у, Кедрин с Мокиным остановились,
отпустили Тищенко. Тот грохнулся на пол и зашевелился в темноте, силясь
подняться. Секретарь приблизился к левой дверце и, разглядев еле различимую
горбатую двойку, повернулся к правой:
- Ага. Вот первая.
Он нащупал задвижку, оттянул ее и ударом ноги распахнул осевшую дверь. Из
открывшегося проема хлынул мутный пыльный свет и вместе с ним такая густая вонь,
что секретарь, отпрянув в темноту, стал оттуда разглядывать клеть. Она была
маленькой и узкой, почти как дверь. Дощатые, исцарапанные какими-то непонятными
знаками стены подпирали низкий потолок, сбитый из разнокалиберных жердей. В
торцевой стене было прорезано крохотное окошко, заложенное осколками мутного
стекла и затянутое гнутой решеткой. Пол в клети покрывал толстый, утрамбованный
слой помета, смешанного с опилками и соломой. На этой темно-коричневой,
бугристой, местами подсохшей подстилке лежал скорчившийся голый человек. Он был
мертв. Его худые, перепачканные пометом ноги подтянулись к подбородку, а руки
прижались к животу. Лица человека не было видно из-за длинных лохматых волос,
забитых опилками и комьями помета. Рой проворных весенних мух висел над его
худым, позеленевшим телом.
- Тааак, - протянул Кедрин, брезгливо раздувая ноздри, - первый...
- Первый, - набычась, Мокин смотрел из-за плеча секретаря. - Вишь, скорежило как
его. Довел, гнида... Ишь, худой-то какой.
Кедрин что-то пробормотал и стукнул кулаком по откинутой двери:
- А ну-ка, иди сюда!
Мокин отстранился, пропуская Тищенко. Кедрин схватил председателя за плечо и
втолкнул в клеть:
- А ну-ка, родословную! Живо!
Тищенко втянул голову в плечи и, косясь на труп, забормотал:
- Ростовцев Николай Львович, тридцать семь лет, сын нераскаявшегося вредителя,
внук эмигранта, правнук уездного врача, да врача... поступил два года назад из
Малоярославского госплемзавода.
- Родственники! - Кедрин снова треснул по двери.
- Сестра - Ростовцева Ирина Львовна использована в качестве живого удобрения при
посадке Парка Славы в городе Горьком.
- Братья!
- Тк нет братьев.
- Тааак, - секретарь, оттопырив губу, сосредоточенно пробарабанил костяшками по
двери и кивнул Тищенко:
- Пошли во вторую.
Клеть #2 была точь-в-точь как первая. Такие же шершавые, исцарапан-ные стены,
низкий потолок, загаженный пол, мутное зарешеченное окошко. Человек #2 лежал
посередине пола, раскинув посиневшие руки и ноги. Он был также волосат, худ и
грязен, остекленевшие глаза смотрели в потолок. Теряющийся в бороде рот был
открыт, в нем шумно копошились весенние мухи.
Стоя на пороге, Кедрин долго рассматривал труп, потом окликнул Тищенко:
- Родословная!
- Шварцман Михаил Иосифович, сын пораженца второй степени, внук левого эсера,
правнук богатого скорняка. Брат - Борис Иосифович - в шестнадцатой клети.
Поступили оба семь месяцев назад из Волоколамского госплемзавода...
Кедрин сухо кивнул головой.
- А что это они у тебя грязные такие? - спросил Мокин, протискиваясь между
секретарем и председателем. - Ты что - не мыл их совсем?
- Как же, - спохватился Тищенко, - как же не мыл-то, каждое воскресенье, все по
инструкции, из шланга поливали регулярно. А грязные тк это ж потому, что подохли
в позапрошлую пятницу; тк и мыть-то рожна какого, вот и грязные...
Мокин оттолкнул его плечом и повернулся к Кедрину:
- Во, Михалыч, сволочь какая! Лишний раз со шлангом пройтись тяжело! Какого
рожна? Зачем мне? Для чего? А сколько мне заплатят? - он плаксиво скривил губы,
передразнивая Тищенко.
- Тк ведь...
- Заткнись, гад! - Мокин угрожающе сжал кулак. Председатель попятился в темноту.

- Ты член партии, сволочь? А? Говори, член?!
- Тк, а как же, тк член, конечно...
- Был членом, - жестко проговорил Кедрин, захлопнул дверь и подошел к следующей.

- Третья.
Скорчившийся человек #3 лежал, отвернувшись к стене. На его желто-зеленой спине
отчетливо проступали острые, готовые прорвать кожу лопатки, ребра и искривленный
позвоночник.
Две испачканные кровью крысы выбрались из сплетений его окостеневших, поджатых к
животу рук, и, не торопясь, скрылись в дырявом углу. Нагнув голову, Кедрин
шагнул в клеть, подошел к трупу и перевернул его сапогом. Труп - твердый и
негнущийся - тяжело перевалился, выпустив из-под себя черный рой мух. Лицо
мертвеца было страшно обезображено крысами. В разъеденном животе поблескивали
сиреневые кишки.
Кедрин сплюнул и посмотрел на Тищенко:
- А это кто?
- Микешин Анатолий Семенович, сорок один год, сын пораженца, внук надкулачника,
правнук сапожника, прибыл четыре... нет, вру, пять. Пять лет назад. Сестры -
Антонина Семеновна и Наталья Семеновна содержатся в Усть-Каменогорском
нархозе...
- Они-то небось действительно содержатся. Не то что у тебя, - зло пробурчал
Мокин, разглядывая изуродованный труп, - ишь крыс развел. Обожрали все еще
живого, небось...
Кедрин вздохнул, вышел из клети, кивнул Мокину:
- Петь, открой четвертую.
Мокин отодвинул задвижку, распахнул неистово заскрипевшую дверь:
- Во, бля, как недорезанная...
Четвертый затворник сидел в правом углу, возле окошка, раскинув ноги, оперевшись
кудлатой головой о доски. Его узкое лицо с открытыми глазами казалось живым и
полным смысла, но зеленые пятна тления на груди и чудовищно вздувшийся, не
вяжущийся с его худобой живот свидетельствовали о смерти.
Секретарь осторожно вошел, присел на корточки и всмотрелся в него. Судя по
длинным ногам, мускулистым рукам и широкой груди он был, вероятно, высоким и
сильным человеком. В его лице было что-то заячье, - то ли от жидкой, кишащей
мухами бороды, то ли от приплюснутого носа. Высокий с залысинами лоб был бел.
Глаза, глубоко сидящие в сине-зеленых глазницах смотрели неподвижно и
внимательно. Кисть левой руки мертвеца была перебинтована тряпкой.
Тищенко просунул голову в дверь и забормотал:
- А это, товарищ Кедрин, Калашников Геннадий... Петрович. Петрович. Сын
вырожденца, внук врага народа, правнук адвоката.
Стоящий за ним Мокин хмыкнул:
- Во, падла какая!
Кедрин вздохнул и, запрокинув голову, стал разглядывать низкий щербатый потолок:

- Родственники есть?
- Нет.
- Небось за троих работал?
- Этот? - Тищенко оживился, - Тк, что вы, товарищ Кедрин. Болявый был. Чуть што
сожрал не то - запоносит и неделю пластом. Да руку еще прищемил. Это он на вид
здоровый. Атак - кисель. Я б давно его на удобрение списал, да сами знаете, - он
сильнее просунулся в дверь, доверительно прижал к груди тонущие в рукавах руки,
- списать-то - спишешь, а замену выбить - вопрос! В район ехать надо. Просить.
Кедрин поморщился, тяжело приподнялся:
- Для тебя, конечно, лишний раз в район съездить - вопрос. Привык тараканом
запечным жить.
- Привык, - протянул из темноты Мокин. - Хата с краю, ничего не знаю.
- И знать не хочу, - секретарь подошел к стене и стукнул по доскам сапогом. -
Гнилье какое. Как они у тебя не сбежали. Ведь все на соплях.
Он отступил и сильно ударил в стену ногой. Две нижние доски сломались.
- Вот это даааа! - Кедрин засмеялся, сокрушительно покачал головой, - Смотри,
Петь!
Мокин оттолкнул Тищенко, вошел в клеть:
- Мать моя вся в саже! Да ее ж пальцем пропереть можно! Ты что ж, гнида, и на
досках экономил, а?
Он повернулся к Тищенко. Тот отпрянул в тьму.
- Чо пятишься, лысый черт! А ну иди сюда!
Черная куртка Мокина угрожающе заскрипела. Он схватил Тищенко, втащил в клеть:
- Полюбуйся на свою работу!
Председатель засопел, забился в угол.
Кедрин еще раз пнул стенку. Кусок нижней доски с хрустом отлетел в сторону. В
темном проеме среди земли и червячков крысиного помета что-то белело. Кедрин
нагнулся и вытащил аккуратно сложенный вчетверо кусочек бумаги. Мокин подошел к
нему. Секретарь расправил листок. Он был влажный и остро пах крысами.
В середине теснились частые строчки:


Сумерки отмечены прохладой,
            Как печатью - уголок листка.
            На сухие руки яблонь сада
            Напоролись грудью облака.

            Ветер Капля. Косточка в стакане.
            Непросохший слепок тишины.
            Клавиши, уставши от касаний,
            С головой в себя погружены.

            Их не тронуть больше. Не пригубить
            Белый мозг. Холодный рафинад.
            Слитки переплавленных прелюдий
            Из травы осколками горят.



По мере того, как входили в Кедрина расплывшиеся слова, лицо его вытягивалось и
серело. Мокин напряженно следил за ним, непонимающе шаря глазами по строчкам.
Кедрин перечитал еще раз и посмотрел на Тищенко. Лицо секретаря стало непомерно
узким. На побелевшем лбу выступила испарина. Не сводя широко раскрытых глаз с
председателя, он дрожащими руками скомкал листок. Тищенко - белый, как полотно,
с открытым ртом и пляшущим подбородком двинулся к нему из угла, умоляюще прижав
руки к груди. Кедрин размахнулся и со всего маха ударил его кулаком в лицо.
Председатель раскинул руки и шумно полетел на пол - под грязные сапоги
подскочившего начальника районного ГБ.
Мокин бил быстро, сильно и точно; фуражка слетела с его головы, огненный чуб
рассыпался по лбу:
- Хы бля! Хы бля! Хы бля!
Тищенко стонал, вскрикивал, закрывался руками, пытался ползти в угол, но везде
его доставали эти косолапые, проворные сапоги, с хряском врезающиеся в живот, в
грудь, в лицо.
Кедрин горящими глазами следил за избиением, тряс побелевшим кулаком:
- Так его, Петь, так его, гада...
Вскоре председатель уже не кричал и не стонал, а свернувшись кренделем тяжело
пыхтел, хлюпал разбитым ртом.
Напоследок Мокин отскочил к дверце, разбежался и изо всех сил пнул его в ватный
живот. Тищенко ухнул, отлетел к стене и, стукнувшись головой о гнилые доски,
затих.
Мокин прислонился к косяку, тяжело дыша. Лицо его раскраснелось, янтарный чуб
приклеился к потному лбу:
- Все, Михалыч, уделал падлу...
Кедрин молча хлопнул его по плечу. Мокин зло рассмеялся, провел рукой по лицу:
- Порядок у него! Для порядку! Сссука...
Секретарь достал "Беломор", щелкнул по дну, протянул Мокину. Тот схватил
вылезшую папиросу, громко продул, сунул в зубы. Чиркнув спичкой, Кедрин поджег
скомканный листок, поднес Мокину. Тот прикурил, порывисто склонившись:
- А ты, Михалыч?
- Не хочу. Накурился, - сдержанно улыбнулся секретарь, бросил горящий листок на
сломанные доски и вытянул из кармана смятый вымпел.
- Образцовое хозяйство! - Мокин икнул и отрывисто захохотал.
Секретарь брезгливо тряхнул шелковый треугольник, что-то пробормо-тал и
осторожно положил его на горящий листок. Шелк скорчился, стал проростать жадными
язычками.
Кедрин осторожно придвинул доски к проломленной стене. Пламя скользнуло по
грязному дереву, заколебалось, неторопливо потянулось вверх. Доски затрещали.
Мокин улыбнулся, шумно выпустил дым:
- Ишь. Горит...
- Что ж ты хочешь, имеет право, - отозвался Кедрин.
- Имеет, а как же, - Мокин нагнулся ища свалившуюся фуражку. Она - грязная,
истоптанная - валялась возле ноги мертвеца.
- Фу ты, еб твою... - Мокин брезгливо приподнял ее двумя пальцами, - вишь, сам
же и затоптал. Ну не мудило я?
Кедрин посмотрел на фуражку, покачал головой:
- Даааа. Разошелся ты. Чуть голову не потерял.
- Голову - ладно! Новая отрастет! - Мокин засмеялся. - А эту больше не оденешь.
Вишь! Вся в говне. Не стирать же...
- Это точно.
Мокин взял фуражку за козырек, помахал ей:
- Придется, Михалыч, тут оставить. Жмурикам на память.
Он шагнул к мертвецу, с размаха нахлобучил фуражку ему на голову:
- Носи на здоровье!
Две доски над проломом уже занялись - неяркое, голубоватое пламя торопливо
ползло по ним. Клеть наполнялась дымом. Он повисал под грубым потолком мутными,
вяло шевелящимися волокнами.
Секретарь сунул руки в карманы:
- Ну что, пошли?
- Идем, - ответил Мокин, отмахиваясь от дыма, - А то уж глаза щипит. Как в бане.
Доски-то сырые. - Он вышел в коридор, поднял лежащий возле двери макет. Кедрин
шагнул вслед за ним, но на пороге оглянулся, посмотрел на мертвеца. Он сидел в
той же позе - раскинув ноги, выпятив распухший зеленый живот. Из-под косо
нахлобученной фуражки торчали грязные волосы. Дым плавал возле лица, оживляя его
заячьи черты. Кедрину показа-лось, что мертвец скупо плачет и, тужась, давясь
мужскими слезами, мелко трясет лохматой бородой.
Тищенко по-прежнему неподвижно лежал возле стены.
- Пошли, Михалыч, - раздался по коридору голос удаляющегося Мокина, - чо там
смотреть? Все ясно...
Кедрин повернулся и зашагал вслед за ним.
Выйдя из ворот, они долго щурились на непривычно яркое солнце, терли глаза,
привыкшие к темноте.
Кедрин закурил.
- Слава яйцам, на воздух выбрались! - рассмеялся Мокин, - а то я уж думал - век
вековать будем в этой вонищи.
Кедрин сумрачно молчал, гоняя папиросу по углам скупого рта. Скулы его
напряглись, бугрились желваками. Мокин хлопнул его по плечу:
- Ну, что насупился, Михалыч? Эта падла тебя расстроила? Да плюнь ты! Плюнь! -
Мокин тряхнул его, - и так день, да ночь голову ломаешь - лица на тебе нет.
Побереги себя. Ты ж нам нужен, - он улыбнулся, захлопал поросячьими ресницами и
тихо, вкрадчиво добавил: - Мы ж без тебя никак.
Секретарь вздрогнул, взглянул на Мокина, и, скупо улыбнувшись, обмяк, обнял его:

- Спасибо, Петь, спасибо.
И растерянно почесав щеку, кивнул ему:
- Ты отметь на макете.
- Что, пора, ты думаешь?
- Конечно, - обернувшись, секретарь посмотрел в распахнутые ворота фермы. Там, в
глубине наполнявшегося дымом коридора уже скупо побле-скивало пламя.
Мокин положил ящик на землю, отодрал длинную копию фермы, передал Кедрину. Тот
повертел в руках аккуратный домик, осторожно переломил его пополам и заглянул
внутрь:
-Ты смотри, и клети даже есть. Как он в них клопов не рассадил! Айвазов-ский...
Секретарь швырнул обе половинки в коридор:
- Пусть горят вместе с настоящей.
- Точно! - Мокин подхватил ящик и шлепнул Кедрина по плечу: - А теперь, Михалыч.
пошли отсюда к едрени Фени.
Секретарь обнял скрипучие плечи Мокина, тот в свою очередь его. Они зашагали
было по залитому солнцем выгону, но слабый стон сзади заставил их обернуться.
На пороге фермы, обхватив косяк, стоял Тищенко. Ватник его тлел, исходя дымом.
Лицо председателя было изуродовано до неузнаваемости.
- Очухался, - удивленно протянул Кедрин. Мокин оторопело посмотрел на
председателя, хмыкнул:
- Я ж тебе говорил, Михалыч, они, как кошки, живучи.
- Дааа, - покачал головой побледневший Кедрин и ненатурально засмеялся: - силен,
брат!
Покачиваясь и стоная, Тищенко смотрел на них заплывшими глазами. Кровь из
разбитого рта текла по его подбородку, капала на ватник. Сзади из прогорклой
тьмы коридора наползал дым, клубился, и, медленно переваливаясь через притолоку,
исчезал в солнечном воздухе.
Улыбка сошла с лица Кедрина. Он помрачнел, сунул руки в карманы:
- Ну, что, Аника-воин, отлежался?
Председатель по-прежнему пошатывался и стонал.
- Чего бормочешь? - повысил голос секретарь. - Я спрашиваю: отлежался?
Тищенко кивнул головой и всхлипнул.
- Вот и хорошо, - Кедрин облегченно вздохнул, надвинул на глаза кепку. - Давай,
топай за нами. Живо.
И повернувшись, зашагал к изгороди.
Мокин погрозил председателю кулаком и поспешил за секретарем. Тищенко отпустил
косяк, качнулся и поплелся следом.

Через час, хрустя мокрыми, слабо дымящимися головешками, Кедрин забрался на
фундамент правления, поправил кепку и молча оглядел соб-равшихся.
Они стояли кольцом вокруг пепелища - бабы со скорбными лицами, в платках, в
плюшевых пиджаках и фуфайках, кудлатые окаменевшие мужики в ватниках и
белобрысые ребятишки.
Кедрин махнул рукой. Толпа зашевелилась и Мокин вытолкнул из нее Тищенко.
Председатель упал, растопырив руки, тяжело поднялся и полез через головешки к
секретарю. Кедрин ждал, сцепив за спиной руки.
Вскарабкавшись на крошащиеся кирпичи, Тищенко стал в трех шагах от Кедрина -
грязный, опаленный, с чудовищно распухшим лицом. Секретарь помедлил минуту,
скользнул глазами по выжидающе молчащей толпе, потом поднял голову и заговорил:
- Корчевали. Выжигали. Пахали. Сеяли. Жали. Молотили. Мололи. Строгали. Кололи.
Кирпичи клали. Дуги гнули. Лыки драли. Строили... И что же? - он прищурился,
покачал головой. - Кадушки рассохлись. Плуги сломались. Цепи распались. Кирпичи
треснули. Рожь не взошла...
Маленькая баба в долгополом пиджаке, стоящая возле набычившегося Мокина,
всхлипнула и заревела.
Кедрин вздохнул и продолжал:
- Вздумали крышу класть шифером - дор сгнил. Захотели класть дором - шифер
потрескался...
Высокий седобородый старик крякнул и сокрушительно качнул головой
- Заложили фундамент - дом осел. Высушили доски - покривились. Печь затопили -
дым в избу пошел. Ссыпали картошку в подпол - вся померзла...
Другая баба заплакала, закрыв лицо руками. Белобрысый сынишка ткнулся в ее
зеленую юбку, заревел.
Тищенко беззвучно затрясся, втянув голову в плечи.
- А лошадь запрягли - гужи лопнули. А сено повезли - воз перевер-нулся...
Скуластый мужик жалобно потянул носом, скривил дергающийся рот.
Кедрин снова вздохнул:
- И не поправить. И не повернуть. И не выдернуть.
В толпе уже многие плакали, вытирали слезы. Кедрин уперся подбородком в грудь,
помолчал и вдруг вскинул вверх бледное, подобравшееся лицо, полоснул толпу
загоревшимися глазами.
- А братья?! А соседи! А работа каждодневная? В Устиновском нархозе бревна в
землю вогнали, встали на них, руки раскинули и напряглись! Напряглись! В
Светлозарском - грабли, самые простые грабли в навоз воткнули, водой окропили и
растут! Растут! А Усть-болотинцы?! Кирпич на кирпич, голову на голову, трудодень
на трудодень! И результаты, конечно, что надо! А мы? Река-то до сих пор ведь
сахара просит! Поля, что - опять хером пахать будем?! Утюгу кланяться, да на ежа
приседать? Оглядываться, да на куму валить?! Крыльцо молоком промывать?!
Толпа насторожилась.
- Мое - на моем! Его - на его! Ее - на ее! Ихнее - на ихнем! Но наше, наше-то -
на нашем! На на-шем, Јб вашу мать!
Толпа одобрительно загудела. Седобородый старик затряс бородой, заблестел
радостными, полными слез глазами:
- Правильно, сынок! На беспалую руку не перчатку надобно искать, а варежку!
Так-то!
Кедрин сорвал с головы фуражку, скомкав, махнул над толпой:
- Раздавить - не сложно! Расплющить - сложнее!
- И расплющим, родной! - заголосила толстая баба в рваном вантнике, - кровью
заблюем, а расплющим!
- Рааасплюющииим! - заревела толпа.
- Вы же радио слушаете, газеты читаете! - кричал секретарь, размахивая фуражкой,
- вам слово сказать - и маховики закрутятся, руку приложить - и борова завоют!
- И приложим, еще как приложим! - заревели мужики.
- У вас бревно поперек крыши легло!
- ПовернЈооом!
- Говно в кашу попало!
- Вынесем!
- Творог на пол валится!
- Подберееооом!
- Репа лебедой заросла!
- Прополеееем!
- Прополем, милай, прополем! - завизжала все та же толстая баба. - Я те так
скажу, - она выскочила из толпы, потянулась заскорузлыми руками к Кедрину, - у
меня семеро дитев, две каровя, телушка, свинья, подсвинок, гуси да куры! И
сама-то не блядь подзаборная - чаво морщины считать! Коль спину распрямили -
руки гнуть, чугуны таскать, да лбом стучаться заслужила! А коль не
потворствовать - пересилим! Выдюжим!
- Выыыдюжиииим! - заревела толпа.
Хромой чернобровый старик протиснулся вперед, размахивая руками, захрустел
головешками:
- Я башкой стену проломил, под танк клешню сунул и вот, - трясущейся рукой он
вцепился в отворот пиджака, тряхнул гроздью тусклых медалей, - получил и помню,
как надо. Не о себе печемся, а коль хватит - запрягем да поедем!
И испхлипнув, вытянул жилистую шею, заголосил по-бабьи тонко:
- Поедиииим! А то ишь! Прикипели! Запаршивели! Нееет! РаскуЈм! Захотиииим!
- Захотим! - зашумели вокруг.
Кедрин обвел толпу радостно слезящимися глазами, тряхнул головой и поднял руку.
Толпа затихла.
Он смахнул слезы, проглотил подступивший к горлу комок и тихо проговорил:
- Я просил принести полведра бензина.
Толпа расступилась, пропуская мальчика в рваном ватнике и больших, доходящих ему
до паха, сапогах. Скособочившись, склонив набок стриженую голову, он нес ведро,
наполовину наполненное бензином. На ведре было коряво выведено: ВОДА.