й лужах.
Не успел он вырыть и полуметровой ямы, как лопата звякнула обо что-то. Антон
осторожно обрыл предмет и, опустившись на колени, вынул его из земли.
Это был небольшой железный сундучок. Улыбаясь и качая головой, Антон погладил
его ржавую крышку, встал и, прихватив лопатку, направился к столику.
Поставив сундучок на стол, он сунул лезвие лопаты в щель между крышкой и
основанием, нажал. Коротко и сухо треснул разломившийся замок и крышка
откинулась.
Внутри проржавевшего сундучка лежало что-то, завернутое в тонкую резину
Облизав пересохшие губы, Антон вынул увесистую вещь и стал развязы-вать. Под
резиной оказался крепкий домотканый холст. Дрожащие пальцы развернули его и
перед глазами Антона засверкала перламутровой инкрус-тацией арабская шкатулка
отца.
От неожиданности рот Антона открылся, кровь прихлынула к лицу
Он медленно приподнялся, держа перед собой шкатулку. Она была размером в две
ладони - черная, с идеально ровными углами. На крышке и по бокам развертывалась
сложная арабская мозаика, - костяные семи- и шестиконечные звезды вписывались в
золотые кружочки, обрамленным перламутровыми треугольниками, которые переходили
в затейливый орнамент.
Это было как сон - яркий цветной сон давно забытого детства. И, словно боясь
разрушить его, Антон все смотрел и смотрел на шкатулку, не решаясь открыть ее.
Она всегда хранилась в московском кабинете отца, на самой верхней книжной полке,
за стеклом, на специально выделенном ей среди книг месте. Несколько раз отец
показывал ее из своих рук, но никогда шкатулка не открывалась перед детскими
глазами Антона. Всегда, когда его настойчивые просьбы перерастали в хаотичное
хватание отца за руки, отец, коротко рассмеявшись, поднимал шкатулку над
Антошиной головой и укоризненно приговаривал:
- Ай, яй, яй, Антон Николаевич. Что за невыдержанность в ваши годы.
И добавлял со свойственной ему в такие минуты мягкостью:
- Я же сказал, Антоша, что интересно тебе будет посмотреть, когда подрастешь. А
сейчас тебе еще рано. Там ни оловянных солдатиков, ни Буратино нет.
И таинственная шкатулка чинно водворялась на место...
Сухой яблоневый лист, вертясь в воздухе, упал на плечо Антона, замершего со
шкатулкой в руках.
Взявшись правой рукой за крышку, он осторожно открыл ее.
Внутри шкатулки лежала связка пожелтевших бумаг, массивный золотой перстень,
георгиевский крест и серебряный бокал.
Антон опустился на лавку, поставил шкатулку перед собой.
Сухой лист, сорвавшись с его плеча, упал в траву.
Антон взял в руки перстень. Он был увесистым, из золота с красноватым отливом.
На перстне теснился вензель ФТ.
- Эф тэ... - прошептал Антон, надел перстень на безымянный палец правой руки и
странное волнение овладело им.
- Эф тэ... эф тэ...
Он в задумчивости трогал перстень, разглядывая его. Тонкая изящная работа,
прошлый век...
Он вынул из шкатулки рюмку. На ее сильно потемневшем боку стоял тот же вензель.
Поставив рюмку на стол, Антон взял в руки георгиевский крест.
Солнце заиграло на нем и вместе с искрами, вспыхнувшими на гранях, вспыхнуло в
голове Антона давно забытое, слышанное в детстве: дедушка был георгиевским
кавалером, воевал в армии Самсонова, был ранен в голову немецкой шрапнелью,
демобилизован и умер через четыре года в заснеженном холодном Петрограде,
оставив в наследство двадцатилетнему отцу три металлические коробки с
уникальными хирургическими инструментами, коллекцию тропических жуков и огромную
библиотеку.
- Дедушка... - пробормотал Антон, - Андрей Федорович, Андрей Федоров Денисьев...
Но почему ФТ?
Положив крест рядом с бокалом, он взял перевязанные шелковой лентой бумаги,
развязал, развернул.
Одна из бумаг оказалась пожелтевшим письмом с обтрепанными краями. Антон стал
читать, с трудом разбирая нервный почерк:

Друг мой, Александр Иваныч, вы знаете, как я всегда гнушался этими
мнимопоэтическими профанациями внутреннего чувства, этою постыдною выставкою
напоказ своих язв сердечных...
Боже мой, Боже мой, да что общего между стихами, прозой, литературой, целым
внешним миром и тем... страшным, невыразимо невыносимым, что у меня в эту самую
минуту в душе происходит - этою жизнию, которую вот уже пятый месяц я живу и о
которой я столько мало имел понятия, как о нашем загробном существовании. И
она-то - вспомните же, вспомните о ней - она - жизнь моя, с кем так хорошо было
жить, так легко и так отрадно, она же обрекла меня на эти невыносимые адские
муки.
Но дело не в том. Вы знаете, она, при всей своей поэтической натуре или, лучше
сказать, благодаря ей, в грош не ставила стихов, даже и моих - ей только те из
них нравились, где выражалась моя любовь к ней - выражалась гласно и во
всеуслышанье. Вот чем она дорожила: чтобы целый мир знал, чем была она для меня
- в этом заключалась ее высшее не то что наслаждение, но душевное требование,
жизненное условие души ее...
Я помню, раз как-то в Бадене, гуляя, она заговорила о желании своем чтобы я
серьезно занялся вторичным изданием моих стихов, и так мило, с такой любовью
созналась, что так отрадно было бы для нее, если бы во главе этого издания
стояло ее имя (не имя, которого она не любила, но она). И что же - поверите ли
вы этому? - вместо благодарности, вместо любви и обожания, я, не знаю почему,
высказал ей какое-то несогласие, нерасположение, мне как то показалось, что с ее
стороны подобное требо-вание не совсем великодушно, что, зная, до какой степени
я весь ее ("ты мой собственный", как она говорила), ей нечего, ей незачем было
желать и еще других печатных заявлений, которыми могли бы огорчиться и
оскорбиться другие личности. За этим последовала одна из тех сцен, слишком вам
известных, которые все более и более подтачивали ее жизнь и довели нас - ее до
Волкова поля, а меня - до чего-то такого, чему и имени нет ни на каком
человеческом языке... О, как она была права в своих самых крайних требо-ваниях,
как она верно предчувствовала, что должно было неизбежно случиться при моем
тупом непонимании того, что составляло жизненное для нее условие! Сколько раз
говорила она мне, что придет для меня время страшного, беспощадного,
неумолимо-отчаянного раскаяния, но что будет поздно. Я слушал и не понимал. Я,
вероятно, полагал, что так как ее любовь была беспредельна, так и жизненные силы
ее неистощимы - и так пошло, так подло на все ее вопли и стоны отвечал ей этою
глупою фразою: "Ты хочешь невозможного".
Теперь вы меня поймете, почему не эти бедные ничтожные вирши, а мое полное имя
под ними я и посылаю к вам друг мой, Александр Иваныч, для помещения хотя бы,
например, в "Русском вестнике".
 Весь ваш Ф.Тютчев
            Ницца. 13 декабря.


Антон вздрогнул, прочитав подпись и, не веря своим глазам, прочитал снова,
шевеля пересохшими губами:
- Весь ваш... Ф.Тютчев... Ф.Тютчев. Ф.Т....
Антон перевел взгляд на перстень. Рой мыслей хлынул ему в голову и, словно
сговорясь, резко подул ветер, зашелестел письмом, качнул ветви яблонь.
"Так значит - Тютчев, - думал Антон, - невероятно. Федор Иванович Тютчев.
Великий поэт. Любимый поэт отца, любимый мой поэт, творчество которого
сопровождало меня с детства. Оно вошло в мою жизнь так же легко и естественно,
как лес, река, любовь. Но к кому это письмо? Наверно к другу достаточно
близкому. А друзей у Тютчева было много: Вяземский, Жуков-ский, Аксаков... Но
интересно, о ком идет речь в письме? Но о последней ли любви Тютчева? Боже мой,
как же звали эту женщину..."
Прижав руку с зажатым в ней письмом ко лбу, Антон закрыл глаза, вспоминая:
- Анисова... Демисова... простая русская фамилия... Боже мой... надо
вспомнить..."
- Денисьева!
Как только эта фамилия слетела с губ, Антон вздрогнул, словно пораженный ударом
грома:
- Денисьева?! Но фамилия моего деда - Денисьев! Андрей Федорович Денисьев...
Федорович! Андрей Федорович!
Антон безотчетно смотрел на пожелтевшую бумагу, испещренную нервным
неразборчивым почерком.
"Так значит мой дед - сын Тютчева?! Один из трех детей Денисьевой? Но почему же
я раньше, читая многочисленные биографии поэта, не обратил внимание на сходство
фамилий? Почему никто не сказал мне об этом? Ни отец, ни мать, ни мачеха?
Странно. Как все это странно..."
Он провел рукой по лицу, словно ощупывая себя.
- Я потомок Тютчева. Его правнук. С ума сойти!
Нервно рассмеявшись, он сложил письмо, убрал в шкатулку, закрыл ее. Потом взял
другую бумагу, не менее пожелтевшую и ветхую, развернул и вздрогнул.
Посередине листа располагались четыре строки, написанные все тем же почерком:


Умом Россию не понять,
            Аршином общим не измерить:
            У ней особенная стать -
            В Россию можно только верить.
            Ф.Тютчев



Что-то странное произошло в душе Антона. Словно ярко вспыхнувший свет
моментально осветил судьбы его отца, деда, прадеда, заставив их слиться воедино,
зазвучать в сердце Антона. Он явственно почувствовал связь поколений, связь
времен, связь живых людей, со всеми их привычками, страстями, особенностями,
слабостями, достоинствами и недостатками. Испарина покрыла его бледное лицо,
сердце отчаянно билось. Знакомые с детства строчки стояли перед глазами, звучали
на фоне осеннего, залитого спокойным солнцем сада:
Умом Россию не понять,
            Аршином общим не измерить:
            У ней особенная стать -
            В Россию можно только верить.

Как просто и ясно это было написано!
Как бесконечно глубока и непреложна была эта мудрость, и как трепетна и
завораживающе притягательна эта тайна!
Антон смотрел на яблони, на крапиву с бурьяном, на гнилой повалившийся забор, и
давно забытая фраза отца, оброненная более двадцати лет назад, пробудилась в
памяти:
- Ты, Антоша, русский человек. Когда поймешь и почувствуешь это, тебе станет не
только легко, но чрезвычайно хорошо. Хорошо в полном смысле этого слова.
Тогда, в ранней юности, он не придал большого значения этим словам. Но теперь он
почувствовал их во всей полноте.
- Я русский, - прошептал он и слезы заволокли глаза, заставив расплыться и
яблони и забор, и крапиву.
- Я русский. Я тот самый, плоть от плоти, кровь от крови. Я родился здесь на
этой бескрайней и многострадальной земле, загадка которой вот уже несколько
веков остается неразгаданной для холодного иноземного ума. Но умом-то Россию не
понять. Только сердце и душа способны справиться с этой загадкой... И я... я
часть этой земли, этой загадки, этого народа. Это для меня горят багрянцем
замершие подмосковные рощи, хрустит под ногами крепкий январский снежок,
шелестит на теплом майском ветру нежная береста, жужжат золотые бронзовки,
сгибаются под увесистыми каплями полевые ромашки, шумит вековой, одиноко стоящий
на краю леса дуб. Это для меня звенит колокольчик под валдайской дугой, сверкает
неистовой синевой Байкал, осыпается снег с огромных таежных кедров, кричат
взмывающие в небо журавли...
Он смахнул слезы, взял бутылку и, помогая крепежной булавкой георгиевского
креста, открыл.
Водка наполнила серебряный бокал, Антон осторожно поднес его к губам.
"Тютчев пил из него", - подумал Антон и залпом осушил бокал. Водка обожгла рот,
Антон вытер губы тыльной стороной ладони, вынул из кармана яблоко, откусил.
Оно было сочным, крепким, холодным и отдавало шампанским.
А солнце тем временем клонилось к закату, стремясь поскорее завершить не слишком
долгий осенний день.
"Как быстро... - подумал он, глядя на желтый диск, оседающий в сине-розовые
облака. - Почему раньше дни были такими бесконечными, долгими, полными, а сейчас
летят, как шарики от пинг-понга. И все, как на подбор, - одинаковые, гладкие,
круглые..."
Он поежился, жалея, что оставил плащ на пне, налил еще, выпил и жадно захрустел
яблоком.
Две утки пролетели высоко над садом, стремительно сеча воздух остроконечными
крыльями. Антон проводил их долгим взглядом и вдруг фонтан ярких воспоминаний
заставил его зажмуриться, качнуться, оперевшись лбом о кулак.
Ведь была еще и охота. Та самая - древняя азартная страсть, сопровождающая род
Денисьевых. Отец никогда не охотился в одиночку, поэтому каждая охота совпадала
с приездом московских друзей. Чаще всего приезжал Виктор Терентьевич Пастухов -
известнейший нейрохирург, балагур, гурман, охотник, коллега отца и соавтор по
массивному двухтомнику в синем коленкоровом переплете с грозным названием
"Хирургия головной мозга". Он привозил с собой столичные новости, кипу газет,
армянский коньяк в серебряной фляжке, бельгийское богато гравированное ружье с
порывисто выгнутой ложей и неизменную Мальву - стройную жесткошерстную легавую,
длинную шею которой стягивал красивый чешуйчатый ошейник.
Солнце еще не показывалось над порозовевшем верхом бора, когда баба Настя, вынув
из потрескивающей печи сковороду с яичницей, уверенно несла ее к столу. За ним
сидели, быстро завтракая, Виктор Терентич, отец и Антоша.
И в этой деловой торопливости, в небрежном соседстве лежащих на одном блюде
огурцов, ветчины и яиц, в ловкости, с коей Пастухов расправлялся с горячей
яичницей, был тот самый острый момент ожидания охоты, от которого сердце гулко
стучало в виски, а во всем теле чувствовалась нарастающая готовность к
волнующему событию.
Не успев начаться, завтрак заканчивался.
- Спасибо, Настюша, - проговаривал Виктор Терентич, вставая из-за стола и отирая
полосатым платком усы, которые в отличие от пушистых отцовских росли над полными
губами Пастухова узкой черной полоской.
Все трое - уже одетые, обутые должным образом, громко выходили на крыльцо, где
возле разложенных ружей, патронташей, ягдашей и рюкзачка с провизией вертелись
две собаки - черно-белая Мальва и светло-серый с коричневыми вкрапинами Дик -
понтер Денисьевых.
Пока отец с Антоном подпоясывались пахнущими кожей патронта-шами, Виктор
Терентич, резко топнув, досылал ногу в высокий болотный сапог, вынимал часы,
отколупывал золотую крышечку:
- Тэкс, тэкс... двадцать минут пятого. Надобно поспешать, друзья-приятели...
На нем была потертая на локтях замшевая куртка, серые, заправленные в сапоги
брюки, легкий свитер и щегольски заломленная на затылок вельветовая шляпа -
тиролька. Отец одевался по-простому: тонкий мышиного цвета свитер, старый
чесучовый пиджак, хромовые сапоги и бежевая фураж-ка.
Через несколько минут все трое уже шагали по обильно тронутой росой траве.
А еще через полчаса в просторных некошеных лугах, кое-где заросших кустарником,
Мальва с Диком поднимали первый тетеревиный выводок. И начиналась охота.
Это было так прекрасно, так ослепительно, так будоражило молодую душу Антона!
Он налил еще водки, выпил, и, не закусывая остатком объеденного, начавшего
коричневеть яблока, закрыл глаза.
И как только сомкнулись наливающиеся пьяной усталостью веки, снова встал, как
живой, этот залитый восходящим солнцем прохладный зеленый мир: собаки азартно
"работают", махая мокрыми хвостами, коротко отфыркиваясь, пропадая в густой
траве, отец спешит за ними, высоко поднимая колени и держа ружье наперевес;
Виктор Терентич обходит куст, оглядываясь на Антона и делая ему энергичные жесты
пальцем. Брови его поднялись, полные губы яростно шепчут: "Обходи правей!",
сапоги поскрипывают, молодой тетеревенок бол-тается у бедра, развернув крылья. И
Антон обходит правей, не сводя глаз с мокрых блестящих спин собак. Колени его
тоже успели намокнуть, плотные руки сжимают ружье, ремень которого ритмично
раскачивается.
Вдруг обе собаки замирают перед широким можжевеловым кустом, морды их
вытягиваются. Мальва поднимает переднюю правую лапу, а молодой Дик просто стоит,
поскуливая и натянувшись струной.
- Стоять! - одними губами говорит Виктор Терентич, осторожно приб-лижаясь к
собакам и через мгновенье останавливается, выдыхая:
- Пилль!
Дик и Мальва бросаются в куст и он взрывается хлопаньем крыльев: толстая
кургузая тетерка свечей подымается вверх, молодые веером разле-таются прочь.
Антон ловит одного из молодых на планку ружья, отчетливо видя его ослепительно
белые подкрылья и рвет спуск.
Гремят, сливаясь, три выстрела и через секунду снова три.
Тетерка делает кульбит в воздухе и имеете с отстреленным крылом и стайкой
вышибленных перьев падает в куст, молодой тетеревенок после дуплета Антона
пропадает в траве, подбитый отцом черныш бессильно планирует в березняк.
В ушах звенит, дым стелется над поляной.
Антон разламывает ружье, вытаскивая гильзы. Курясь дымом, они падают к ногам.
- Ну вот, елочки точеные, - Виктор Терентич быстро перезаряжает и громко
захлопывает затвор.
Отец, улыбаясь и щурясь сквозь пенсне, вытаскивает ножом плотно засевшую гильзу.

Вдруг собаки поднимают черныша чуть поодаль, ближе к березняку.
Он летит низом, сочно хлопая тяжелыми крыльями, сверкая на солнце иссиня-черной
лирой.
Антон вскидывает ружье, чувствуя, что не видит ничего, кроме этих огромных
крыльев, и стреляет.
Гремит его дуплет, слева вторит зауэр Пастухова, но черныш невредимо летит и
исчезает в молодых березках.
Отец смеется, вталкивая патроны в гнезда. Виктор Терентич качает головой:
- Да... это вам не мозги пластать...
И тут же кричит на Мальву:
- Какого дьявола без стойки! Ну я тебе задам, собака ты эдакая!
Мальва обиженно машет хвостом.
- Витюш, это Дик сбаламутил, - поправляет пенсне отец, отправляясь на поиски
сбитого черныша.
- Такого красавца стравили, - сетует Пастухов и с треском влезает в куст,
нагибается над тетеркой.
Антон бежит к своему. Возле тетеревенка вертится Дик, возбужденно обнюхивая его.

- Тубо! - слишком строго прикрикивает возбужденный Антон и Дик отходит, часто
дыша, вываливает изо рта розовый язык.
Антон поднимает свой трофей. Птица кажется маленькой по сравнению с той, что
была в воздухе. Теплое тельце еще содрогается в последних конвульсиях, перебитая
лапка нелепо топорщится, на конце клюва и на голове проступает кровь.
Антон кладет тетеревенка в ягдташ, перезаряжает и направляется к отцу смотреть
черныша. Тот еще жив и вяло пошевеливает крыльями в отцовских руках.
Отец прикалывает его ножом через клюв, опускает головой вниз и несет за ноги,
широко шагая, придерживая другой рукой ремень висящего на плече ружья.
Пастухов тем временем, стоя в середине куста, встряхивает перед собой тетерку:
- Толстуха-то однако... Смотри, Николай!
- Старка, - кивает головой отец и вопросительно смотрит на Антона. - Ну как,
срезал?
- А как же, - нарочито небрежно отвечает Антон, поворачиваясь боком и показывая
оттянутый ягдташ.
- Молодцом, - отец кивает, глаза его смотрят тепло и весело, - по чернышу
поторопился, наверно?
- Да нет, низко взял, - отговаривается Антон и вешает на плечо ружье, кажущееся
ему сейчас легче ореховой палки...
"Да. Все это было... было..."
Солнце давно уже скрылось за укутанным облаками горизонтом, прохладный ветер
стих и не теребил больше Антоновы волосы.
Ровный вечерний свет распространился по саду. Казалось, он проистекал от этого
белого беспредельного неба, что так свободно и легко висело над увядающими
растениями и неподвижно сидящим человеком. Антон наполнил бокал, поднял,
коснулся губами холодного темного края.
Водка спокойно и легко прошла через рот и спустя несколько минут к
разливающемуся по телу цепенящему теплу добавилась новая волна. Антон посмотрел
на потемневшее дно бокала, где осталось немного водки, опрокинул его на ладонь и
лизнул.
Водка. Горькая и желанная, обжигающая и бодрящая, крепкая и веселящая. Русская
водка. Сколько родного, знакомого и близкого навсегда связалось с этим
привкусом!
В нем и зябкий свист метели, и кружащиеся золотые листы, и монотонный перестук
вагонных колес, и шумная круговерть свадьбы, и песня, безудержно рвущаяся из
груди, и переборы гармони, и молчаливая тризна, и жаркие объятья, и чудачество,
и разгул, и забытье, и сбивчивое объяснение в любви и долгий прощальный
поцелуй... Антон вздохнул, чувствуя с какой легкостью хмель овладевает уставшим
телом.
Отец ничего не пил, кроме водки. В обычные дни он выпивал рюмку за обедом и пару
рюмок за ужином. В гостях и во время праздничного застолья он пил больше, но
никогда не пьянел в прямом смысле этого слова. Просто щеки его красн