веряет, что в жизни не  видел  такого  отличного  ребенка.  Дорис  опять  в
положении, они надеются, что второй тоже будет мальчик, тогда за баронетский
титул и вовсе можно будет не опасаться.
     Китти уловила, что главная цель этого письма - точно  установить  срок,
на который ее приглашают. Миссис Гарстин не намерена взвалить на себя  такое
бремя, как овдовевшая дочь в стесненных  обстоятельствах.  Когда  вспомнишь,
как мать с ней когда-то носилась, странно, что теперь, обманувшись  в  своих
надеждах, она видит в ней только обузу. Странная это вещь вообще - отношения
между родителями и детьми! Пока они маленькие, родители чуть не  молятся  на
них, ночей не спят, когда дети болеют, а дети льнут к  ним  с  благоговейной
любовью. Проходит несколько лет, дети подрастают, и важнее  для  их  счастья
становятся уже не отец с матерью, а вовсе, казалось бы, посторонние люди. На
смену слепой,  инстинктивной  любви  приходит  равнодушие.  Встречаясь,  они
испытывают скуку или раздражение. Когда-то расстаться на месяц  казалось  им
трагедией, теперь они  хладнокровно  думают  о  предстоящей  им  многолетней
разлуке. Пусть ее мать не тревожится: она и  сама  предпочитает  жить  своим
домом. Но ей нужно  немножко  времени,  чтобы  оглядеться,  сейчас  все  так
туманно, представить себе будущее она просто не в силах. Возможно,  она  еще
умрет от родов, это было бы разрешением многих проблем.
     Но когда они причалили  в  Марселе,  ей  передали  два  письма.  Она  с
удивлением узнала почерк отца - он, сколько помнится, никогда  не  писал  ей
писем. Письмо было недлинное и начиналось "Дорогая Китти". Он  сообщал,  что
пишет вместо матери - та заболела, ей пришлось лечь в больницу на  операцию.
Пусть Китти не пугается и не меняет своих планов добраться до Англии  морем.
Поездом ехать гораздо дороже, к тому же, пока матери нет дома,  Китти  будет
неудобно жить на  Харрингтон-Гарденз.  Второе  письмо  было  от  Дорис,  оно
начиналось "Китти, милая" - не потому,  что  Дорис  питала  к  ней  особенно
нежные чувства, а потому, что она обращалась так ко всем без разбора.
     "Китти, милая, папа тебе, наверно, уже написал. Маму будут оперировать.
Оказывается, она уже год как тяжело больна, но ты ведь ее  знаешь,  докторов
она терпеть не может и пила  какие-то  патентованные  средства.  Я  не  знаю
точно, что с ней такое, а она все держит в секрете, а если спросишь, тут  же
взрывается. Вид у нее ужасный, я бы  на  твоем  месте  приехала  из  Марселя
поездом, чтобы поскорее попасть домой, только не  говори,  что  это  я  тебе
посоветовала, ведь она уверяет, что ничего серьезного нет, и не хочет, чтобы
ты приезжала, пока она еще в больнице. С врачей она взяла обещание,  что  ее
выпишут через неделю.

                                                               Целую, Дорис.

     P. S. Ужасно мне  жалко  Уолтера.  Нелегко  тебе  досталось,  бедняжка.
Безумно хочу  тебя  видеть.  Забавно,  что  мы  с  тобой  одновременно  ждем
младенцев. Сможем держаться за руки".
     Китти, задумавшись, стояла на палубе. Она не могла вообразить свою мать
больной. Всегда  она  была  такая  живая,  энергичная  и  ненавидела,  когда
кто-нибудь в семье хворал.
     К ней подошел стюард с телеграммой: "Глубоким прискорбием сообщаю  мама
скончалась сегодня утром. Отец".

79

     Китти  позвонила  у  подъезда  знакомого  дома  на  Харрингтон-Гарденз.
Горничная сказала, что ее отец у себя в кабинете, и  она  тихонько  отворила
дверь: он сидел у огня с вечерней газетой  в  руках.  Когда  она  вошла,  он
поднял голову, отложил газету и суетливо вскочил с места.
     - А-а, Китти, а я ждал тебя следующим поездом.
     - Не хотелось тебя беспокоить, ты бы еще вздумал встречать меня, вот  я
и не сообщила точное время.
     Он подставил ей щеку для  поцелуя  движением,  которое  она  помнила  с
детства.
     - А я тут просматривал газету, - сказал он. - Я уже два  дня  газет  не
читал.
     Он, видимо, считал  нужным  оправдаться  в  том,  что  занимался  таким
обычным делом.
     - Ну и правильно, - сказала она. -  Ты,  наверно,  устал  ужасно.  Ведь
мамина смерть явилась для тебя неожиданностью?
     С  тех  пор  как  они  расстались,  он  постарел,  похудел.  Маленький,
сухонький, аккуратный.
     - Хирург сразу сказал, что надежды нет. Она была больна больше года, но
не хотела обращаться к врачам. Хирург сказал, что у  нее  должны  были  быть
сильные боли, просто чудо, как она их терпела.
     - И никогда не жаловалась?
     - Говорила иногда, что ей нездоровится, а на боли не жаловалась, нет. -
Он помолчал, посмотрел на Китти. - Ты очень устала с дороги?
     - Не очень.
     - Хочешь взглянуть на нее?
     - А она здесь?
     - Да, ее привезли сюда из больницы.
     - Да, пойду сейчас же.
     - Мне пойти с тобой?
     Что-то в его тоне заставило Китти бросить на него  быстрый  взгляд.  Он
слегка отвернулся, отводя от нее глаза. За последнее время  Китти  научилась
безошибочно читать чужие мысли. Недаром она изо дня  в  день  прилагала  все
силы, чтобы по случайному слову или необдуманному жесту угадать тайные мысли
мужа. И сейчас она сразу  уловила  то,  что  отец  пытался  от  нее  скрыть.
Облегчение, вот что он чувствовал, огромное облегчение, и  это  его  пугало.
Почти тридцать лет он был верным и преданным мужем, ни  разу  ни  словом  не
отозвался плохо о своей жене, и теперь ему  следовало  горевать  о  ней.  Он
всегда делал то, чего от него ожидали. Он счел бы непозволительным  хотя  бы
неосторожным взглядом или намеком выдать тайну - что он не испытывает  того,
что в данных обстоятельствах полагалось бы испытывать безутешному вдовцу.
     - Нет, я лучше пойду одна, - сказала Китти.
     Она поднялась по лестнице и вошла  в  большую,  холодную,  претенциозно
обставленную комнату,  материнскую  спальню.  Как  хорошо  она  помнила  эту
массивную мебель красного дерева и на стенах - гравюры по Маркусу Стоуну. На
туалетном столе все было  расставлено  и  разложено  в  том  неукоснительном
порядке, которого миссис Гарстин всегда придерживалась. Цветы казались не  у
места:  миссис  Гарстин  нашла  бы,  что  держать  цветы  в  спальне  глупо,
претенциозно и нездорово. Их аромат не  заглушал  чуть  едкого,  кисловатого
запаха, как от свежевыстиранного белья, который у Китти всегда связывался  с
этой комнатой.
     Миссис Гарстин лежала на постели,  руки  ее  были  скрещены  на  груди,
словно выражая покорность, которой она в жизни не  одобрила  бы.  Лицо  было
благообразно, даже внушительно - крупные резкие черты, щеки, ввалившиеся  от
долгих страданий, запавшие виски. Смерть убрала с  этого  лица  все  мелкое,
злое, оставила только силу характера. Супруга древнеримского императора,  да
и только. Китти поразило, что из  всех  мертвых  людей,  каких  ей  довелось
видеть, только ее мать и в смерти  выглядела  так,  словно  эта  неподвижная
оболочка когда-то была обиталищем духа. Горя она не чувствовала: долголетняя
отчужденность в ее отношениях с  матерью  не  оставила  места  для  дочерней
любви; и, вспоминая ту девочку, какой она сама когда-то  была,  она  думала,
что такой ее сделала мать. Но, глядя на эту жесткую, властную,  честолюбивую
женщину, что лежала перед ней такая тихая и безмолвная сейчас, когда все  ее
суетные помыслы развеяны смертью,  Китти  смутно  прозревала  в  этом  некое
возмездие. Всю жизнь она ловчила, интриговала, все ее желания были  низменны
и недостойны. Может быть, теперь, из какого-то иного мира, она  оглядывается
на свою земную жизнь с содроганием.
     Вошла Дорис.
     - Я так и думала, что ты приедешь этим поездом. Решила забежать хоть на
минутку. Какой ужас, правда? Бедная мамочка.
     И бросилась Китти на шею, заливаясь слезами. Китти поцеловала  ее.  Она
помнила, как мать всегда пренебрегала Дорис и баловала ее,  Китти,  как  она
ругала Дорис за то, что та некрасивая и скучная. Неужели же  Дорис  в  самом
деле  так  потрясена  ее   смертью?   Впрочем,   Дорис   всегда   отличалась
чувствительностью. Китти пожалела, что не может заплакать: Дорис  сочтет  ее
бессердечной. А она столько всего перенесла, что не в  состоянии  изображать
скорбь, которой не чувствует.
     - Ты к папе зайдешь? - спросила она, когда рыдания сестры поутихли.
     Дорис утерла слезы. Китти  отметила,  что  от  беременности  Дорис  еще
подурнела и в черном платье вид у нее какой-то грубый и неряшливый.
     - Нет, пожалуй. Только опять расплачусь. Бедный папочка, как он  стойко
держится.
     Китти проводила ее в переднюю  и  вернулась  к  отцу.  Он  стоял  перед
камином, газета была аккуратно сложена - видимо, с тем расчетом,  чтобы  она
убедилась, что он больше не читает.
     - Я не переодевался к обеду, - сказал  он.  -  Решил,  что  теперь  это
необязательно.

80

     Они пообедали. Мистер Гарстин обстоятельно рассказал Китти о болезни  и
смерти жены, упомянул, как  тепло  откликнулись  на  это  событие  друзья  и
знакомые (на столе лежали груды писем, и он вздохнул при мысли, что придется
на них отвечать) и как он распорядился насчет похорон. Потом они вернулись в
кабинет. Это  была  единственная  во  всем  доме  комната,  где  топили.  Он
машинально взял с каминной полки свою трубку и стал ее набивать, но потом  с
сомнением поглядел на дочь и отложил трубку.
     - Разве ты не будешь курить? - спросила она.
     - Твоя мама не очень-то любила запах трубочного дыма после обеда, а  от
сигар я отказался еще во время войны.
     У Китти сжалось сердце - надо же, шестидесятилетний мужчина не решается
покурить у себя в кабинете!
     - А я люблю запах трубки, - улыбнулась она.
     Тень облегчения скользнула по его лицу, он снова взял трубку и закурил.
Они сидели друг против друга по обе стороны камина.
     Он,  видимо,  почувствовал,  что  должен  поговорить  с  дочерью  о  ее
затруднениях.
     - Ты, наверное, получила письмо, которое мама послала тебе в Порт-Саид.
Весть о смерти бедного Уолтера нас обоих сразила. Мне он очень нравился.
     Китти молчала, не зная, что ответить.
     - Мама мне сказала, что ты ждешь ребенка.
     - Да.
     - И когда же?
     - Месяца через четыре.
     - Это будет тебе большим утешением. Ты побывай  у  Дорис,  посмотри  ее
мальчика. Очень хороший мальчуган.
     Они говорили более отчужденно, чем если  б  только  что  познакомились:
ведь чужому человеку было бы с ней интереснее, а между  ними  общее  прошлое
воздвигло стену равнодушия. Китти отлично понимала, что никогда не старалась
заслужить его любовь, в доме с ним никто  не  считался,  его  принимали  как
должное -  кормилец,  которого  слегка  презирали,  потому  что  он  не  мог
обеспечить семье более роскошного существования; но ей-то казалось,  что  он
как отец не может не любить  ее,  и  неожиданностью  явилось  открытие,  что
никаких чувств он к ней не питает. Она  помнила,  что  он  на  всех  нагонял
скуку, но ей и в голову не приходило, что и ему с ними скучно. В нем, как  и
прежде,  чувствовалась  мягкая  покорность,  но   невеселая   прозорливость,
рожденная страданием, подсказывала Китти, что хотя он, вероятно,  никогда  в
этом не признавался даже самому себе и  никогда  не  признается,  -  что,  в
сущности, она ему не симпатична.
     Трубка  его  плохо  тянула,  он  встал,  чтобы  поискать,  чем  бы   ее
прочистить. А может, просто хотел скрыть неловкость.
     -  Мама  хотела,  чтобы  ты  пожила  здесь  до  рождения  ребенка,  она
собиралась распорядиться, чтобы тебе приготовили твою прежнюю комнату.
     - Да, я знаю. Обещаю, что не буду тебе мешать.
     - Дело не в этом. В то время было совершенно  ясно,  что  тебе  следует
ехать не куда-нибудь, а только в отчий дом. Но мне, понимаешь ли, только что
предложили пост главного судьи на Багамах, и я принял это предложение.
     - Ох, папа, как я рада! Поздравляю тебя.
     - Предложение это немного запоздало, я уже не мог сообщить о нем  твоей
покойной матери. Оно доставило бы ей большое удовлетворение.
     Вот она, горькая ирония судьбы! После всех  своих  хлопот,  унижений  и
разочарований миссис Гарстин умерла, так и не  узнав,  что  ее  честолюбивый
замысел все же осуществился.
     - Я отплываю в начале будущего месяца. Этот дом я,  разумеется,  поручу
продать, думал продать и мебель. Мне очень жаль, что ты не сможешь  остаться
здесь жить, но, если  тебе  захочется  взять  что-нибудь  из  мебели,  чтобы
обставить квартиру, мне доставит истинное удовольствие тебе это подарить.
     Китти глядела в огонь. Сердце у нее колотилось, даже странно  было,  до
чего она вдруг разволновалась. Наконец она заставила себя заговорить.  Голос
слегка дрожал.
     - А мне с тобой нельзя поехать, папа?
     - Тебе? Ох, моя дорогая... - Лицо его вытянулось. (Китти часто  слышала
это выражение, но считала, что так просто говорится, а тут  впервые  увидала
воочию, да так явственно, что даже испугалась.) - Но ведь  все  твои  друзья
здесь, и Дорис здесь. Я думал, тебе будет гораздо  лучше,  если  ты  снимешь
квартиру в Лондоне. Я не знаю в точности, какими средствами ты располагаешь,
но рад буду вносить квартирную плату.
     - Денег у меня на жизнь достаточно.
     - Я еду в совершенно незнакомое место. Какие там условия -  понятия  не
имею.
     - К незнакомым местам мне не привыкать. Лондон для меня  теперь  ничто.
Мне здесь нечем было бы дышать.
     Он закрыл глаза, и ей показалось, что  он  сейчас  заплачет.  Лицо  его
выражало безграничное горе.  Сердце  разрывалось,  на  него  глядя.  Она  не
ошиблась: смерть жены была для него избавлением, и  теперь  эта  возможность
полностью порвать с прошлым сулила ему свободу. Он уже видел  впереди  новую
жизнь и наконец, после стольких лет, покой и призрак  счастья.  Сердцем  она
поняла, как он настрадался за тридцать  лет.  И  вот  он  открыл  глаза,  не
удержавшись от тяжелого вздоха.
     - Разумеется, если тебе хочется ехать, я буду очень рад.
     Жалкое зрелище. Борьба была короткой, он  покорился  чувству  долга.  В
этих немногих словах было отречение от  последней  надежды.  Она  встала  и,
подойдя к его креслу, опустилась на колени, сжала его руки.
     - Нет, папа, я поеду,  только  если  ты  этого  захочешь.  Довольно  ты
жертвовал собой. Хочешь ехать один - поезжай. А обо мне не думай.
     Он высвободил руку и погладил ее по пышным волосам.
     - Разумеется, поедем вместе, милая. Ведь я, как-никак, твой отец, а  ты
вдова и одна на свете. Раз тебе хочется быть со мной, с моей стороны было бы
дурно не хотеть этого.
     - Да нет же, я не предъявляю на тебя никаких  прав  как  дочь,  ты  мне
ничего не должен.
     - Ну что ты, моя дорогая...
     - Ничего! - повторила она страстно. - У меня сердце болит, как подумаю,
что мы всю жизнь тянули из тебя жилы, а тебе ничего не давали  взамен.  Даже
немножко ласки. Боюсь, жизнь у тебя была не очень  счастливая.  Так  позволь
мне хоть отчасти возместить тебе то, чего я не дала тебе в прошлом!
     Он нахмурился. Эти излияния приводили его в замешательство.
     - Не понимаю, о чем ты говоришь. Мне не в чем тебя упрекнуть.
     - Ах, папа, я столько всего пережила, я была так  несчастна!  Я  не  та
Китти, которая уезжала отсюда. Я очень слабая, но,  кажется,  уже  не  такая
дрянь, какой была тогда. Позволь мне  хоть  попытаться.  У  меня  никого  не
осталось, кроме тебя. Позволь мне  попытаться  заслужить  твою  любовь.  Ах,
папа, мне так одиноко, так тоскливо, твоя любовь мне так нужна!
     Она уткнулась лицом в его колени и заплакала горькими слезами.
     - Китти, маленькая моя, - приговаривал он, наклонившись над ней.
     Она подняла голову, обняла его за шею.
     - Папа, помоги мне. Давай помогать друг другу.
     Он поцеловал ее в губы, как любовник, щеки его были мокры от ее слез.
     - Разумеется, поедем вместе.
     - Ты так хочешь? Правда, хочешь?
     - Да.
     - Я так тебе благодарна!
     - Дорогая моя, не говори мне таких вещей, ты меня конфузишь.
     Он достал платок, вытер ей глаза. И улыбнулся такой улыбкой, какой  она
никогда у него не видела. Она опять обняла его.
     - Нам с тобой будет так хорошо, папочка. Ты даже не знаешь, как  славно
мы с тобой заживем.
     - А ты не забыла, что скоро будешь матерью?
     - Я рада, что она родится где-то там, близко от моря, под широким синим
небом.
     - Ты уже твердо решила, что будет девочка? - спросил он с легкой, сухой
усмешкой.
     - Я хочу девочку, потому что  хочу  вырастить  ее  так,  чтобы  она  не
повторила моих ошибок. Когда я оглядываюсь на свое детство, я себя ненавижу.
Но у меня  и  возможностей  не  было  стать  иной.  Я  воспитаю  свою  дочку
свободной, самостоятельной. Не для того произведу ее на свет и буду любить и
растить, чтобы какому-то мужчине так сильно захотелось с ней спать,  что  он
ради этого согласится до конца жизни давать ей кров и пищу.
     Она почувствовала, что отец весь сжался. Он никогда не говорил о  таких
вещах и был шокирован, услышав эти речи из уст родной дочери.
     - Дай мне  хоть  раз  высказаться  откровенно,  папа.  Я  была  глупая,
скверная, отвратительная. Я была жестоко наказана. Мою дочь я хочу от  всего
этого уберечь. Хочу,  чтобы  она  была  бесстрашной  и  честной,  чтоб  была
личностью, независимой от других, уважающей себя. И чтобы воспринимала жизнь
как свободный человек и прожила свою жизнь лучше, чем я.
     - Дорогая моя, ты говоришь так, точно тебе пятьдесят лет.  У  тебя  еще
вся жизнь впереди. Не унывай.
     - А я не унываю. Я надеюсь и не боюсь.
     С прошлым покончено. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов.  Разве  это
так уж бессердечно? От всей души она надеялась, что научилась состраданию  и
милосердию. Что ждет ее в будущем  -  неизвестно,  но  в  себе  она  ощущала
способность встретить любую долю без жалоб. И вдруг,  непонятно  почему,  из
глубины подсознания возникло воспоминание о  том,  как  они,  она  и  бедный
Уолтер, добирались в охваченный ^эпидемией  город,  где  его  ждала  смерть:
однажды утром они выступили в путь еще затемно, и, когда  стало  рассветать,
она не столько увидела, сколько угадала картину такой несказанной  прелести,
что на какое-то время улеглась ее душевная  боль.  Все  людские  треволнения
отступили перед этой красотой. Взошло солнце, туман растаял, и стало  видно,
как далеко впереди, до самого горизонта,  меж  рисовых  полей,  через  узкую
речку и дальше по отлогим холмам вьется дорога,  по  которой  им  предстояло
пройти. Быть может, не напрасны были все ее ошибки и заблуждения, все  муки,
перенесенные ею, если теперь она сумеет пройти той дорогой,  которую  смутно
различает впереди, - не тем путем,  ведущим  в  никуда,  о  котором  говорил
забавный чудак Уоддингтон, а тем, которым так смиренно следовали монахини, -
путем, что ведет к душевному покою.