  высокая  цель
оказалась иллюзией. Жизнь их сама по себе прекрасна. Мне представляется, что
на мир, в котором мы живем, можно смотреть без отвращения только потому, что
есть красота, которую человек время от времени создает  из  хаоса.  Картины,
музыка, книги, которые он пишет,  жизнь,  которую  ему  удается  прожить.  И
больше всего красоты заключено в  прекрасно  прожитой  жизни.  Это  -  самое
высокое произведение искусства.
     Китти вздохнула. Его рассуждения показались ей сухими.  Ей  было  этого
мало.
     - Вы бывали на симфонических концертах? - продолжал он.
     - Бывала, - улыбнулась она. - В музыке я мало что  смыслю,  но  слушать
очень люблю.
     - Каждый музыкант в оркестре играет на своем инструменте,  и  много  ли
ему известно о тех сложных гармониях, что  из  этого  рождаются?  Он  играет
только свою, порой очень скромную партию. Но он знает, что симфония чудесна,
чудесна, даже если никто  ее  не  слышит,  и  он  доволен  тем,  что  в  ней
участвует.
     - Вы как-то говорили о Дао, - сказала Китти. - Объясните мне,  что  это
такое.
     Уоддингтон кинул на нее быстрый  взгляд,  секунду  колебался,  а  потом
заговорил с едва заметной улыбкой.
     - Это Путь и Путник. Это вечная дорога, по которой движется все  живое,
но ее никто не создал, ибо она сама - живая. Она все и  ничто.  От  нее  все
возникает, ей подчиняется и к ней в конечном счете возвращается. Это квадрат
без углов, звук, не слышный уху, образ без формы. Это  необъятная  сеть,  и,
хотя ячейки ее огромны, как море, она ничего сквозь себя не пропускает.  Это
святая святых, где все могут найти прибежище. Оно  -  нигде,  но  его  можно
увидеть и не выглянув из окна. Не желай желать, учит оно,  предоставь  всему
идти своими путями. Смиряющийся будет сохранен. Сгибающийся будет выпрямлен.
Неудача - основа успеха, а в успехе таится зародыш неудачи; но  кто  скажет,
когда одно сменится другим? Стремящийся к нежности может уподобиться  малому
ребенку. Доброта  приносит  победу  нападающему  и  спасение  защищающемуся.
Могуществен тот, кто одолеет себя.
     - А это что-нибудь значит?
     - Когда вольешь в себя стаканчиков десять и смотришь на звезды,  иногда
кажется, что как будто и значит.
     Наступило молчание, и опять его нарушила Китти:
     - Скажите, "Собака околела" - это цитата?
     Уоддингтон улыбнулся и уже готов был ответить. Но возможно, что  в  эту
минуту восприятие его было обострено больше обычного. Китти не  смотрела  на
него, но что-то в ее лице заставило его поостеречься.
     - Не знаю, - ответил он. - Вполне возможно. А что?
     - Так. Просто вспомнилось. Как будто что-то знакомое. И снова молчание.
     - Когда вы остались наедине с вашим мужем, - заговорил Уоддингтон, -  я
побеседовал с полковым врачом. Мне хотелось узнать кое-какие подробности.
     - И что же?
     - Он был очень возбужден. Я, возможно, неправильно его понял. Насколько
я мог разобрать, ваш муж заразился во время какого-то эксперимента.
     - Он все время ставил эксперименты. Ведь он был не практикующим врачом,
а бактериологом. Потому ему так и хотелось сюда попасть.
     - Но я  не  понял  вот  чего:  то  ли  он  заразился  нечаянно,  то  ли
сознательно экспериментировал на себе.
     Китти сильно побледнела. Мысль эта привела ее в содрогание.  Уоддингтон
коснулся ее руки.
     - Простите, что возвращаюсь к этому, - сказал он мягко.  -  Я  подумал,
может быть, это послужит вам утешением...  в  таких  случаях  ужасно  трудно
сказать что-то нужное... я подумал, что для  вас  это  важно  -  знать,  что
Уолтер умер на посту, как мученик за науку.
     Китти пожала плечами и ответила чуть раздраженно:
     - Уолтер умер от разбитого сердца.
     Уоддингтон промолчал. Она медленно повернулась и  посмотрела  на  него.
Лицо ее было бледно, сосредоточенно.
     - Почему он сказал "Собака околела"? Откуда это?
     -  Это  последняя  строка  "Элегии"  Голдсмита  {У  английского  поэта,
драматурга и романиста  Оливера  Голдсмита  (1728-1774)  есть  хрестоматийно
известная "Элегия на смерть бешеной собаки" - шуточное стихотворение о  том,
как человека укусила бешеная собака и все прочили  ему  близкую  смерть.  Но
случилось чудо - так заканчивается стихотворение:  "Укушенный  остался  жив,
собака околела". - Перевод В. Рогова.}.

67

     На следующее утро Китти отправилась в монастырь. Девочка, открывшая  ей
дверь, как будто удивилась, увидев ее, а через несколько  минут  в  комнате,
где она приступила к своим занятиям, появилась настоятельница, подошла к ней
и взяла ее за руку.
     - Я рада вас видеть, дитя мое. Это очень мужественно с вашей стороны  -
прийти сюда так скоро после постигшего вас несчастья - и  очень  разумно:  я
уверена, что работа отвлечет вас от тяжелых мыслей.
     Китти потупилась и покраснела; ей  не  хотелось,  чтобы  настоятельница
читала в ее сердце.
     - Нечего и говорить о том, как мы все вам сочувствуем.
     - Вы очень добры, - прошептала Китти.
     - Все мы за вас молимся Господу,  за  вас  и  за  душу  того,  кого  вы
потеряли.
     Китти не ответила. Настоятельница отпустила  ее  руку  и,  как  всегда,
спокойным, непререкаемым тоном поручила ей кое-какую  работу.  Погладила  по
головке двух-трех малышей,  улыбнулась  им  своей  ласковой,  но  отрешенной
улыбкой и ушла, куда призывали ее более срочные дела.

68

     Прошла неделя. Китти сидела за шитьем. Вошла настоятельница и, подсев к
ней, внимательно разглядела ее рукоделие.
     - Вы очень хорошо шьете, дитя мое. Среди молодых  женщин  вашего  круга
это сейчас редкий талант.
     - У меня мать прекрасная рукодельница.
     - Вот будет радость для вашей мамы опять с вами свидеться.
     Китти подняла голову. Что-то  было  в  манере  настоятельницы,  что  не
позволяло  принять  ее  слова  как  простое  проявление  вежливости.  А  она
продолжала:
     - Я разрешила вам приходить сюда после смерти вашего мужа, полагая, что
это отвлечет ваши мысли. Мне казалось, что в то время вам еще  не  по  силам
было бы совершить в одиночестве долгий путь в Гонконг, и  не  хотелось  мне,
чтобы вы целыми днями сидели одна дома без дела  и  только  думали  о  своей
утрате. Но теперь прошло уже восемь дней. Пора вам и в путь.
     - Я не хочу уезжать, ma mere. Я хочу остаться здесь.
     - Здесь вам незачем оставаться. Вы приехали,  чтобы  не  разлучаться  с
мужем. Ваш муж скончался. В вашем положении вам  скоро  потребуется  уход  и
забота, каких здесь не найти.  Милое  мое  дитя,  ваш  долг  -  сделать  все
возможное для благополучия  того  существа,  которое  Бог  препоручил  вашим
заботам.
     Китти молча понурила голову.
     - Мне казалось, что я  приношу  здесь  какую-то  пользу.  Это  ощущение
доставляло мне много радости. Я надеялась, что вы разрешите мне  работать  у
вас до конца эпидемии.
     - Мы все вам признательны за  помощь,  -  отозвалась  настоятельница  с
легкой улыбкой. - Но сейчас, когда эпидемия пошла на убыль, приезд сюда  уже
не связан с таким риском, и я жду двух наших сестер из Кантона.  Они  должны
прибыть в ближайшее  время,  а  тогда  ваши  услуги  мне,  пожалуй,  уже  не
понадобятся.
     У Китти упало сердце. Тон настоятельницы не допускал возражений.  Китти
уже достаточно ее знала, чтобы понять: никакие мольбы на нее не подействуют.
Одно то, что ей пришлось уговаривать Китти, внесло в ее голос нотку если  не
раздражения, то опасной категоричности.
     - Мистер Уоддингтон был так любезен, что спросил моего совета.
     - Лучше бы он не совался не в свое дело, - перебила Китти.
     - Если бы он и не обратился ко мне,  я  все  равно  была  бы  вынуждена
сказать ему мое мнение, - мягко  возразила  настоятельница.  -  Сейчас  ваше
место не здесь, а у  вашей  матери.  Мистер  Уоддингтон  уже  договорился  с
полковником Ю, он дает вам охрану,  так  что  в  пути  вы  будете  в  полной
безопасности. Уже наняты и кули, и носильщики. С вами поедет  служанка,  она
позаботится о ночлегах. Словом, комфорт вам всячески обеспечен.
     Китти стиснула зубы. Могли бы, кажется, хоть посоветоваться с нею, ведь
все это касается только ее. Ей пришлось  сделать  над  собой  усилие,  чтобы
ответ ее не прозвучал резко:
     - И когда же я должна отбыть? Настоятельница и бровью не повела.
     - Чем скорее вы вернетесь в Гонконг, а оттуда отплывете в  Англию,  тем
лучше, дитя мое.  Мы  решили,  что  вам  удобно  будет  пуститься  в  дорогу
послезавтра рано утром.
     - Уже?! - Китти чуть не заплакала. Но они правы: здесь  она  лишняя.  -
Все вы, как видно, очень спешите от меня отделаться, - сказала она уныло.
     И сразу уловила в манере настоятельницы какое-то облегчение. Поняв, что
Китти готова сдаться, та бессознательно перешла  на  более  милостивый  тон.
Чувство юмора часто выручало Китти, и теперь глаза ее  весело  блеснули  при
мысли, что и святые любят поставить на своем.
     - Не подумайте, что мы не ценим вашу  доброту,  дорогая,  и  похвальное
сострадание, в силу которого  вы  так  неохотно  расстаетесь  с  добровольно
взятыми на себя обязанностями.
     Китти, глядя прямо перед собой, слегка повела плечами. Она  знала,  что
таких высоких добродетелей за ней не водится. Остаться ей  хотелось  потому,
что некуда было ехать. Странное это чувство, что во всем мире нет  человека,
которому не было бы безразлично, жива она или умерла.
     - Я даже не понимаю, почему вам так не хочется вернуться на  родину,  -
дружелюбно  продолжала  настоятельница.  -  Здесь,  в  Китае,  есть   немало
иностранцев, которые много бы дали за такую возможность.
     - Но вы не из их числа, ma mere?
     - Ну, мы -  это  другое  дело.  Мы,  когда  уезжаем  сюда,  знаем,  что
расстаемся с родиной навсегда.
     Оттого, что ей самой было грустно и больно, у Китти возникло желание  -
недоброе желание - отыскать щелку в  той  броне  религии,  что  так  надежно
защищала монахинь  от  всех  естественных  человеческих  чувств.  Захотелось
проверить, неужели в настоятельнице не осталось ничего от слабости, присущей
всем обыкновенным людям.
     -  Я-то  думала,  хоть  изредка,  наверно,  становится  тяжело,   когда
вспомнишь, что никогда больше не увидишь дорогих тебе людей и те места,  где
прошло твое детство.
     Настоятельница ответила  не  сразу,  но  Китти,  наблюдая  за  ней,  не
заметила  ни  малейшей  перемены  в  безмятежном  выражении  ее  прекрасного
строгого лица.
     - Это тяжело для моей матери, ведь я у нее единственная дочь, а она уже
старая, и, конечно, самое заветное ее желание - еще раз повидать меня  перед
смертью. Мне жаль, что я не могу доставить  ей  эту  радость.  Но  этому  не
бывать, так что подождем того часа, когда свидимся с нею в раю.
     - И все-таки, как подумаешь о тех, кто тебя любит,  невольно  задаешься
вопросом, правильно ли было порывать с ними всякую связь.
     - Вы хотите знать, жалею ли я когда-нибудь о  своем  поступке?  -  Лицо
настоятельницы внезапно преобразилось. - Никогда, никогда! Я  отказалась  от
никчемной,  пошлой  жизни  ради  другой,  посвященной  самопожертвованию   и
молитве.
     После короткой паузы она продолжала уже не так торжественно:
     - Я попрошу вас захватить с собой посылочку и отправить  ее  почтой  из
Марселя. Не  хотелось  бы  вверять  ее  китайской  почтовой  службе.  Сейчас
принесу.
     - Вы можете дать мне ее завтра, - сказала Китти.
     - Завтра, дитя мое, вы будете так  заняты,  что  и  побывать  здесь  не
успеете. Лучше уж мы простимся сегодня.
     Она поднялась и с непринужденной грацией, которую не могли скрыть  даже
тяжелые складки  ее  одежды,  выплыла  из  комнаты.  И  тут  явилась  сестра
Сен-Жозеф.  Она   пришла   проститься.   Надеется,   что   Китти   доберется
благополучно. Опасности никакой, ведь полковник Ю обещал ей сильную  охрану.
Сестры то и дело ездят этим путем поодиночке, и никогда  с  ними  ничего  не
случается. А море она любит? Mon Dieu, как же ей было плохо во время  шторма
в Индийском океане! А как ее мать  обрадуется,  и  пусть  бережет  себя,  ей
теперь надо думать и о ребеночке. Все они будут за нее молиться, и она будет
молиться и за нее, и за ребеночка, и за душу бедного храброго  доктора.  Она
говорила без умолку, приветливая, ласковая; а между тем  Китти  чувствовала,
что для сестры Сен-Жозеф все измеряется вечностью, а сама она, Китти,  всего
лишь бесплотный, бестелесный  дух.  Ее  так  и  подмывало  схватить  толстую
добродушную монашенку за плечи, тряхнуть хорошенько и крикнуть: "Неужели вам
невдомек, что я -  живая  женщина,  несчастная,  одинокая,  что  меня  нужно
утешить, подбодрить? Неужели вы ни  на  минуту  не  можете  забыть  о  Боге,
уделить мне немножко сочувствия? Не того христианского сочувствия, которое у
вас припасено для всех страждущих, а простого, человеческого, личного?"
     Китти даже улыбнулась. Вот удивилась бы сестра Сен-Жозеф, если б  могла
прочесть ее мысли! Уж наверняка решила бы, что  все  англичане  сумасшедшие,
она давно это подозревала!
     - Я, к счастью, отлично переношу качку, - ответила Китти. - Ни  разу  в
жизни не страдала морской болезнью.
     Вернулась настоятельница с аккуратным пакетиком в руках.
     - Это носовые платки, - сказала она, - подарок моей матери к  именинам.
Монограммы вышивали наши девочки.
     Сестра  Сен-Жозеф  высказала  мнение,   что   Китти   интересно   будет
посмотреть, какая это  искусная  работа,  и  настоятельница,  снисходительно
улыбаясь,  развернула  пакет.  Платки  были  из  тончайшего   батиста,   над
замысловатой монограммой вышита корона из земляничных листьев. Когда  Китти,
как от нее и ожидали, рассыпалась в похвалах, платки были снова завернуты  и
вручены ей.  Сестра  Сен-Жозеф,  еще  раз  повторив  свои  вежливо-безличные
напутствия, удалилась со словами: "Eh bien, Madame, je vous quitte", и Китти
поняла, что пришло время проститься с настоятельницей. Она поблагодарила  за
все, что было для  нее  сделано.  Вместе  они  пустились  в  путь  по  голым
выбеленным коридорам.
     - Вас не затруднит послать этот пакет заказным из Марселя?  -  спросила
настоятельница.
     - Что вы, конечно, нет, - ответила Китти.
     Она взглянула на адрес. Фамилия  выглядела  очень  внушительно,  но  ее
больше заинтересовало название места.
     - Да ведь это один из тех замков,  которые  мы  осматривали!  Я  как-то
совершила с друзьями автомобильную поездку по Франции.
     - Вполне возможно. Он открыт для обозрения два раза в неделю.
     - Если б я жила в таком изумительном месте, у меня ни за что не хватило
бы духу оттуда уехать.
     - Это, конечно, известный памятник архитектуры. Но жить в нем  неуютно.
Если бы я о чем-нибудь жалела, так не об этом замке, а о другом,  маленьком,
где я жила ребенком. Он находится в Пиренеях. Там день и ночь шумит море. Не
скрою, порой мне хочется услышать, как волны разбиваются о скалы.
     Китти почудилось, что настоятельница, угадав, какими мыслями подсказано
ее последнее замечание, лукаво над нею подтрунивает. Но  они  уже  дошли  до
узкой, скромной наружной двери. К великому удивлению  Китти,  настоятельница
обняла ее и поцеловала сначала в одну щеку, потом в  другую.  Это  было  так
неожиданно, что Китти залилась краской и чуть не расплакалась.
     - Прощайте, мое милое дитя. Да благословит вас Бог. - Настоятельница на
минуту прижала Китти к  груди.  -  Помните,  исполнять  возложенные  на  вас
обязанности - это еще мало, это не более похвально, чем мыть руки, когда они
грязные. Что действительно важно - это исполнять свой долг с любовью.  Когда
долг и любовь будут слиты воедино, вот тогда на вас снизойдет благодать и вы
познаете радость несказанную.
     Дверь монастыря закрылась за Китти в последний раз.

69

     Уоддингтон проводил Китти до вершины холма;  по  дороге  они  ненадолго
свернули к могиле Уолтера. Они простились у  мемориальных  ворот,  и  Китти,
взглянув на них в последний раз, почувствовала, что  может  ответить  на  их
загадочную иронию такой же иронией, своей собственной. Она села в паланкин.
     Один день сменялся другим. Окружающие  картины  служили  фоном  для  ее
мыслей. Каждую из них она видела как бы удвоенной, заключенной в круг, как в
стереоскопе, и по-новому значительной, потому что ко всему, что  она  видела
сейчас, добавлялось воспоминание о том,  что  она  видела  за  неполных  два
месяца после того, когда проделала тот же путь в обратном направлении.  Кули
со своими ношами растягивались по дороге  -  то  шли  парами,  тройками,  то
какой-нибудь один отставал и к нему примыкали еще двое;  солдаты  из  охраны
шагали вразвалку, со скоростью, рассчитанной на двадцать пять миль  в  день;
служанку несли два носильщика, а Китти - четыре, не  потому,  что  она  была
тяжелее, а чтобы не уронить ее достоинство. Навстречу двигалась то  вереница
тяжело нагруженных кули, то чиновник-китаец в портшезе, бросавший  на  белую
женщину испытующие взгляды;  шли  на  рынок  крестьяне  в  синих  рубахах  и
огромных шляпах, семенили забинтованными  ногами  женщины,  то  молодые,  то
старые. На пологих подъемах и спусках  проплывали  мимо  квадратики  рисовых
полей,  крепкие  крестьянские  дома,  приютившиеся   в   бамбуковых   рощах;
проплывали нищие деревушки  и  людные  города,  окруженные  стеной,  как  на
картинках в старинном требнике. Солнце уже не палило, как в разгаре лета; на
заре, когда поля в неверном предутреннем свете мерцали как  сказочные,  было
холодно, и тем приятнее потом казалось  тепло.  Оно  наполняло  Китти  тихим
блаженством, которому она и не пыталась противиться.
     Эти яркие  картины,  такие  изысканные  по  краскам,  поражающие  своим
изяществом и своеобразием, были как  гобелен,  на  фоне  которого,  подобные
призракам,  плясали  загадочные  тени,  порожденные  ее  воображением.   Они
казались  совершенно  нереальными.  Мэй-дань-фу  с  его  зубчатыми   стенами
вспоминался как раскрашенный холст  в  старинной  пьесе,  где  сцена  должна
изображать город; монахини, Уоддингтон и маньчжурская принцесса, которая его
любит, - как персонажи в старинной пантомиме; а остальные - те, что  крались
по узким улочкам, и те, что умирали, - как безымянные статисты. Конечно, все
это что-то значит, но что именно? Все они словно исполняют ритуальный танец,
сложный и древний, и знаешь, что эти замысловатые телодвижения полны смысла,
который очень важно понять, но ключа к разгадке нет и нет.
     Китти казалось невероятным (по дороге шла старая женщина в синем, синее
под солнцем блестело как лазурит, лицо ее, изборожденное мелкими морщинками,
было  как  маска  потемневшей  слоновой  кости;  она  шла,  мелко  перебирая
крошечными  ножками  и  опираясь  на   большой   черный   посох),   казалось
невероятным, что еще недавно она и Уолтер тоже участвовали в этом  странном,
непонятном танце, и притом исполняли в нем важные  роли.  Она  вполне  могла
умереть, а он и вправду умер. Это не шутки. Может, это всего  лишь  сон,  от
которого она  внезапно  проснется  со  вздохом  облегчения?  Все  это  будто
случилось очень давно, где-то очень далеко. Удивительно, какими  призрачными
кажутся персонажи этой пьесы  на  солнечном  фоне