него. В свете лампы его профиль был обрисован  четко,
как камея. Черты правильные, красивые, но все лицо - мало что строгое, почти
злое. До ужаса неподвижное, только глаза передвигаются вниз  по  странице...
Кто бы поверил, что это каменное лицо так преображается  в  минуты  страсти?
Она-то знала, каким нежным оно может быть, и это ей  претило.  Поразительно,
что она так и не смогла его полюбить, при том что он не  только  красив,  но
честен, надежен, талантлив. Хорошо хоть, что ей больше никогда  не  придется
терпеть его ласки.
     Он не пожелал ответить, когда она спросила, действительно ли он вынудил
ее сюда поехать,  чтобы  убить.  Ведь  он  очень  добрый,  как  мог  у  него
зародиться такой дьявольский  умысел?  Скорее  всего,  он  только  хотел  ее
припугнуть  и  расквитаться  с  Чарли  (в  это  можно  поверить,  зная   его
саркастический склад ума), а потом из упрямства  или  из  боязни  показаться
смешным решил довести свою затею до конца.
     Да, он сказал, что презирает себя. Как это понять? Китти снова  бросила
взгляд на его спокойное, сосредоточенное лицо. О  ней  он  забыл,  точно  ее
здесь и нет.
     - За что ты себя презираешь? - спросила она, не сознавая,  что  говорит
вслух, как бы продолжая только что прерванный разговор.
     Он  отложил  книгу  и  задумчиво  посмотрел  на   нее.   Казалось,   он
возвращается мыслями откуда-то очень издалека.
     - За то, что любил тебя.
     Она  вспыхнула  и  отвернулась,  не  в  силах  вынести  его   холодный,
оценивающий взгляд. Теперь она его поняла. И заговорила не сразу.
     - Мне кажется, ты ко мне несправедлив, - сказала она. - Нельзя осуждать
меня за то, что  я  была  глупенькая,  легкомысленная,  пустая.  Такой  меня
воспитали. Все  мои  подруги  были  такие...  Это  все  равно  что  упрекать
человека, лишенного слуха, в том, что он скучает на симфоническом  концерте.
Разве справедливо осуждать меня за то,  что  ты  приписал  мне  достоинства,
которых  у  меня  не  было?  Я  не  пыталась  ввести  тебя  в   заблуждение,
притвориться не тем, что есть. Просто была хорошенькая и веселая. На ярмарке
человек не пытается купить жемчуг и соболье манто, а покупает жестяную дудку
и воздушные шарики.
     - Я тебя не осуждаю.
     Голос был усталый. В ней закипала досада. Как он не  может  понять  то,
что для нее стало так  ясно,  понять,  до  чего  мелки  их  личные  дела  по
сравнению со смертельной опасностью, которая  над  ними  нависла,  и  с  той
высокой красотой, которая ей приоткрылась сегодня? Что с того, если какая-то
дурочка изменила мужу, и стоит ли мужу обращать на  это  внимание?  Странно,
что у Уолтера при его уме нет чувства соразмерности. Оттого, что он  нарядил
куклу в роскошный костюм и поклонялся ей как богине, а потом  убедился,  что
кукла-то набита опилками, он теперь не может простить ни ее, ни себя. Душа у
него изранена. Он долго жил сказкой, которую  сам  выдумал,  а  когда  жизнь
разрушила сказку, решил, что рухнула жизнь. Вот уж правда: он потому  ее  не
прощает, что не может простить себя.
     Ей показалось, что он тихо вздохнул, и  она  вскинула  на  него  глаза.
Странная мысль  пришла  ей  в  голову,  так  неожиданно,  что  она  чуть  не
вскрикнула.
     Может быть, у него... как это говорится... разбито сердце?

48

     Весь следующий день Китти думала о монастыре, а  еще  через  день  рано
утром, вскоре после ухода Уолтера, взяв с собой служанку, чтобы  послать  за
паланкинами, переправилась через реку. Солнце только что взошло, и  китайцы,
заполнившие паром, - крестьяне в синих ситцевых рубахах и почтенные горожане
в черном - наводили на мысль о душах умерших, которых перевозят через реку в
царство теней. А ступив на берег, они еще постояли на  пристани,  словно  не
зная, куда  двинуться,  и  лишь  потом  по  двое,  по  трое  стали  медленно
подниматься в гору.
     Улицы в этот час были безлюдны, так что город  более,  чем  когда-либо,
казался городом мертвых. Редкие прохожие выступали из утренней дымки неясно,
как призраки. Небо  было  безоблачно;  первые  лучи  солнца  лили  на  землю
ласковый свет;  в  это  прохладное,  погожее,  радостное  утро  трудно  было
вообразить, что город задыхается в безжалостных когтях болезни, как человек,
которого душит маньяк-убийца. Не верилось, что природа (эта небесная лазурь,
ясная, как сердце ребенка) так равнодушно взирает на то, что люди корчатся в
муках  и  умирают  во  власти  страха.  Когда  паланкин  опустили  у  дверей
монастыря, нищий, лежавший на земле, поднялся и протянул руку за  подаянием.
На нем были выцветшие бесформенные лохмотья, словно подобранные на свалке, в
прорехах проглядывала кожа, жесткая,  шершавая,  выдубленная,  как  козлиная
шкура; босые ноги поражали  худобой,  голова  с  шапкой  грязно-серых  волос
(запавшие глаза, блуждающий взгляд) была головой юродивого. Китти  в  испуге
отшатнулась, носильщики стали грубо его отгонять,  и,  чтобы  отделаться  от
него, Китти пришлось дать ему пару медяков.
     Дверь отворилась, служанка объяснила,  что  Китти  хотелось  бы  видеть
настоятельницу. Ее провели в уже знакомую душную  приемную,  где,  казалось,
никогда не открывали окна, и там она просидела так долго, что уже думала,  о
ней забыли доложить. Наконец настоятельница появилась.
     - Простите,  что  заставила  вас  ждать,  -  сказала  она.  -  Меня  не
предупредили о вашем приходе, и я была занята.
     - Это мне надо просить у вас  прощения  за  беспокойство.  Я,  кажется,
пришла в неподходящее время.
     Настоятельница  с  ласковой  улыбкой  предложила  ей  стул.  Но   Китти
заметила, что глаза у нее  заплаканные.  Китти  изумилась:  у  нее  осталось
впечатление, что к земным горестям эта женщина относится спокойно.
     - У вас, наверно, что-нибудь случилось, - промолвила  она  смущенно.  -
Мне лучше уйти? Я могу прийти в другой раз.
     - Нет-нет. Скажите мне, чем я могу быть вам полезна. Дело в том... дело
в том, что вчера вечером  скончалась  одна  из  наших  сестер.  -  Голос  ее
сорвался, глаза наполнились слезами. - Скорбеть о ней грешно, я знаю, что ее
простая, добрая душа отлетела к Богу, она была святая женщина; но не  всегда
легко побороть свою слабость. Боюсь, и я бываю неразумна.
     - Мне так жаль, - сказала Китти, - так ужасно жаль... - и всхлипнула от
искреннего сочувствия.
     - Она была из тех, что приехали со мной  из  Франции  десять  лет  тому
назад. Теперь нас осталось только трое. Я помню, мы сбились кучкой на  конце
парохода  (как  это  сказать,  на  носу?)  и,  когда  пароход   выходил   из
марсельского порта и мы  увидели  золотую  статую  на  церкви  святой  Марии
Милостивой, мы все вместе прочитали молитву. С тех самых пор, как я  приняла
постриг, я мечтала, что мне разрешат поехать в Китай, но, когда земля  стала
удаляться, я не удержалась и заплакала. Не очень-то хороший пример  я  тогда
подала моим дочерям, ведь я была их духовной матерью. А  сестра  Сен-Франсис
Ксавье - та, что вчера скончалась, - взяла меня за руку и стала утешать. Где
бы мы ни были, сказала она, там и Франция, там и Бог.
     Ее строгое прекрасное лицо исказилось от простого человеческого горя  и
от  усилия  сдержать  слезы,  противные  ее  рассудку  и  ее   вере.   Китти
отвернулась. Она почувствовала, что наблюдать за этой борьбой непристойно.
     - Я написала ее отцу. Она, как и  я,  была  единственной  дочерью.  Они
рыбаки, живут в Бретани. Для них  это  будет  тяжелый  удар.  Ох,  когда  же
кончится эта ужасная эпидемия? Сегодня утром у  нас  заболели  две  девочки.
Спасти их может только чудо. У этих китайцев нет  никакой  сопротивляемости.
Утрата сестры Сен-Франсис для нас очень чувствительна. Работы так  много,  а
нас теперь осталось еще меньше. Наши  сестры  есть  в  других  монастырях  в
Китае, они бы приехали с радостью; я думаю,  любая  монахиня  нашего  ордена
отдала бы все на свете, чтобы сюда приехать (правда, отдавать-то им нечего).
Но это почти верная смерть, и, пока мы хоть как-то справляемся,  мне  бы  не
хотелось множить жертвы.
     - Вы облегчили мне дело, ma mere, - сказала Китти. - А то я уж  думала,
что явилась сюда в самую неудачную минуту. В тот раз вы сказали, что сестрам
трудно управляться с работой, и я хотела спросить, нельзя ли  мне  приходить
сюда и помогать им. Что делать - мне все равно, лишь  бы  приносить  пользу.
Заставьте меня мыть полы, я и то скажу спасибо.
     Настоятельница улыбнулась веселой  улыбкой,  и  Китти  подивилась,  как
легко эта гибкая натура поддается новым настроениям.
     - Полы вам мыть не нужно. Это, плохо ли, хорошо ли, делают  сиротки.  -
Она примолкла и ласково оглядела Китти. - Милое мое дитя, вы не думаете, что
сделали достаточно, приехав сюда с мужем? Не у многих жен хватило бы на  это
мужества, да и может ли для вас быть занятие лучше, чем веселить и  ублажать
его, когда он возвращается к вам после рабочего дня? Поверьте мне, ему тогда
нужна вся ваша любовь и забота.
     Китти трудно было выдержать ее взгляд, строго-оценивающий  и  в  то  же
время насмешливо-ласковый.
     - Мне решительно нечего делать с утра до вечера. А когда у всех столько
работы, бездельничать просто невыносимо. Я не хочу вам надоедать, знаю,  что
не могу посягать ни на вашу доброту, ни на ваше время, но  говорю  я  вполне
серьезно, и, право же, вы  окажете  мне  благодеяние,  если  позволите  хоть
немножко вам помогать.
     - На вид вы не особенно крепкая. Третьего дня, когда вы были у нас, мне
показалось, что вы очень бледненькая. Сестра Сен-Жозеф  даже  подумала,  что
вы, может быть, ждете ребенка.
     - Нет-нет! - воскликнула Китти и покраснела до корней волос.
     Настоятельница рассмеялась негромким серебристым смехом.
     - Тут  нечего  стыдиться,  дитя  мое,  и  ничего  невероятного  в  этом
предположении нет. Вы сколько времени замужем?
     - Бледная я всегда, но я очень здоровая и, уверяю вас, не боюсь никакой
работы.
     Настоятельница тем временем совсем овладела собой.  Она  бессознательно
приняла свой обычный властный вид  и  смотрела  на  Китти  спокойно,  словно
оценивая ее возможности. Китти ждала и нервничала.
     - Вы по-китайски говорите?
     - К сожалению, нет.
     - Вот это жаль. Я бы могла приставить вас к старшим  девочкам.  С  ними
сейчас особенно трудно, боюсь, как бы  они  не...  не  отбились  от  рук?  -
закончила она на вопросительной ноте.
     - А за больными я не могла бы ухаживать?  Я  совсем  не  боюсь  холеры.
Могла бы ходить либо за девочками, либо за солдатами.
     Настоятельница, уже без улыбки, раздумчиво покачала головой.
     - Вы не знаете, что такое холера.  Зрелище  это  страшное.  В  лазарете
санитарами работают солдаты, сестра только надзирает за ними. А что касается
девочек, нет-нет, я уверена, что ваш муж не одобрил бы этого.  Это  тяжелая,
пугающая картина.
     - Я бы привыкла.
     - Нет, это исключено. Мы все это делаем, потому что в этом наш  долг  и
наше призвание, но для вас это вовсе не обязательно.
     - Выходит, я ни на что не гожусь и ничего не умею. Не могу я  поверить,
что меня совсем нельзя использовать.
     - Вы мужу говорили о вашем желании?
     - Да.
     Настоятельница поглядела на нее так, словно хотела проникнуть  в  самую
глубину ее сердца, но при виде встревоженного, умоляющего лица  Китти  опять
улыбнулась.
     - Вы, конечно, протестантка? - спросила она.
     - Да.
     -  Это  ничего.  Доктор  Уотсон,  миссионер,  который  умер,  тоже  был
протестант, ну и что же? Он относился к нам как нельзя лучше. Мы ему  очень,
очень благодарны.
     Теперь  улыбка  мелькнула  на   губах   Китти,   но   она   промолчала.
Настоятельница, видимо, что-то обдумывала. И вот она встала с места.
     - Вы очень добры. Думаю, что  я  подберу  вам  занятие.  Теперь,  когда
сестра Сен-Франсис нас покинула, мы действительно не должны отказываться  от
помощи. Когда вы могли бы приступить к работе?
     - Хоть сейчас.
     - Вот и хорошо. Я довольна вашим ответом.
     - Обещаю вам, я буду  очень  стараться.  Спасибо,  что  разрешаете  мне
попробовать.
     Настоятельница отворила дверь в коридор, но на пороге задержалась.  Еще
раз окинула Китти долгим проницательным взглядом, потом мягко  коснулась  ее
руки.
     - Не забывайте, дитя мое, душевный покой можно обрести не в работе  или
в удовольствиях; не в миру или в монастыре, а только в своем сердце.
     Китти вздрогнула, но настоятельница уже вышла из комнаты.

49

     Окунувшись  в  работу,  Китти  воспрянула  духом.  Она  отправлялась  в
монастырь каждое утро вскоре после восхода  солнца,  а  домой  возвращалась,
когда солнце, клонясь к закату, уже заливало узкую  реку  и  скопище  джонок
жидким золотом. Настоятельница поручила  ей  группу  младших  девочек.  Мать
Китти привезла в Лондон из своего родного Ливерпуля бесспорные хозяйственные
способности, и Китти, несмотря на свой легкомысленный образ  жизни,  отчасти
их унаследовала, хотя упоминала об этом только в шутку.  Она  была  неплохой
кулинаркой и прекрасно шила. Когда обнаружился этот ее талант,  ей  поручили
обучать шитью младшую группу девочек. Они кое-что понимали по-французски,  а
она каждый день узнавала  от  них  по  нескольку  китайских  слов,  так  что
общаться им было несложно. Другие часы она проводила  с  самыми  маленькими,
одевала и  раздевала  их,  укладывала  поспать.  Грудные  младенцы  были  на
попечении няни-китаянки, но Китти попросили присматривать и за ней. Вся  эта
работа  была  не  такая  уж  важная,  и  Китти  хотелось  делать  что-нибудь
потруднее, но настоятельница не внимала ее мольбам, а Китти относилась к ней
с таким почтением, что перестала настаивать.
     Самые первые дни она лишь с  усилием  преодолевала  легкое  отвращение,
которое вызывали в ней эти  девчушки,  все  одинаково  одетые,  с  торчащими
черными волосами, круглыми желтыми  лицами  и  глазами-смородинами.  Но  она
вспоминала, как во время ее первого  посещения  чудесно  преобразилось  лицо
настоятельницы, когда ее обступили эти уродцы,  и  старалась  побороть  свою
брезгливость. И постепенно, когда она брала  на  руки  кого-нибудь  из  этих
плачущих крошек - эта упала и расшиблась, у той режется зуб, - раз за  разом
убеждалась, что несколько ласковых слов, пусть и произнесенных на непонятном
для них языке, прикосновение ее рук, ее мягкая щека, к  которой  прижималась
плачущая желтая рожица, способны успокоить  и  утешить,  неприятное  чувство
совсем  пропадало.  Малышки  безбоязненно   тянулись   к   ней   со   своими
младенческими горестями, и их доверие наполняло ее счастьем. То же было и  с
девочками постарше, теми, которых она учила шить;  ее  трогали  их  широкие,
понимающие  улыбки  и  радость,  которую  им  доставляли  ее  похвалы.   Она
чувствовала, что они ее любят, и, польщенная, гордая, сама проникалась к ним
любовью.
     Но к  одной  из  девочек  она  никак  не  могла  привыкнуть.  Это  была
шестилетняя кретинка с огромной тяжелой головой на худеньком теле,  большими
пустыми глазами и слюнявым  ртом;  говорить  она  не  умела,  только  хрипло
бормотала отдельные слова. Она  внушала  гадливость  и  страх,  и  почему-то
именно она особенно привязалась к Китти, ходила за ней по пятам, в какой  бы
конец комнаты она ни направилась, цеплялась за ее юбку, терлась лицом  о  ее
колени. Пыталась гладить ей руки. Китти мутило от отвращения. Она  понимала,
что девочка жаждет ласки, но не могла заставить себя до нее дотронуться.
     Однажды в разговоре с  сестрой  Сен-Жозеф  она  высказала  мнение,  что
такому ребенку лучше  не  жить.  Сестра  Сен-Жозеф  улыбнулась  и  протянула
кретинке руку, а та подошла и ткнулась в эту руку своим выпуклым лбом.
     - Бедняжка, - сказала монахиня. - Ее доставили сюда  еле  живую.  Волею
провидения я как раз в это время оказалась у дверей. Я увидела,  что  нельзя
терять ни минуты, и тут же ее окрестила. Вы не поверите,  сколько  труда  мы
положили на то, чтобы сохранить ей жизнь. Три или четыре раза  мы  уже  были
готовы к тому, что ее душа вот-вот упорхнет на небо.
     Китти молчала.  Сестра  Сен-Жозеф,  как  всегда  словоохотливая,  стала
судачить о чем-то другом. А на следующий день, когда девочка подошла к Китти
и тронула ее за руку, Китти заставила  себя  положить  руку  на  ее  большую
безволосую голову. Но девочка,  с  непоследовательностью  помешанной,  вдруг
убежала, словно потеряла к ней всякий  интерес,  и  ни  в  тот  день,  ни  в
последующие дни не обращала на нее внимания. Китти не могла понять, чем  она
ей  не  угодила,  пыталась  приманить  ее  улыбками   и   жестами,   но   та
отворачивалась и притворялась, что не видит ее.

50

     Монахини были заняты каждая своим делом с утра и  до  позднего  вечера,
так что Китти почти не встречалась с ними,  кроме  как  на  богослужениях  в
смиренной голой капелле. Увидев ее там в первый же  день  -  она  сидела  на
задней скамье  позади  старших  девочек,  -  настоятельница  остановилась  и
заговорила с ней.
     - Вы не думайте, что вам положено бывать в капелле вместе  с  нами.  Вы
протестантка, у вас свои порядки.
     - Но мне тут нравится, ma mere.  Для  меня  это  отдых.  Настоятельница
степенно склонила голову.
     - Ну конечно, поступайте согласно своему желанию. Я только  хотела  вам
объяснить, что никто вас не принуждает.
     А с сестрой Сен-Жозеф у Китти скоро завязались если не близкие, то,  во
всяком случае, более простые отношения. Та ведала монастырским хозяйством, и
заботы о материальном благополучии этой большой семьи  не  оставляли  ей  ни
минуты, чтобы посидеть спокойно. Она  сама  говорила,  что  единственный  ее
отдых - это время, посвященное молитве.  Но  ближе  к  вечеру,  когда  Китти
занималась с девочками, ей случалось  к  ним  заглянуть  и,  поклявшись  для
начала, что она совсем вымоталась и у нее нет ни минуты свободной,  посидеть
и посудачить. Когда настоятельницы не было поблизости, она давала волю своей
говорливости, любила пошутить и была не прочь посплетничать. Ее-то Китти  не
боялась: сестра Сен-Жозеф и в монашеской  одежде  была  добродушной,  уютной
болтушкой, при ней Китти не стеснялась делать ошибки во  французском  языке,
они вместе смеялись ее промахам. От  нее  Китти  тоже  узнала  много  нужных
китайских слов. Сестра Сен-Жозеф была дочкой фермера  и  в  душе  оставалась
крестьянкой.
     - В детстве я пасла коров, как Жанна д'Арк, - рассказывала  она.  -  Но
явлений мне, при моем дурном  поведении,  не  бывало.  Оно,  наверное,  и  к
лучшему, а то отец непременно бы меня выдрал. Он, царство  ему  небесное,  и
так часто меня порол, ведь я была ох  какая  озорница.  Вспомнить  совестно,
каких только шалостей не выдумывала.
     Китти рассмеялась, представив себе, что эта толстая, немолодая монахиня
была когда-то своенравным ребенком. Но что-то детское было в ней до сих  пор
и привлекало к ней сердце; от нее словно исходил  сладкий  запах  деревни  в
осеннюю пору, когда ветки яблонь гнутся под тяжестью спелых  яблок,  а  хлеб
сжат и убран в закрома. В ней, в отличие от настоятельницы, не было строгой,
трагической святости, а была простая, безмятежная веселость.
     - И вас никогда не тянет домой? - спросила однажды Китти.
     - О нет. Вернуться было бы трудно. Мне тут хорошо,  особенно  с  нашими
сиротками. Они такие славные, такие благодарные. Но монашка-то я монашка,  а
все же у меня есть мать,  и  разве  забудешь,  что  она  меня  своей  грудью
выкормила! Мать у меня старая, тяжко думать, что я ее уж никогда  больше  не
увижу. Но и то сказать, снохой своей она довольна, и брат мой ее уважает.  У
него уже подрастает сынок, хороший работник на  ферме  пригодится.  Когда  я
уезжала из Франции, он был совсем еще маленький, но и тогда кулачок  у  него
был ого какой сильный.
     В  этой  тихой  комнате,  слушая  неторопливые  речи  монахини,   почти
невозможно было поверить, что за стенами свирепствует холера.