веннее. Голос у нее был низкий, звучный,  хорошо
поставленный, и говорила она медленно как по-английски, так и по-французски.
Но самым  поразительным  в  ней  была  властность,  смягченная  милосердием;
чувствовалось, что  она  привыкла  повелевать  и  послушание  принимает  как
должное, но со смирением. Она как  бы  сознательно  опиралась  на  авторитет
церкви. И все же Китти догадывалась, что к человеческим слабостям она  может
отнестись по-человечески терпимо, а судя по улыбке, с  какой  настоятельница
слушала неуемную болтовню Уоддинггона, можно было  с  уверенностью  сказать,
что она не лишена живого чувства юмора.
     Однако было еще в ней и нечто такое, что Китти чувствовала, но не могла
назвать. Нечто такое, что, несмотря на ее сердечный тон, держало собеседника
на расстоянии.

42

     - Monsieur ne mange rien {Мсье ничего  не  ест  (франц.).},  -  сказала
сестра Сен-Жозеф.
     -  У   мсье   вкус   испорчен   маньчжурской   кухней,   -   отозвалась
настоятельница.
     Сестра Сен-Жозеф перестала улыбаться и чопорно поджала губы. Уоддингтон
озорно блеснул глазами и потянулся за печеньем. Китти не поняла этого обмена
репликами.
     - Чтобы доказать, как вы несправедливы,  ma  mere,  я  авансом  загублю
превосходный обед, который меня ожидает.
     - Если миссис Фейн хочет  осмотреть  монастырь,  я  буду  рада  все  ей
показать. - Настоятельница обратилась к Китти с виноватой улыбкой:  -  Жаль,
что вы увидите его сейчас, когда у нас такой беспорядок. Работы так много, а
сестер не хватает. Полковник Ю пожелал, чтобы наш  лазарет  мы  предоставили
больным солдатам; так что лазарет  для  наших  сирот  пришлось  перевести  в
трапезную.
     В дверях она пропустила Китти вперед, и  они,  в  сопровождении  сестры
Сен-Жозеф и Уоддингтона, пустились в путь  по  прохладным  белым  коридорам.
Сначала они зашли в  большую  голую  комнату,  где  группа  девочек-китаянок
прилежно  занималась  вышиванием.  При  виде  гостей   девочки   встали,   и
настоятельница показала Китти образцы их рукоделия.
     - Мы продолжаем эти занятия, несмотря на эпидемию, - так у них остается
меньше времени думать об опасности.
     В другой комнате девочки помладше учились простому шитью  -  подрубали,
сметывали; в третьей помещались самые младшие: дети от двух до четырех  лет.
Они шумно возились на полу,  а  завидев  настоятельницу,  сбежались  к  ней,
черноглазые, черноволосые, хватали ее за руки, зарывались лицом в ее широкие
юбки. Чудесная улыбка озарила ее лицо, она гладила их по голове, произносила
какие-то слова, в которых Китти, и не зная китайского, уловила нежную ласку.
Китти  брезгливо  передернулась  -  в  этих  детишках,   одинаково   одетых,
желтокожих, чахлых, с приплюснутыми носами, не  было  ничего  человеческого.
Они вызывали отвращение. А настоятельница стояла среди них  как  воплощенное
Милосердие. Заметив, что она собралась уходить, малыши вцепились в нее и  не
отпускали, так  что  ей  пришлось,  все  так  же  улыбаясь  и  приговаривая,
высвободиться силой. Эти-то крохи, во всяком случае,  не  видели  в  знатной
даме ничего устрашающего.
     - Вам, вероятно, известно, - сказала настоятельница,  когда  они  опять
очутились в коридоре, - что  эти  дети  сироты  только  в  том  смысле,  что
родители от них отказались. Мы даем им несколько медяков за каждого ребенка,
которого они сюда приводят, иначе они бы и  трудиться  не  стали,  а  просто
приканчивали бы их.
     Она обратилась к сестре:
     - Сегодня новенькие есть?
     - Четверо.
     - Сейчас, с этой холерой, они больше, чем  когда-либо,  озабочены  тем,
чтобы не обременять себя лишними девочками.
     Она показала Китти спальни, потом они очутились перед дверью с надписью
"Лазарет". Китти услышала стоны, громкие крики, словно  жалобы  бессловесных
тварей.
     - Лазарет я вам не покажу, - сказала настоятельница невозмутимо. -  Это
зрелище не из приятных. - Она вдруг словно что-то вспомнила. -  Доктор  Фейн
сейчас здесь?
     В ответ на ее вопросительный взгляд монахиня, весело улыбаясь, отворила
дверь и проскользнула в лазарет. Китти отшатнулась -  через  открытую  дверь
несусветный шум обрушился на нее. Сестра Сен-Жозеф вернулась к ним.
     - Нет, он был раньше и обещал еще заглянуть.
     - А как номер шесть?
     - Умер, pauvre garcon {Бедняжка (франц.).}.
     Настоятельница перекрестилась, и  губы  ее  зашевелились  в  безмолвной
молитве.
     Они  пересекли  внутренний  дворик,  там  Китти  увидела  два   длинных
предмета, лежащие на земле  и  прикрытые  синим  полотнищем.  Настоятельница
обратилась к Уоддингтону:
     - У нас такая нехватка кроватей, что приходится класть их  по  двое  на
одну. А как только кто-нибудь  умирает,  его  выносят  из  помещения,  чтобы
освободить место для следующего. - Потом улыбнулась гостье. - Теперь мы  вам
покажем капеллу. Это наша гордость. Один из наших друзей во Франции  недавно
прислал нам статую Пресвятой девы в натуральную величину.

43

     Капеллой звалась попросту длинная низкая комната с выбеленными  стенами
и рядами деревянных скамей; в глубине  был  алтарь,  и  там  стояла  статуя,
гипсовая, грубо раскрашенная,  очень  яркая,  новая,  кричащая.  Позади  нее
картина маслом - распятие и обе Марии у подножия креста, в позах  непомерной
скорби. Рисунок беспомощный, темные  краски  выбраны  живописцем,  слепым  к
красоте цвета. По стенам шли изображения крестного пути,  размалеванные  той
же незадачливой рукой. Капелла была некрасивая, вульгарная.
     Войдя, монахини преклонили колени и сотворили  молитву,  а  поднявшись,
настоятельница опять заговорила с Китти.
     - Когда сюда что-нибудь везут, все, что может разбиться, разбивается, а
статуя, которую подарил нам наш благодетель, доехала из Парижа  целехонькая.
Это, безусловно, было чудо.
     У Уоддингтона лукаво блеснули глаза, но он придержал язык.
     - Запрестольный образ и путь на Голгофу написала одна из наших  сестер,
сестра Сент-Ансельм. - Настоятельница перекрестилась. - Она  была  подлинная
художница. К несчастью, ее унесла эпидемия.  Очень  красиво  это  выполнено,
правда?
     Китти пробормотала что-то в знак  согласия.  На  алтаре  лежали  букеты
бумажных цветов, подсвечники были до ужаса вычурны.
     - Нам разрешено хранить здесь святые дары.
     - Да что вы! - сказала Китти, ничего не поняв.
     - В такое трудное время это для нас большое подспорье.
     Они вышли из капеллы и повернули обратно, к той  приемной,  где  сидели
вначале.
     - Хотите перед уходом посмотреть на тех крошек,  которых  нам  принесли
сегодня?
     - Очень хочу, - сказала Китти.
     Настоятельница отворила дверь в маленькую  комнату  через  коридор.  На
столе под покрывалом  шло  какое-то  шевеление.  Сестра  Сен-Жозеф  откинула
покрывало, и взору их предстали четыре крошечных голых  младенца.  Они  были
очень красные и  делали  беспомощные  движения  ручками  и  ножками,  на  их
китайских мордашках застыли смешные гримаски. В них было мало  человеческого
- какие-то зверюшки неизвестной породы, - но  было  и  что-то  трогательное.
Настоятельница смотрела на них и улыбалась.
     - Эти как будто здоровенькие. Иногда их приносят сюда  только  умирать.
Мы, конечно, первым делом совершаем над ними обряд крещения.
     - Наш доктор будет ими доволен,  -  сказала  сестра  Сен-Жозеф.  -  Он,
кажется, может часами играть с этими крошками. Чуть заплачут,  берет  их  на
руки, да так ловко, удобно держит, что они смеются от радости.
     И вот Китти и Уоддингтон очутились  у  входной  двери,  Китти  от  души
попросила у настоятельницы прощения, что доставила  ей  столько  хлопот.  Та
поклонилась любезно, но с большим достоинством.
     - Я была очень рада. Вы не представляете себе, как  мы  обязаны  вашему
мужу. Нам его Бог послал. Так хорошо, что вы с ним приехали. Какое  это  для
него утешение, когда он вечером приходит домой, а там его ждет ваша любовь и
ваше...  ваше  милое  лицо.  Вы  заботьтесь  о  нем  получше,   не   давайте
переутомляться. Берегите его ради всех нас.
     Китти покраснела и не нашлась что ответить.  Настоятельница  пожала  ей
руку, и она  опять  почувствовала  на  себе  спокойный,  задумчивый  взгляд,
отрешенный и все же исполненный глубокого понимания.
     Сестра Сен-Жозеф затворила за ними дверь, и Китти села в паланкин.  Они
пустились в обратный путь по  узким  извилистым  улицам.  Уоддингтон  что-то
сказал, Китти  не  ответила.  Он  оглянулся,  но  шторки  у  паланкина  были
задернуты, и он ее не увидел. Дальше он шел молча. Но когда они спустились к
реке и Китти вышла, он с удивлением увидел, что глаза ее полны слез.
     - Что случилось? - спросил он, и лицо его озабоченно сморщилось.
     Китти попыталась улыбнуться.
     - Так, ничего. Глупости.

44

     Снова оставшись одна в неуютной гостиной умершего  миссионера,  лежа  в
шезлонге у окна и устремив взгляд на храм за рекой  (сейчас,  в  наступающих
сумерках,  он  опять  казался  сказочным  и  прекрасным),   Китти   пыталась
разобраться в своих впечатлениях. Никогда бы она не подумала, что  посещение
монастыря так ее взволнует. Привело ее  туда  любопытство.  Делать  ей  было
нечего, и, насмотревшись на обнесенный стеною город на том берегу, она  была
не прочь хоть одним глазком взглянуть на его таинственные улицы.
     Но стоило ей переступить порог монастыря, как она словно перенеслась  в
другой мир, существующий вне времени  и  пространства.  В  этих  аскетически
строгих голых комнатах  и  белых  коридорах  словно  веяло  чем-то  далеким,
мистическим. Маленькая капелла, некрасивая и вульгарная, умиляла самой своей
безвкусицей; там было что-то, чего не хватает пышным соборам с их  витражами
и картинами великих мастеров: она была очень смиренна,  и  вера,  украсившая
ее, любовь, которая  ее  лелеяла,  наделили  ее  неуловимой  красотой  души.
Методичность, с какой монахини  продолжали  свою  работу  вопреки  эпидемии,
доказывала их хладнокровие перед  лицом  опасности  и  здравую  деловитость,
почти парадоксальную, но вызывающую глубокое уважение.  Мысленно  Китти  все
еще слышала жуткие звуки, обрушившиеся на нее,  когда  сестра  Сен-Жозеф  на
минуту открыла дверь в лазарет.
     Поразило ее и то, как они говорили про Уолтера -  сначала  монахиня,  а
потом и сама настоятельница, как  тепло  звучал  ее  голос,  когда  она  его
хвалила. Странно, Китти даже ощутила прилив гордости, узнав, как высоко  они
его ценят.  Уоддингтон  тоже  говорил  ей,  что  Уолтер  творит  чудеса;  но
монашенки превозносили не только его деловые  способности  (что  он  хороший
работник, она знала еще в Гонконге), они называли  его  заботливым,  нежным.
Да, он может быть очень нежен, думала она. Лучше всего проявляет себя, когда
заболеешь. Он не раздражает разговорами, касается тебя удивительно  бережно,
успокаивающе. От одного его присутствия становится  легче.  Она  знала,  что
никогда уже ей не прочесть в его глазах той нежности,  что  в  прошлом  была
привычной и только  злила.  Она  знала,  каким  огромным  запасом  любви  он
наделен; теперь он, видно, изливает эту любовь на несчастных, которым больше
не от кого ждать помощи. Она не ощущала ревности, только пустоту - словно  у
нее внезапно отняли опору, к которой она  так  привыкла,  что  перестала  ее
замечать, и вот теперь шатается из стороны в  сторону,  как  будто  потеряла
центр тяжести.
     К себе она чувствовала только презрение за то, что  когда-то  презирала
Уолтера. Он не мог не знать, как она к нему относилась, и принял ее  оценку,
не озлобившись. Она была дурой, и он это знал, и, пока он любил ее, это  его
не смущало. Теперь у нее  нет  к  нему  ненависти  и  нет  обиды,  а  скорее
растерянность и страх. Нельзя не признать за ним  замечательных  достоинств,
иногда она даже видела в нем какое-то странное, но  привлекательное  величие
духа. Почему же тогда  она  не  могла  его  полюбить,  а  продолжает  любить
человека, чье ничтожество теперь для нее несомненно? Она столько  передумала
за эти долгие дни, что наконец поняла, что  такое  Чарлз  Таунсенд.  Пошляк,
посредственность. Если б только вырвать из сердца любовь,  которая  все  еще
там гнездится! Если б забыть о нем!
     Уоддингтон тоже высокого мнения  об  Уолтере.  Только  она,  Китти,  не
разглядела его достоинств. Почему? Потому что он любил  ее,  а  она  его  не
любила. Что это за выверт человеческого сердца - презирать человека  за  то,
что он тебя любит. А вот Уоддингтон признался,  что  недолюбливает  Уолтера.
Как и другие мужчины. Эти две монашенки  чуть  не  влюблены  в  него,  сразу
видно. С женщинами он и держится иначе; несмотря на его застенчивость, в нем
угадывается чудесная доброта.

45

     Но самое сильное впечатление произвели на нее именно  монахини.  Сестра
Сен-Жозеф, ее веселые  глаза  и  щечки-яблочки...  она  была  одной  из  тех
немногих, что приехали в Китай вместе с настоятельницей десять лет назад; на
ее глазах ее товарки одна за другой умирали от болезней, лишений и тоски  по
родине, а она не поддалась ни унынию, ни страху. Откуда в ней эта прелестная
простодушная веселость? А настоятельница... Китти вспомнила,  как  стояла  с
ней рядом, и опять ощутила смиренную робость и стыд.  Держится  так  просто,
естественно, но ее врожденный аристократизм внушает благоговение, невозможно
даже вообразить, что кто-нибудь способен обойтись с ней  непочтительно.  Для
сестры Сен-Жозеф ее власть непререкаема, это  сказывается  и  в  ее  позе  и
жестах, и в том,  как  она  отвечает  на  вопросы;  и  Уоддингтон,  нахал  и
насмешник, явно перед нею робеет.  Китти  подумалось,  что  ей  могли  и  не
говорить, что настоятельница принадлежит к  одному  из  знатнейших  семейств
Франции: вся ее повадка свидетельствует о родовитости, ее властность - черта
женщины,  даже  не  допускающей  мысли,  что  ее  могут  ослушаться.  В  ней
сочетается  милостивая  снисходительность  владетельницы  замка  и  смирение
святой. В ее сильном, красивом, исхудалом лице строгость мученицы, и в то же
время от нее исходит ласковая заботливость, и маленькие дети льнут к ней без
стеснения и страха, уверенные, что она их не обидит. Когда она  смотрела  на
четверых новорожденных, улыбка ее была печальна,  но  прелестна  -  как  луч
солнца  на  дикой,  безлюдной  пустоши.  Слова,  которые  сестра   Сен-Жозеф
мимоходом сказала про Уолтера, тоже взволновали Китти;  она  знала,  что  он
страстно желал иметь от нее ребенка, но никак  не  ожидала,  что  он,  такой
сдержанный, способен без всякого  смущения,  весело  и  ласково  возиться  с
малышами. Ведь обычно мужчины  ведут  себя  с  детьми  беспомощно  и  глупо.
Странный он человек!
     Но на этом волнующем переживании лежала какая-то непонятная тень  (нет,
видно, добра без худа!). В спокойной веселости сестры Сен-Жозеф, а тем более
в   безупречной   учтивости   настоятельницы   она   чувствовала    гнетущую
отчужденность. Они были приветливы, даже сердечны,  но  что-то  держали  про
себя, тем давая ей почувствовать, что она для  них  -  посторонний  человек,
всего лишь случайная знакомая. Между ними и ею стояла преграда. Они говорили
на другом языке, не только вслух, но и в мыслях. И  она  догадывалась,  что,
как только за нею закрылась дверь,  они  поспешили  вернуться  к  прерванной
работе и  начисто  забыли  о  ней,  словно  ее  и  на  свете  не  было.  Она
чувствовала, что ей заказан вход не только в этот нищий монастырь,  но  и  в
некий таинственный сад, о котором тоскует ее душа. Она вдруг  ощутила  такое
одиночество, какого не знала  доселе.  Потому  она  тогда,  в  паланкине,  и
заплакала.
     И теперь, устало откинувшись в кресле, она вздыхала:
     - Какое же я ничтожество!

46

     В тот вечер Уолтер вернулся  домой  раньше  обычного.  Китти  лежала  в
шезлонге у окна. В комнате уже почти стемнело.
     - Тебе не нужна лампа? - спросил он.
     - Принесут, когда обед поспеет.
     Говорил он с ней, как всегда, о пустяках, как с хорошей знакомой, ничто
в его манере не позволяло заподозрить, что он таит в душе злобу. Он  никогда
не смотрел ей в глаза и никогда не улыбался. Но был безупречно вежлив.
     - Уолтер, - спросила она, - что ты намерен делать, если мы не умрем  от
холеры?
     Он ответил не сразу, лицо его было в тени.
     - Я об этом не думал.
     В прежние времена она говорила все, что придет в голову, не  обдумывала
вперед, что скажет; теперь она его  боялась.  Губы  у  нее  дрожали,  сердце
билось.
     - Я сегодня была в монастыре.
     - Слышал.
     Она заставила себя продолжать:
     - Ты, когда увез меня сюда, правда хотел, чтобы я умерла?
     - Стоит ли ворошить прошлое, Китти? Бессмысленно, мне кажется, говорить
о том, о чем лучше забыть.
     - Но ты не забыл, и я тоже. Я очень много думаю с тех пор, как приехала
сюда. Ты не хочешь меня выслушать?
     - Нет, отчего же.
     - Я очень плохо с тобой поступила. Я тебе изменяла.
     Он весь застыл. Его неподвижность пугала.
     - Не знаю, поймешь ли ты меня. Для женщины, когда такое кончается,  оно
уже не имеет большого значения. Мне кажется, женщина даже  не  может  понять
позицию, которую занимают мужчины. -  Она  говорила  отрывисто,  не  узнавая
собственного голоса. - Ты знал, что представляет собой Чарли, и знал, как он
поступит. Что ж, ты оказался совершенно прав. Он ничтожество. Наверно, я  бы
им не увлеклась, если бы сама не была таким же ничтожеством. Я  не  прошу  у
тебя прощения. Не прошу полюбить, как любил когда-то. Но неужели мы не можем
быть друзьями? Когда вокруг нас люди умирают тысячами, и эти монахини...
     - А они тут при чем? - перебил он.
     - Я не могу объяснить. Когда я там сегодня была, у меня появилось такое
странное  чувство.  Все  это  полно  значения.  Кругом  столько  ужасов,  их
самопожертвование просто поразительно. Пойми меня  правильно,  мне  кажется,
что нелепо, несообразно терзаться оттого, что какая-то глупая  женщина  тебе
изменила. Стоит ли вообще думать о такой пустышке?
     Он не ответил, но и не пошевелился; он словно ждал, что еще она скажет.
     - Мистер Уоддингтон и монашенки мне много чего рассказали про  тебя.  Я
горжусь тобой, Уолтер.
     - Раньше-то не гордилась, раньше ты меня презирала. Это что же, прошло?
     - Разве ты не чувствуешь, что я тебя боюсь? Он опять  помолчал,  прежде
чем ответить.
     - Не понимаю я тебя. Чего тебе, собственно, нужно?
     - Для себя - ничего. Я только хочу, чтобы тебе стало полегче.
     Он опять застыл, и голос его прозвучал очень холодно.
     - Напрасно ты думаешь, что мне тяжело. Я так  занят,  что  мне  некогда
особенно о себе беспокоиться.
     - Я тут думала, может быть, монахини разрешат мне поработать у них. Они
с ног сбиваются, я была бы рада принести хоть какую-нибудь пользу.
     - Работа там  нелегкая  и  не  из  приятных.  Сомневаюсь,  чтобы  этого
развлечения тебе хватило надолго.
     - Ты до такой степени меня презираешь, Уолтер?
     - Нет. - Он запнулся, голос его прозвучал странно. - Я презираю себя.

47

     Они отобедали. Уолтер, как обычно, сидел у  лампы  и  читал.  Он  читал
каждый вечер, пока Китти не уходила спать, а потом шел  в  лабораторию,  под
которую приспособил одну из пустующих комнат, и работал там до поздней ночи.
Спал он очень мало. Был занят какими-то экспериментами. Ей он ничего об этом
не рассказывал - он и в прежние дни не посвящал ее в свою работу, по  натуре
был необщителен. Сейчас она  обдумывала  его  слова.  Их  разговор  кончился
ничем. Она так плохо его знала, что даже не могла решить, правду он  говорил
или нет. Неужели сейчас, когда его существование для  нее  так  бесспорно  и
страшно,  она  вообще  перестала  для  него  существовать?  Когда-то  он   с
удовольствием слушал ее болтовню, потому что любил  ее;  что,  если  теперь,
когда он ее разлюбил, слушать ее ему просто скучно? Обидно это до слез.
     Она посмотрела на