Безмятежность
сестры Сен-Жозеф передавалась и Китти.
     Она по-детски наивно интересовалась внешним миром  и  его  обитателями.
Расспрашивала Китти про Лондон, про Англию, воображая, что туман  там  такой
густой - даже днем собственной руки не видно; она спрашивала Китти, ездит ли
она на балы, очень ли богатый дом у ее родителей, есть ли  у  нее  братья  и
сестры. Часто говорила об Уолтере. Мать-настоятельница им не нахвалится, все
они каждый день молятся за него Богу. Счастливица Китти, что муж у нее такой
добрый, и храбрый, и умный.

51

     Но рано  или  поздно  сестра  Сен-Жозеф  в  своих  рассказах  неизменно
возвращалась к настоятельнице. Китти с самого начала  поняла,  что  личность
этой женщины подчинила себе весь монастырь. Все его обитатели взирали на нее
с любовью и восхищением, но также и  с  почтительным  страхом.  Китти  и  та
чувствовала себя перед нею  школьницей.  Держаться  с  ней  свободно  мешало
чувство, которое нельзя было назвать иначе как  благоговением.  Простодушная
сестра  Сен-Жозеф  для  вящей  внушительности  рассказала  Китти,  к  какому
знатному  семейству  принадлежит  настоятельница.  Среди  ее  предков   есть
исторические личности, она состоит в родстве чуть не со  всеми  европейскими
монархами. Альфонс Испанский охотился в угодьях ее отца, и по всей Франции у
них есть фамильные замки. Трудно было,  наверно,  расстаться  со  всем  этим
великолепием. Китти слушала и улыбалась, но рассказы эти производили на  нее
впечатление.
     - Да на нее стоит только посмотреть,  -  сказала  сестра  Сен-Жозеф,  -
сразу видно, что знатнее ее и на свете нет.
     - У нее удивительно красивые руки, - сказала Китти.
     - А вы бы знали, как  мало  она  их  жалеет.  Она  никакой  работой  не
гнушается.
     Когда они прибыли в этот город, здесь ничего  не  было.  Они  построили
монастырь. Настоятельница сама нарисовала план и надзирала  за  работами.  С
первого же дня они стали спасать бедненьких, никому  не  нужных  девочек  от
"башни" и от жестоких рук повивальных бабок. Вначале у них  ни  кроватей  не
было, ни стекла, чтобы отгородиться от ночного холода (ведь ночной  холод  -
самое вредное для здоровья, добавила сестра Сен-Жозеф); временами у  них  не
оставалось денег не только платить рабочим, но и на еду для себя; они  жили,
как простые крестьяне, да что там, во Франции крестьяне, вот хоть батраки ее
отца, бросали бы такую пищу свиньям.  Тогда  настоятельница  созывала  своих
дочерей, они преклоняли колени и молились, и  Пресвятая  дева  присылала  им
денег.  То  назавтра  придет  тысяча  франков  по  почте,  то   какой-нибудь
незнакомец, англичанин (подумать только  -  протестант!)  или  даже  китаец,
постучит в дверь в ту самую минуту и принесет пожертвование. А один раз  они
дошли до того, что дали Богородице обет посвятить ей neuvaine {У католиков -
девять дней молитвы (франц.).}, если она их  выручит,  и,  поверите  ли,  на
следующий день явился этот забавный мистер Уоддинггон, сказал, что вид у нас
такой, будто мы не отказались бы от ростбифа, и подарил нам сто долларов.
     Вот уж правда забавный он человечек, голова лысая, глаза хитрющие, а уж
эти его шуточки...  Mon  Dieu  {Боже  мой  (франц.).},  как  же  он  калечит
французский язык! Но сердиться на него невозможно.  Никогда  не  унывает.  И
эпидемия ему нипочем, веселится как на празднике. Сердце у него  французское
и язык острый, прямо не поверить, что  англичанин.  Вот  только  акцент.  Но
иногда  думается,  что  он  говорит  так  плохо  нарочно,  чтобы  посмешить.
Нравственностью он особой не отличается, это да, но, в конце концов, это его
личное дело, - тут она, вздохнув и  кивнув,  пожимает  плечами,  -  он  ведь
холостяк, молодой мужчина.
     - А чем плоха его нравственность? - спросила Китти с улыбкой.
     - Да неужто вы не знаете? Грех мне про это говорить, ну да что уж  там.
Он живет с китаянкой, то есть не то чтобы с китаянкой, а с маньчжуркой. Она,
говорят, принцесса и любит его до безумия.
     - Не может быть! - воскликнула Китти.
     - А вот и может, я вам правду говорю. Это большой грех,  Бог  этого  не
велит. Вы разве не слышали, когда первый раз сюда  приходили,  он  не  хотел
есть "Мадлен", которые я нарочно для  него  испекла,  а  мать-настоятельница
сказала, что он испортил себе желудок маньчжурской кухней? Она тогда на  это
самое намекала, он  еще  такую  рожу  скорчил.  А  история  эта  очень  даже
интересная. Он, говорят, работал в Ханькоу во  время  революции,  когда  там
маньчжурцев резали, и по доброте своей спас жизнь нескольким  членам  одного
из их знатных семейств. Они в родстве с императорской  фамилией.  И  девушка
эта в него влюбилась, ну а дальше сами можете догадаться. А когда  он  уехал
из Ханькоу, она сбежала из дому и последовала за ним, и  так  с  тех  пор  и
ездит за ним повсюду, так что он, бедный, смирился и содержит  ее  и  очень,
говорят, к ней привязан. Эти маньчжурки, они бывают очень  миловидные...  Но
что же это я, меня дела ждут, а я тут с вами рассиделась. Хорошая  монахиня.
Стыд, да и только.

52

     У Китти появилось странное ощущение, будто  она  взрослеет.  Постоянная
работа отвлекала ее мысли, то, что она узнавала о жизни  и  взглядах  других
людей, будило воображение. Она приободрилась и чувствовала  себя  лучше.  Ей
долго казалось, что она способна только плакать; теперь  же  она,  к  своему
удивлению и даже стыду, то и дело ловила себя  на  том,  что  смеется.  Жить
посреди страшной эпидемии стало казаться вполне естественным. Она знала, что
вокруг  люди  умирают  сотнями,  но  почти   перестала   об   этом   думать.
Настоятельница  запретила  ей  ходить  в  лазареты,  и  эти  закрытые  двери
возбуждали ее  любопытство.  Ей  очень  хотелось  туда  заглянуть,  но  она,
конечно, попалась бы  кому-нибудь  на  глаза,  и  тогда  неизвестно,  какому
наказанию подвергла бы ее настоятельница. Вдруг ее  прогонят,  это  было  бы
ужасно. Она так привязалась к детям, они будут по ней скучать, они вообще не
смогут жить без нее.
     А однажды она вдруг подумала, что уже неделю как не  вспоминала  Чарлза
Таунсенда и не видела его во сне. Сердце  громко  стукнуло  в  груди  -  она
исцелилась! Теперь она может думать о нем  равнодушно.  Она  его  больше  не
любит. О, какое это облегчение - чувствовать, что ты свободна! Даже  странно
оглянуться назад, вспомнить, как страстно она по нему тосковала. Узнав о его
вероломстве, она  думала,  что  умрет,  не  ждала  от  жизни  ничего,  кроме
страданий. И вот она, оказывается, уже может смеяться. Ничтожество. Какой же
она была дурой! Теперь, успокоившись, она не могла понять, что в нем  нашла.
Хорошо, что Уоддингтон ничего не знает, трудно было бы сносить  его  лукавые
взгляды и иронические намеки. Наконец-то она свободна, свободна! Она чуть не
расхохоталась от счастья.
     Девочки в это время затеяли веселую возню; обычно она смотрела на  них,
снисходительно улыбаясь, усмиряла, когда они слишком шумели, следила,  чтобы
не ушиблись и не поранились. Но сегодня она сама почувствовала себя ребенком
и вступила в игру. Девочки приняли ее с восторгом. Они гонялись  за  ней  по
всей комнате, пронзительно крича от непонятной, почти дикарской радости.  От
возбуждения они прыгали и топали ногами. Шум стоял оглушительный.
     И вдруг отворилась дверь и  на  пороге  выросла  настоятельница.  Китти
страшно сконфузилась и с трудом высвободилась из десятка вцепившихся  в  нее
маленьких рук.
     -  Так-то  вы  стараетесь,  чтобы  дети  вели  себя  тихо?  -  спросила
настоятельница с улыбкой.
     - Мы играли,  ma  mere.  Они  разволновались.  Это  я  виновата.  Я  их
взбудоражила.
     Настоятельница вошла в комнату, и дети, как всегда,  окружили  ее.  Она
обнимала их за узенькие плечи, теребила их желтые ушки. Посмотрела на  Китти
долгим ласковым взглядом. Китти  раскраснелась,  часто  дышала.  Ее  влажные
глаза сияли, чудесные волосы растрепались.
     - Как вы прелестны,  дитя  мое,  -  сказала  настоятельница.  -  Сердце
радуется, на вас глядя. Немудрено, что дети вас обожают.
     Китти покраснела еще гуще, и почему-то слезы брызнули у  нее  из  глаз.
Она закрыла лицо руками.
     - О, ma mere, мне стыдно.
     - Полно, какие глупости. Красота тоже дар Божий, один  из  редчайших  и
драгоценнейших. Мы должны быть благодарны, если удостоились его, а если нет,
должны быть благодарны, что другие удостоились его, нам на радость.
     Она опять улыбнулась Китти и тоже, как ребенка, легонько  потрепала  ее
по щеке.

53

     С тех пор как Китти начала работать, она реже виделась с  Уоддингтоном.
Два-три раза он встречал ее у перевоза и они вместе поднимались к  ее  дому.
Он заходил, выпивал стаканчик, но обедать не оставался. И  вот  однажды  под
воскресенье он предложил ей назавтра захватить с собой закуску и отправиться
в паланкинах в буддийский монастырь. Монастырь этот находился в десяти милях
от города и  когда-то  славился  как  место  паломничества.  Настоятельница,
полагая, что Китти хоть раз в неделю нужно отдыхать, не велела ей  приходить
по воскресеньям, а Уолтер, конечно, и в воскресные дни  работал  с  утра  до
ночи.
     Чтобы прибыть на место до большой жары, они пустились в путь очень рано
по узкой дороге меж рисовых полей. Миновали несколько  крепких  крестьянских
домов, приютившихся в бамбуковых рощах. Китти наслаждалась бездельем. Хорошо
было после заточения в душном городе видеть вокруг деревенское раздолье. Они
добрались до монастыря - низких построек, разбросанных по берегу реки в тени
деревьев, - и улыбающиеся монахи повели их дворами, торжественно пустынными,
и показали храмы, где  кривлялись  диковинные  боги.  В  святилище  восседал
Будда, отрешенный, печальный, с чуть заметной  улыбкой  на  губах.  На  всем
лежала  печать  запустения;  великолепие  было  дешевое,  обветшалое;   боги
запылились, вера, породившая  их,  умирала.  Монахи  словно  доживали  здесь
последние дни, готовые к тому, что их вот-вот попросят очистить помещение, а
в  улыбке  благостно  учтивого  настоятеля  таилась  ироническая  покорность
судьбе. Скоро, скоро монахи покинут эти тенистые кущи, и заброшенные  здания
начнут разрушаться от зимних бурь и под натиском  вступающей  в  свои  права
природы. Ползучие  растения  обовьют  умершие  статуи,  во  дворах  вырастут
деревья. И обитать здесь будут уже не боги, а злые духи тьмы.

54

     Они сидели на ступеньках маленькой пагоды (четыре лакированных столбика
и высокая крыша, осеняющая бронзовый колокол) и смотрели на  реку,  как  она
лениво, по бесконечным излучинам уходила к зараженному городу.  Отсюда  были
видны его зубчатые стены. Зной навис над ним, как  погребальный  покров.  Но
река, хоть и текла так  медленно,  все  же  была  в  движении,  и  от  этого
возникало  грустное  чувство  быстротечности  жизни.  Все  проходит  и  если
оставляет после себя след, то какой? Китти казалось, что все они,  все  люди
на земле подобны каплям воды в этой реке, что безымянный поток всех влечет к
морю. Когда все так преходяще и ничтожно, стоит ли людям, раздувая мелочи до
размеров важных событий, так терзать себя и других?
     - Вы Харрингтон-Гарденз знаете? - спросила она  Уоддинггона,  задумчиво
улыбаясь.
     - Нет, а что?
     - Да ничего, просто это очень далеко отсюда. Там живут мои родители.
     - А вы подумываете об отъезде домой?
     - Нет.
     - Отсюда вы, надо полагать, сниметесь месяца через  два.  Эпидемия  как
будто пошла на убыль, а станет холоднее, так и совсем прекратится.
     - Мне, пожалуй, будет жалко отсюда уезжать.
     Она задумалась о будущем. Какие у Уолтера планы, она не знала. С нею он
не делился. Был холоден, вежлив, молчалив, непроницаем. Две  капли  в  реке,
бесшумно текущей в неизвестность, такие неповторимые друг для  друга,  а  на
посторонний глаз неразличимые в общем потоке.
     - Смотрите, как бы монахини не обратили  вас  в  свою  веру,  -  сказал
Уоддингтон со своей лукавой усмешкой.
     - Им некогда этим заниматься. Да это для них и не важно. Они бесконечно
добры, вообще  это  удивительные  женщины.  А  все-таки...  не  умею  я  это
объяснить... нас разделяет стена. Не знаю, в чем  тут  дело.  Как  будто  им
известен секрет, который и есть для них самое важное, а я недостойна к  нему
приобщиться. Это не вера,  а  что-то  более  глубокое  и  значительное.  Они
пребывают в своем мире, а нам туда доступа нет  и  не  будет.  Каждый  день,
когда за мной закрывается дверь монастыря, я чувствую, что перестала для них
существовать.
     - Ну  понятно,  для  вашего  тщеславия  это  чувствительный  афронт,  -
поддразнил он.
     - Тщеславия? - Китти пожала плечами. Потом с ленивой улыбкой обратилась
к нему: - Почему вы мне никогда не рассказывали, что живете  с  маньчжурской
принцессой?
     - Чего еще эти старые сплетницы вам  наболтали?  Для  монахинь  это  же
смертельный грех - обсуждать частную жизнь таможенных чиновников.
     - Почему вы так болезненно это воспринимаете?
     Уоддингтон скосил глаза вниз, словно придумывая ответ похитрее, а потом
слегка пожал плечами.
     - Афишировать  тут  нечего.  Навряд  ли  это  способствовало  бы  моему
продвижению по службе.
     - Вы ее очень любите?
     Он поднял голову, теперь на его некрасивом лице было  выражение  как  у
провинившегося школьника.
     - Она ради меня бросила все - дом, семью, обеспеченное  положение.  Уже
много лет как от всего отказалась,  лишь  бы  не  расставаться  со  мной.  Я
несколько раз прогонял ее, а она возвращалась. И сам от нее сбегал,  но  она
меня опять настигала. А теперь я махнул рукой - придется, видно, терпеть  ее
до конца дней.
     - Она, наверно, любит вас до безумия.
     - Странное это ощущение, - отозвался он, растерянно морща лоб. -  Я  ни
минуты не сомневаюсь, что, если б я решительно ее отставил, она покончила бы
с собой. Не от обиды на меня, а совершенно естественно, потому что жить  без
меня не захотела бы. Очень странно сознавать это. От такого не отмахнешься.
     - Но главное ведь - любить, а не быть любимым. К тем, кто  тебя  любит,
даже благодарности не чувствуешь, с ними бывает только скучно.
     - Как во множественном числе - не знаю. По опыту могу говорить только в
единственном.
     - И она в самом деле принцесса и в родстве с императорской фамилией?
     - Нет, это уж романтические фантазии монахинь.  Она  из  очень  знатной
семьи, но в революцию они, конечно, разорились. Впрочем, она  все  же  очень
знатная леди.
     Он произнес это с гордостью, так что Китти невольно улыбнулась.
     - Значит, вы останетесь здесь на всю жизнь?
     - В Китае? Да. Что ей делать в другой стране? Когда  уйду  в  отставку,
куплю в Пекине китайский домик и буду доживать там свои дни.
     - А дети у вас есть?
     - Нет.
     Она с интересом на него  посмотрела.  Очень  странно,  что  этот  лысый
человечек с обезьяньей мордочкой мог внушить чужестранке такую  испепеляющую
страсть. Говорил он о ней  небрежно,  не  слишком  уважительно,  и  все-таки
безраздельное чувство этой женщины производило сильное впечатление, задевало
какую-то струну.
     - Да, далеко отсюда до Харрингтон-Гарденз, - улыбнулась она.
     - Почему вы это сказали?
     - Ничего я не понимаю. Жизнь вообще непонятна.  Я  чувствую  себя  так,
будто всегда жила на берегу прудочка, а мне вдруг показали  море.  Даже  дух
захватывает, но совсем не страшно.  Я  не  хочу  умирать,  я  хочу  жить.  Я
чувствую в себе какое-то новое мужество.  Как  старый  моряк  пускается  под
парусом на поиски новых неведомых морей, так, наверно, и моя душа  стремится
все изведать.
     Уоддингтон задумчиво поглядел на нее. Ее взгляд застыл на далекой глади
реки. Две капли, что тихо, бесшумно движутся к вечному морю.
     - Можно мне навестить маньчжурскую леди? - вдруг спросила  она,  подняв
голову.
     - Она ни слова не говорит по-английски.
     - Вы были ко мне очень добры, вы много для меня сделали, может быть,  я
и без слов сумела бы ей выразить, как хорошо к ней отношусь.
     Уоддингтон  усмехнулся   чуть   язвительно,   однако   ответил   вполне
дружелюбно:
     - Я как-нибудь зайду за вами, и она угостит вас жасминовым чаем.
     Китти не стала говорить ему, что  эта  повесть  о  чужеземной  любви  с
самого начала поразила  ее  воображение,  и  теперь  маньчжурская  принцесса
сделалась для нее символом чего-то, что смутно, но неотступно манило ее, как
загадочный перст, указующий на мистическую обитель духа.

55

     Но несколько дней спустя Китти сделала совсем уже неожиданное открытие.
     С утра,  придя  в  монастырь,  она,  как  всегда,  первым  делом  пошла
проследить, чтобы детей как следует умыли и одели. Поскольку монахини твердо
держались мнения,  что  ночной  воздух  вреден  для  здоровья,  атмосфера  в
спальнях была несвежая, спертая. После утренней прохлады Китти особенно  это
чувствовала и спешила открыть те из окон, которые вообще открывались.  Но  в
этот день ей прямо-таки стало дурно, закружилась голова, и она  остановилась
у окна, чтобы немного прийти в себя. Так плохо ей  еще  никогда  не  бывало.
Тошнота подступила к горлу, ее вырвало. Она вскрикнула, перепугала детей;  к
ней подбежала старшая девочка, помогавшая ей, и, увидев, что она  изменилась
в лице и вся дрожит, в страхе застыла на месте. Холера! Мысль эта пронеслась
у Китти в мозгу, и ей показалось, что она умирает. Ее охватил  ужас.  Минуту
она еще мучительно боролась с темной силой, словно разлившейся по  жилам,  а
потом провалилась во мрак.
     Открыв глаза, она не сразу поняла, где находится. Будто бы  она  лежала
на полу, а когда пошевелила головой, почувствовала под головой подушку.  Она
ничего не помнила. Рядом с ней стояла на коленях настоятельница, подносила к
ее носу нюхательную соль, и тут же маячила  сестра  Сен-Жозеф.  Потом  сразу
вспомнилось все. Холера! На лицах монахинь написан  ужас.  Сестра  Сен-Жозеф
стала огромной, контуры  ее  расплылись.  Китти  снова  ощутила  смертельный
страх.
     - О, ma mere, - простонала она, - я умру? Я не хочу умирать.
     - С чего вы это взяли?
     Настоятельница была совершенно спокойна, а глаза даже веселые.
     - Но это холера! Где Уолтер? За ним послали? О Господи!
     И она разрыдалась. Настоятельница протянула ей руку, и Китти ухватилась
за эту руку, словно то была сама жизнь, которую она так боялась упустить.
     - Полно, полно, дитя мое, будьте благоразумны. Никакая это не холера.
     - Где Уолтер?
     - Ваш муж занят, и незачем его зря  беспокоить.  Через  пять  минут  вы
будете совершенно здоровы.
     Китти ответила ей изумленным,  непонимающим  взглядом.  Почему  она  не
волнуется? Это жестоко.
     - Полежите еще немножко, - сказала настоятельница. - А тревожиться не о
чем.
     У Китти бешено заколотилось сердце. Она так свыклась с мыслью о холере,
что уже перестала было бояться за себя. Какая же она была дура!  Вот  она  и
умирает. Девочки внесли в комнату низкое плетеное кресло и поставили у окна.
     - Давайте-ка мы вас поднимем, - сказала настоятельница.  -  В  шезлонге
вам будет удобнее. На ногах вы стоите?
     Она подхватила Китти под мышки, сестра  Сен-Жозеф  помогла  ей  встать.
Китти без сил опустилась в кресло.
     - Я лучше закрою окно, - сказала сестра Сен-Жозеф. - Ну,  как  утренний
воздух ей повредит.
     - Нет-нет, - взмолилась Китти. - Пожалуйста, не закрывайте.
     Хорошо было увидеть синее небо. Ее еще трясло, но ей  безусловно  стало
лучше.
     Обе  монахини  смотрели  на  нее,  потом   сестра   Сен-Жозеф   сказала
настоятельнице что-то, чего Китти не разобрала. Настоятельница  села  с  ней
рядом и взяла ее за руку.
     - Послушайте, дитя мое...
     Она задала ей кое-какие вопросы. Китти отвечала, не понимая их  смысла.
Губы у нее дрожали и не слушались.
     - И сомневаться нечего, - сказала сестра Сен-Жозеф. - Меня в этих делах
не обманешь.
     Она зал