ар неплох, вот увидите. Я всех слуг Уотсона для вас тут оставил.
     - Уотсон - это тот миссионер, который здесь жил?
     - Да. Отличный был малый. Завтра я, если хотите, покажу вам его могилу.
     - Вы очень любезны, - улыбнулась Китти.
     Тут вошел Уолтер. Уоддингтон представился ему еще во  дворе,  а  теперь
сказал:
     - Я тут предупредил вашу супругу, что буду у вас обедать. С тех пор как
умер Уотсон, мне и поговорить-то не с кем, разве что с монахинями, но  я  во
французском не силен, к тому же и говорить с ними можно далеко не обо всем.
     - Сейчас бой принесет напитки, - сказал Уолтер.
     Слуга принес виски и содовой, и Китти заметила,  что  Уоддингтон  налил
себе изрядную порцию. Еще когда он только вошел, она по его манере  говорить
и частым смешкам заподозрила, что он не совсем трезв.
     - Ваше здоровье, - сказал он, а потом обратился к Уолтеру: - Работы вам
здесь хватит. Люди мрут как мухи. Городской голова уже ничего не соображает,
а полковник Ю - он командует гарнизоном - все силы тратит на  то,  чтобы  не
дать своим солдатам пуститься в мародерство. Если  в  самом  скором  времени
что-нибудь не изменится, нас всех  убьют  в  постели.  Я  пытался  уговорить
монахинь, чтоб уезжали отсюда, но они, конечно, ни в  какую.  Все  как  одна
желают заработать мученический венец, чтоб им пусто было.
     Говорил он легким, поверхностным тоном, и  в  голосе  слышался  призрак
смеха, так что, слушая его, трудно было удержаться от улыбки.
     - А вы почему не уехали? - спросил Уолтер.
     - Да как вам сказать, половину моих подчиненных я потерял, и  остальные
вот-вот лягут и умрут. Кто-то должен же  остаться  и  поддерживать  хотя  бы
видимость порядка.
     - Прививку сделали?
     - Да. Еще Уотсон заставил. Он и себе сделал прививку, но ему,  бедняге,
это не очень-то помогло. - Он повернулся к Китти, его забавная рожица весело
сморщилась.  -  Большого  риска,  по-моему,  нет,  надо   только   соблюдать
осторожность. Молоко и воду обязательно кипятить, не есть  сырых  фруктов  и
овощей. Вы граммофонных пластинок не привезли?
     - Кажется, нет, - сказала Китти.
     - Вот это жаль. Я-то надеялся. Давненько я не покупал пластинок, а свои
старые слушать больше не могу.
     Вошел бой - узнать, можно ли подавать обед.
     - Вы ведь нынче не будете переодеваться? - спросил Уоддингтон. - У меня
бой на прошлой неделе умер, а новый - олух, так что я перестал переодеваться
к обеду.
     - Пойду сниму шляпу, - сказала Китти.
     Ее комната была рядом с той, где они сидели. На полу, поставив рядом  с
собой лампу, сидела служанка и распаковывала ее пожитки.

32

     Столовая была маленькая, почти всю ее занимал огромный стол. На  стенах
висели гравюры на библейские темы и иллюминованные тексты.
     - У миссионеров всегда большие столы, - объяснил Уоддингтон.  -  Им  на
каждого ребенка полагается прибавка к жалованью, а столы они покупают, когда
женятся, чтобы было где усадить весь выводок.
     С потолка свисала большая керосиновая лампа, так что Китти могла теперь
получше  рассмотреть  Уоддингтона.  Оттого,  что  он  был  лысый,  она  было
подумала, что он уже немолод, но теперь увидела, что  ему,  конечно,  нет  и
сорока.  Лицо  под  высоким  выпуклым  лбом  было  свежее  и   без   морщин,
безобразное, как у обезьянки, но не отталкивающее; очень занятное лицо.  Нос
и рот маленькие, как у ребенка, и небольшие  ярко-голубые  глаза.  Похож  на
смешного старенького мальчика. Он не скупясь подливал себе вина - и к  концу
обеда был порядком пьян.  Но  пьянел  он  безобидно,  весело,  точно  сатир,
стащивший бурдюк у вздремнувшего пастуха.
     Он болтал о Гонконге, где у него было много  знакомых,  расспрашивал  о
них. В прошлом году он побывал там на скачках и теперь вспоминал  лошадей  и
их владельцев.
     - Кстати, а как там Таунсенд? - спросил он  вдруг.  -  Займет  он  пост
губернатора?
     Китти почувствовала, что  краснеет,  но  муж  не  смотрел  на  нее.  Он
ответил:
     - Очень возможно.
     - Да, он из таких.
     - Вы с ним знакомы? - спросил Уолтер.
     - А как же. Один раз вместе плыли из Англии.
     Из-за реки послышались удары гонга и треск хлопушек. Там, совсем близко
от них, корчился  в  страхе  город,  и  смерть,  внезапная  и  безжалостная,
металась по извилистым улицам. А Уоддингтон заговорил о Лондоне, о  театрах.
Он был в курсе  всего,  что  шло  на  лондонских  сценах,  рассказал,  какие
спектакли видел сам, когда в последний раз приезжал в Англию  в  отпуск.  Он
смеялся, вспоминая шутки низкопробного комика, вздыхал, восторгаясь красотой
опереточной дивы. С явным удовольствием похвастался, что на одной  из  самых
знаменитых женился его родственник,  он  однажды  завтракал  у  них,  и  она
подарила ему свою фотографию - непременно покажет, когда они будут обедать у
него в управлении.
     Уолтер поглядывал на гостя с холодной насмешкой,  но  гость,  очевидно,
забавлял его, и он старался проявить интерес к вещам, в которых,  как  знала
Китти, ничего не смыслил. А Китти, сама  не  зная  почему,  снова  поддалась
страху. В доме умершего миссионера, так близко от  зараженного  города,  они
словно были отрезаны от всего мира. Три одиноких человека, чужие друг другу.
     Обед кончился, она встала.
     - Вы не обидитесь, если я пожелаю вам спокойной ночи? Я иду спать.
     - А я откланяюсь, - ответил Уоддингтон. - Доктор, наверно, тоже валится
с ног. Завтра нам надо выйти пораньше.
     Он пожал Китти руку. На ногах он держался твердо, а глаза блестели ярче
прежнего.
     - Я за вами зайду, - сказал он Уолтеру.  -  Поведу  вас  знакомиться  с
городским головой и с полковником Ю, а потом в  монастырь.  Да,  работы  вам
здесь хватит.

33

     В ту ночь ее мучили странные  сны.  Словно  ее  несли  в  паланкине,  и
чувствовалось, как его покачивает, потому что  носильщики  шли  размашистым,
неровным шагом. Они входили в города, большие и сумрачные, и к ним сбегались
толпы любопытных. Улицы были узкие, кривые,  а  в  открытых  лавках,  полных
экзотических товаров, с их появлением прекращалась торговля - и продавцы,  и
покупатели замирали на месте. Потом они приблизились к мемориальным воротам,
и причудливые их очертания внезапно ожили,  стали  похожи  на  машущие  руки
индусского бога, а сверху раздавались отзвуки  язвительного  смеха.  Но  тут
появился Чарли Таунсенд, обнял ее, поднял с сиденья и сказал,  что  все  это
было ошибкой, он совсем не хотел обойтись с ней так дурно, ведь он ее  любит
и не может без нее жить. Она чувствовала на губах его поцелуи  и,  плача  от
счастья, спрашивала, почему же он поступил так жестоко, но,  спрашивая,  уже
знала, что это не имеет значения.  А  потом  раздался  хриплый  возглас,  их
разлучили, и между ними торопливо и молча прошли кули в  синих  лохмотьях  -
они несли гроб.
     Она проснулась от страха.
     Их дом стоял на склоне крутого холма, из окна ей была видна узкая  река
глубоко внизу, а за рекой - город. Только что рассвело, от  реки  поднимался
белый туман, окутавший джонки, причаленные тесно одна к другой, как горошины
в стручке. Сотни джонок, беззвучных и загадочных в призрачном свете,  словно
обитатели их во власти  колдовских  чар,  словно  не  просто  сон,  а  некто
странный и грозный обрек их на эту неподвижность и безмолвие.
     Утро разгоралось, и солнце коснулось  тумана,  так  что  он  засветился
белым, как призрак снега на угасающей звезде. На реке уже было светло, стали
видны несчетные джонки и густой лес их мачт, но выше,  впереди,  поднималась
непроницаемая светящаяся стена. И вдруг из  этого  белого  облака  выступила
высокая, массивная, мрачная крепость. Казалось, ее не просто  открыло  взору
всепроникающее солнце -  скорее,  она  возникла  из  пустоты,  по  мановению
волшебной палочки. Она повисла над рекой,  как  твердыня  жестокого  владыки
варварского племени. Но волшебник, строивший ее, работал быстро, и вот уже с
одной стороны ее увенчала зубчатая стена;  а  еще  через  минуту  из  тумана
проглянуло, все в пятнах солнечных бликов, скопище зеленых  и  желтых  крыш.
Они  казались  громадными,  не  складывались  в  общий   рисунок.   Если   и
образовывали узор, то неуловимый для глаза,  капризный  и  замысловатый,  но
невообразимо прекрасный. То была уже не крепость и  не  храм,  но  волшебные
чертоги некоего владыки богов, недоступные для  смертных.  Таким  воздушным,
сказочным, невещественным не  могло  быть  творение  рук  человеческих;  его
породила мечта, сновиденье.
     По лицу Китти бежали слезы, а она все смотрела не отрываясь,  прижав  к
груди руки, приоткрыв рот, едва дыша. Никогда еще она  не  испытывала  такой
душевной легкости, ей казалось, что тело ее, как сброшенная оболочка,  лежит
у ее ног, а сама она обратилась в чистейший дух. Перед ней была  Красота,  и
Китти впивала ее, как верующий вкушает облатку, которая есть тело Христово.

34

     Уолтер уходил рано утром, позавтракать забегал  только  на  полчаса,  а
потом возвращался уже вечером, к обеду, так что  Китти  много  бывала  одна.
Несколько дней она вообще не выходила из дому.  Было  очень  жарко,  большую
часть дня она проводила в шезлонге у открытого окна, пытаясь читать.  Резкий
дневной свет лишил волшебный дворец всякой таинственности,  теперь  это  был
просто храм, построенный на городской стене, кричаще яркий и облупленный, но
оттого, что однажды она увидела его в таком неземном сиянии, он уже  никогда
не казался ей совсем обыденным; и нередко на заре или в сумерках, а порой  и
ночью ей удавалось снова уловить отблеск той красоты. То, что она приняла за
неприступную крепость, было  всего  лишь  городской  стеной,  и  эта  стена,
массивная и темная, снова и снова притягивала ее взгляд. Там, за ее зубцами,
лежал город, сжавшись от страха перед смертоносной эпидемией.
     Кое-что об ужасах, творившихся там, она знала  -  не  от  Уолтера,  тот
отвечал на ее расспросы  (сам  он  редко  с  ней  заговаривал)  с  небрежной
усмешкой, от которой ее бросало  в  дрожь,  а  от  Уоддингтона  и  от  своей
служанки. Каждый день умирало около ста человек, почти никто  из  заболевших
не выздоравливал; изображения богов вынесли из покинутых храмов и  поставили
на улицах; им приносили жертвы, но болезнь не внимала молитвам. Люди умирали
так быстро, что их едва успевали хоронить. В некоторых домах вымирали  целые
семьи, и некому было совершать погребальные обряды. Начальник гарнизона  был
человек решительный и властный, и только благодаря  ему  город  уберегся  от
грабежей и пожаров. Он заставлял солдат хоронить тех,  у  кого  не  осталось
родственников, и своими руками застрелил офицера,  не  решавшегося  войти  в
зараженный дом.
     Китти бывало так страшно, что сердце  заходилось  и  ее  трясло  как  в
лихорадке. Пусть кто  угодно  уверяет,  что  риск  невелик,  если  соблюдать
осторожность, - она была в панике. В голове у нее рождались  безумные  планы
бегства. Чтобы вырваться отсюда, она была готова бросить все и одна,  в  чем
была, добираться до какого-нибудь безопасного места. Подумывала о том, чтобы
отдаться на милость Уоддингтону, все ему  рассказать  и  умолять  помочь  ей
вернуться в Гонконг. Или броситься в ноги мужу, сказать, как ей  страшно,  -
хоть он теперь ненавидит ее, он же  все-таки  человек,  он  должен  над  ней
сжалиться.
     Но нет, и думать нечего. Если даже она вырвется отсюда,  куда  ей  себя
девать? Не ехать же к матери - та не скроет, что, выдав  ее  замуж,  считает
себя свободной от дальнейших обязательств;  да  ей  и  не  хочется  ехать  к
матери. Ей хочется только к Чарли, а ему она не нужна. Ей известно,  что  он
скажет, если она вдруг перед ним появится. Она не забыла его угрюмое лицо  и
холодный расчет за обворожительной улыбкой. Нелегко ему будет найти для  нее
приемлемые слова. Она стискивала руки. Чего бы она не сделала, чтобы унизить
его так, как он ее унизил! Порой ее охватывала дикая ярость, она жалела, что
не помешала Уолтеру подать на развод - ну и погибла  бы,  зато  и  Чарли  бы
погубила. Вспоминая некоторые его фразы, она от  стыда  краснела  до  корней
волос.

35

     В первый же раз, как они  с  Уоддингтоном  остались  одни,  она  навела
разговор на Чарли. Уоддингтон  упоминал  о  нем  в  вечер  их  приезда.  Она
притворилась, будто он просто знакомый ее мужа.
     - Я о нем невысокого мнения, -  сказал  Уоддингтон,  -  мне  он  всегда
казался ужасно скучным.
     - На вас,  наверно,  трудно  угодить,  -  возразила  она  тем  светским
шутливым тоном, который так легко ей давался.  -  Он  ведь,  кажется,  самый
популярный человек в Гонконге.
     - Знаю. Это его козырь. Он возвел популярность в искусство. Умеет  кому
угодно внушить, что он для него самый нужный человек. Всегда  готов  оказать
услугу, если ему это ничего не стоит, и, даже если не сделает того, о чем вы
его  просили,  умудряется  создать  впечатление,  что  ваша  просьба  вообще
невыполнима.
     - А ведь это привлекательная черта.
     - По-моему, обаяние как таковое в конце концов приедается. Хочется  для
разнообразия обратиться к человеку пусть не столь обходительному,  но  более
искреннему. Чарли Таунсенда я знаю уже много лет и несколько раз  видел  его
без маски - понимаете, я для него никто, какой-то таможенный  чиновник,  при
мне нечего стесняться, - и я уверен, что ему наплевать на всех, кроме самого
себя.
     Китти сидела в непринужденной позе в своем  кресле,  смотрела  на  него
улыбающимися глазами и вертела на пальце обручальное  кольцо,  а  Уоддингтон
продолжал:
     - Разумеется, он далеко пойдет. Знает все ходы и выходы. Не сомневаюсь,
что мне еще доведется величать его  "ваше  превосходительство"  и  вставать,
когда он входит в комнату.
     - Все считают,  что  это  заслуженный  успех,  что  у  него  выдающиеся
способности.
     - Способности? Какая чушь!  Он  очень  недалекий  человек.  Впечатление
такое, что со своей работой он справляется блестяще, шутя  и  играя.  Ничего
подобного. Он трудяга, старателен, как счетовод-евразиец.
     - Почему же его считают таким талантливым?
     - Дураков на свете много, и, когда  человек,  занимающий  довольно-таки
высокий пост, не задается, хлопает их по плечу и клянется, что  сделает  для
них все на свете, им недолго и наделить его всеми  талантами.  Ну  и  потом,
конечно, жена. Вот это действительно умница. Голова у  нее  работает,  к  ее
совету всегда стоит прислушаться. Пока у Чарли Таунсенда есть такая опора  в
жизни, он может не бояться, что  сядет  в  лужу,  а  чтобы  продвинуться  на
правительственной службе, это  главное.  Способные  люди  там  не  нужны:  у
способных появляются идеи, а это чревато лишними хлопотами. Там  нужны  люди
обаятельные, тактичные, за которых не страшно, что они  попадут  впросак.  О
да, Чарли Таунсенду обеспечено будущее.
     - Интересно, почему вы его не любите?
     - Кто сказал, что я его не люблю?
     - Но его жена вам нравится больше? - улыбнулась Китти.
     - Я человек старого закала, люблю, когда женщина хорошо воспитана.
     - Если бы вдобавок она хорошо одевалась.
     - А она разве плохо одевается? Я не заметил.
     - Я слышала, они отличная пара, - сказала Китти, наблюдая за ним сквозь
ресницы.
     - Он к ней очень привязан. Тут нужно отдать ему должное.  Пожалуй,  это
самое ценное, что в нем есть.
     - Маловато для похвального отзыва.
     - Бывают у него интрижки на стороне, но это несерьезно. У него  хватает
ума не доводить их до такого этапа, когда это уже грозит ему неудобствами. И
как  мужчина  он,  конечно,  не  способен  на  сильные  чувства,  он  только
тщеславен. Любит, чтобы им  восхищались.  Сейчас-то  он  немного  раздобрел,
слишком себя ублажает, а когда только приехал в колонию, был  очень  красив.
Жена подтрунивает над его победами, я сам слышал.
     - Она не принимает его интрижки близко к сердцу?
     - О нет, она знает, что слишком далеко он не зайдет. Она  говорит,  что
охотно дружила бы с теми бедняжками, которые пленяются Чарли,  но  очень  уж
они все неинтересные. По ее словам, для нее не Бог весть как лестно, что  ее
мужем увлекаются сплошь посредственности.

36

     Когда Уоддингтон ушел, Китти  обдумала  все,  что  он  так  неосторожно
выболтал. Слушать это было не очень приятно, ей пришлось сделать  над  собой
усилие, чтобы не показать, как близко это ее касается. Горько  было  думать,
что все сказанное им -  чистая  правда.  Она  знала,  что  Чарли  недалек  и
тщеславен, что он  жаден  до  лести,  она  вспомнила,  как  самодовольно  он
рассказывал всякие случаи, долженствующие доказать, какой он умный и ловкий.
Он гордится своей низкопробной хитростью. Какое  же  она  ничтожество,  если
могла полюбить человека за... за то, что у него  красивые  глаза  и  хорошая
фигура! Ей хотелось ощутить к нему презрение, потому что пока она его только
ненавидела, она еще была слишком близка к любви и знала это. То, как Чарли с
ней обошелся, должно было открыть ей глаза. Уолтер - тот всегда отзывался  о
нем презрительно. Ах, если б можно было выбросить  его  из  головы!  Значит,
жена над ним подтрунивала, видя, что она, Китти, им  увлечена?  Дороти  рада
была бы с ней подружиться, но сочла ее слишком неинтересной? Китти  невольно
улыбнулась: как вознегодовала  бы  ее  мать,  узнав,  что  ее  дочь  считают
посредственностью!
     А ночью он опять ей снился. Она чувствовала его руки,  крепко  обнявшие
ее, страстность его поцелуев. Что из того, что  он  немного  раздобрел?  Она
ласково смеялась над его огорчениями, любила еще сильнее за  его  ребяческое
тщеславие, рвалась пожалеть и утешить. Когда она проснулась,  лицо  ее  было
мокро от слез.
     Она сама не знала, почему плакать во сне показалось ей такой трагедией.

37

     С Уоддингтоном она виделась каждый день - покончив с работой, он всегда
поднимался к их дому, и за какую-нибудь неделю они сблизились так,  как  при
других обстоятельствах не сблизились бы  и  за  год.  Однажды,  когда  Китти
сказала, что не знает, что бы она без него делала, он ответил смеясь:
     - Понимаете, только мы с вами и  ходим  спокойно  и  мирно  по  твердой
земле. Монахини витают в раю, а ваш муж бродит во мраке.
     Она отделалась легким смешком, однако задумалась над его  словами.  Она
уже не раз замечала, что его веселые голубые глазки  вглядываются  в  нее  -
дружелюбно, но очень уж внимательно. Она уже поняла, что он прозорлив, и  ей
казалось,  что  к  ее  отношениям  с  Уолтером   он   проявляет   нездоровое
любопытство. Морочить его было забавно. Он ей нравился, она знала, что и  он
относится к ней дружески.  Он  не  блистал  особенным  остроумием,  но  умел
выразить свою мысль язвительно и ехидно, так что слушать его было не скучно;
а порой, когда его обезьянья рожица под лысиной кривилась веселой  гримасой,
слова его  звучали  просто  уморительно.  Он  много  лет  провел  на  разных
аванпостах империи, где  часто  бывал  единственным  европейцем,  и  никакие
посторонние воздействия не  влияли  на  свободное  развитие  его  характера.
Откровенность его была неотразима. Жизнь он словно бы не  принимал  всерьез,
гонконгскую колонию высмеивал едко, но смеялся и над китайскими  чиновниками
в  Мэй-дань-фу,  и  над  холерой,  опустошавшей  город.  Всякий  рассказ   о
какой-нибудь трагедии или о подвиге в его устах звучал иронично. За двадцать
лет, прожитых в Китае, у него накопилось  множество  анекдотов,  из  которых
можно было заключить, что земной шар -  весьма  неуютное,  фантастическое  и
смехотворное местожительство.
     Он отрицал, что разбирается в китаистике (уверял, что  все  синологи  -
сумасшедшие), однако говорил по-китайски вполне свободно.  Читал  мало,  то,
что знал, почерпнул из разговоров. Но часто пересказывал Китти  страницы  из
китайских  романов  или  книг  по  истории  Китая,  и,  хотя  рассказы   его
сопровождались обычными для него шуточками, он вкла