ели, в
глазах появлялся тепловатый блеск, худощавое тело расслаблялось, становясь более
подвижным, движения рук убыстрялись, убыстрялась и речь. Отец начинал говорить
длинными емкими фразами, в которых с еще большей отчетливостью сквозили острота
ума и четкая направленность мысли.
После той охоты обедали поздно - часа в четыре. Стол, как обычно с приездом
гостей, вынесли в сад под старую яблоню.
Солнце припекало, дотягиваясь горячими лучами сквозь яблоневую листву.
Отец, сидящий за столом в просторной голубой рубахе, наполнил три узкие
хрустальные рюмки. Через минуту они сошлись, прозвенев так, как звенят рюмки не
в доме, а на природе - коротко и ясно.
Антон чуть пригубил. Отец и Виктор Терентич выпили до дна, потянулись к закуске.

Стол был прелестным: на сероватой льняной скатерти в центре стояла синяя вазочка
с собранными Пастуховым васильками, рядом с ней - никола-евский штоф, корзинка с
домашним хлебом, тарелки с огурцами, помидорами, солеными грибами, ветчиной,
редиской. А с края, на липовой дощечке - объЈмистая деревянная супница, из-под
расписной крышки которой пробивался пряный запах домашней лапши с гусиными
потрохами.
Не было ни ветра, ни даже слабого ветерка: плодовые деревья, кусты, трава - все
стояло неподвижно, облитое жаркими лучами.
Отец и Пастухов вели один из своих неторопливых повседневных разговоров. Они
говорили о крещении русских городов.
- И все-таки, Николай, по-моему, Новгород крестили на год позже. В восемьдесят
девятом, - убежденно проговорил Виктор Терентич, уверенно орудуя ножом и вилкой.

Отец отрицательно покачал головой:
- Нет. В тот же год. Вместе с Киевом. В восемьдесят восьмом.
- Да нет, я точно помню. Крестили и тут же собор заложили, тот самый, "о
тридцати верхах".
Отец снова покачал головой:
- Нет, Витюш. С какой стати Новгороду креститься позже? Он же тоже был в велении
Владимира. Они приняли крещение в этот же год от Иоакима Корсунянина. Потом он
стал первым новгородским епископом. После смерти канонизирован святым. И прислан
был из Киева, сразу после Крещения. И, между прочим, в Киеве основал первое на
Руси духовное училище.
- Но я точно помню, что собор был заложен уже в восемьдесят девятом, - перебил
его Виктор Терентич.
- Правильно, - отец отер усы лежащим у него на коленях рушником, - ты имеешь в
виду собор Софии. Заложен он был в восемьдесят девятом, а крещение произошло на
год раньше.
- Точно? - вопросительно посмотрел Пастухов.
- Точно, - кивнул отец и, сняв крышку с суповницы, стал уполовником помешивать
янтарную лапшу.
- Мне помнится, что собор был деревянный...
- Совершенно верно. Собор деревянный, а церковь Иоакима и Анны - каменная.
Первая каменная церковь в Новгороде...
Отец поправил пенсне, ловко наполнил все три тарелки и помешав у себя ложкой,
зачерпнул, подул, попробовал и проговорил:
- Изумительно...
Виктор Терентич, рот которого был уже переполнен, согласился энергичным кивком.
Антон глотал горячую жирную лапшу, стараясь не слишком явно показывать свой
голод, проснувшийся в нем после выпитой рюмки. Лапша действительно была
изумительной: в прозрачном, как слеза, бульоне среди россыпи блесток плавали
нежные полоски теста, а на дне тарелки меж треугольничков моркови виднелись
коричневатые кусочки печени и сердца.
Отец наполнил рюмки, сощурясь посмотрел на яблоневые ветви:
- Вот что, друзья. Давайте-ка выпьем за русскую природу. За этот животворный
колодец.
- Верно, - Виктор Терентич поднял рюмку, - чтобы живая водица в нем не иссякла.
И тут же рюмки сошлись со все тем же коротким звоном, быстро тающем в нагретом
воздухе...
А вечером под той же яблоней, на той же скатерти шипел, курясь дымком, пузатый
самовар с краником в виде петушиной головы и со впаянными в медный бок
серебряными рублями.
Виктор Терентич, одетый в полосатую махровую пижаму, накладывал себе в розетку
тягучее земляничное варенье, Антон прихлебывал душистый, сдобренный мятой чай, а
отец говорил. Говорил, покусывая костяной мундштук, устало облокотившись на стол
и глядя на залитый вечерней зарей бор:
- Нет в мире ничего подобного русской иконе. По самобытности, но духовной
просветленности, по выразительности. И как далеко она стоит от византийской!
Хоть русских иконописцев все время обвиняют в ученическом подражании
византийцам. Это неверно. Русские люди абсолютно по-другому подходят к пониманию
ипостаси Божьей. В русском образе отсутствует византийская психологическая
напряженность образа, его драматургия. Ему чужда, я бы сказал, вся эта
византийская сложность трактовки ипостаси. Что характерно для нашего
миросозерцания? Младенческая простота души. Путь русской души - путь краткий,
незамутненный. А Византия тяготела к тяжелым торжественным тонам. Русь к
колориту относится совершенно иначе. Она любит чистые звучные тона. У Андрея
Рублева они достигают наивысшего развития в сторону гармонизации тональности.
Наша иконопись тяготеет к плоскостному стилю, избегает светотени. Как это верно.
Боже мой, как это верно угадано!
Помолчав, он продолжал:
- Светотень порождает массу проблем. Не только живописных, но и проблем
постижения образа Божьего. Она смешивает чувственное и духовное, земное и
небесное, заставляет живописца каждый раз отделять одно от другого. Отделять
мучительно, порой безрезультатно. Так не смогли справиться с этим Рафаэль,
Леонардо и весь пантеон величайших западных художников, подлинных виртуозов
кисти. А православный монах Рублев - смог. Смог... потому что была с ним
благодать Божья. Вера, Надежда, Любовь...
Усы отца задрожали, сузившиеся глаза блеснули слезами. Он медленно встал и
перекрестился...
Антон щелчком сбил со стола яблочный огрызок и вылил в бокал остатки водки.
Вера, Надежда, Любовь... Любовь...
Он поднес бокал к губам и замер в оцепенении от хлынувшего майского тепла,
впущенного в горницу тонкой загорелой рукой. Другой она прижимала к юной груди
узкогорлую крынку с молоком. Шагнула через порог, неслышно ступая босыми ногами
и остановилась, обняв крынку, словно ребенка.
Восемнадцатилетний Антон сидел в углу, зажав меж колен старинное шомпольное
ружье и тщетно стараясь оттянуть от полки запавший курок.
- Здравствуйте, - тихо проговорила она, глубоко и часто дыша, отчего ее
худенькие плечи чуть заметно поднимались.
- Здравствуйте, - Антон оставил в сторону тяжелое ружье.
Она была в легком ситцевом платье без рукавов, и первое что тогда поразило
Антона - ее золотистый загар.
"Надо же в мае так загореть", - только и успел подумать он, вставая.
- А баба Настя дома? - спросила она.
Ее лицо, глаза, волосы, губы и плечи, легкая походка, тонкие руки и маленькие
холмики грудей под цветастым ситцем - все было одинаково очаровательно, молодо,
свежо и гармонично этой самой гармонией, явление которой мы называем
национальной красотой. В данном случае это была русская красота во всей своей
полноте и притягательности.
Раньше Антон никогда не встречал эту девушку среди местных. И тем не менее
городской быть она не могла, - деревенским был ее протяжный выговор и весь облик
выдавал деревенское происхождение.
Но красота! Удивительная, тонкая, полнокровная - она так поразила Антона, что он
стоял, не отвечая, стоял, глядя на нее, забыв начисто все.
- Так что, дома баба Настя? - ее губы растянулись в застенчивой улыбке.
- Нет... нет... - пробормотал Антон, стряхивая оцепенение и добавил, пряча
испачканные ружейной гарью руки за спину, - ее нет сейчас. Она куда-то вышла. А
вы, вы проходите, пожалуйста.
Но девушка, не переставая улыбаться, повела плечом:
- Да нет уж. Я вот молока принесла, как баба Настя просила. Она вчера-от
заходила к нам по молоко.
- К вам? - переспросил Антон, чувствуя, что начинает густо и бе-знадежно
краснеть.
- Ага, - кивнула девушка, ставя молоко на стол, - заходила по молоко. Теперь-от
я вам буду носить, аль Кешка.
- А это... это, - смотрел Антон на крынку.
- Это утрешнее. Тетя Марья подояла и у погреб. У погребе стояло.
Она быстро провела освободившейся рукой по лбу, тряхнула головой и за плечами
качнулась толстая русая коса.
- Так что же, - проговорил он уже более спокойно, - баба Настя платила вам?
- Еще вчерась, - улыбнулась девушка, - уплотила за месяц вперед.
- Это хорошо. Так, значит, вы у тетки Марьи живете?
- Ага.
- А я вас на деревне никогда не замечал.
Она улыбнулась шире, обнажив ровные крепкие зубы:
- Конечно. Я ж с Ракитина.
- Из Ракитино?
- Ага. Папаня с братом у городе баню строить нанялися, маманя к Оленьке в Торжок
подалась, а мы с Кешкой - к тете Марье.
- Значит, вы ей родня?
- Родня, а как же. Племянники мы ей.
- Это хорошо, - проговорил Антон и замолчал, не зная как продолжить разговор.
Девушка взялась за ручку двери, толкнула, обернувшись произнесла:
- Ну, пошла я. Досвиданья вам.
- Аааа... - растерянно протянул он, не в силах оторвать взгляда от ее лица. - А
как вас зовут?
- Таня, - ответила она, снова отводя рукой со лба русую прядь.
- А меня Антон, - сказал он и замялся, видя что она по-прежнему молчит и
улыбается, опустив ресницы.
- Ну я пошла, - повернулась она и шагнула за дверь.
Так в жизни Антона появилась Таня. Таня. Танечка. Танюша.
Они встречались в березовой роще, бежали, взявшись за руки к запруде, где,
раздвинув камыши, торчал киль голубой отцовской лодки.
Антон за цепь подтягивал ее к берегу, подсаживал Таню, прыгал сам и отталкивался
веслом от илистого берега.
Они плыли.
Пруд перетекал в неширокую реку, Антон греб так, как всегда гребется по течению
- легко, свободно. Таня сидела напротив, крепко держась за борта и глядя на
Антона своими карими глазами.
Вскоре река расширялась, обрастая по берегам ивняком и камышами, течение
становилось медленнее, Антон бросал весла и, сложив руки на коленях, молча
смотрел на Таню.
Она была прекрасна, эта стройная загорелая девушка, любящая его и любимая им.
А как прекрасна была их любовь - это чудо, расцветшее дивным живым садом в двух
юных сердцах!
Как прекрасны были вечера с полосами тумана вдоль речных берегов, и речная тишь,
и чистое вечернее небо и далекий лай деревенских собак.
Антон причаливал к знакомому камню, они выбирались на берег и под раскидистыми
ивами, чьи гибкие ветви так верно хранят вечернюю прохладу, он целовал Таню в
мягкие податливые губы.
Кругом было тихо, окутанная туманом река неслышно несла себя к Волге, плескаясь
доверчивой рыбой.
А губы любимой были горячими, нежными, желанными, ее руки дрожали, на шее билась
крохотная жилка.
Антон целовал истово, жадно, а она вздрагивала, опустив ему на плечи покорные
руки. Потом он подхватывал ее и нес в поле по русому, золотому, как и ее коса,
жнивью, она прижималась к нему и безмолвствовала, чуть дыша
Посередине поля стоял огромный стог сена, наплывающий на них как могучий
корабль. Это был ковчег их любви, уносящий от всего земного, поднимающий к
розовому вечернему небу, к искрам первых звезд.
Здесь на душистом сене они любили друг друга - юные, страстные, искренние в
своем первом чувстве...
Что может быть прекраснее первой любви? О каком другом чувстве можно писать так
много и подробно и, в то же время, не сказать ничего? Неподвластно оно перу,
бумаге и расчетливому писательскому уму, не держится в ровных типографских
строчках, не живет в толстых пропылившихся томах.
Так где же оно?
В глазах, в лицах, смотрящих друг на друга, в руках, сплетенных и не могущих
разъединиться, в сердцах, бьющихся в едином порыве.
Как они любили!
Антон с трудом встал с покосившейся лавочки, оперся ладонями о стол.
Тогда они лежали рядом, глядя в бескрайнее ночное небо, ее рука была мягкой и
спокойной, щека горячей, глаза влажно блестели в темноте.
- Антош, а что это за звездочка?
Ее голос звучал тихо, от близких губ шло горячее дыхание.
- Где?
- А воон там, у ковшика, самая яркая.
- Это Полярная звезда.
- Полярная?
- Да.
Помолчав, она продолжала:
- Полярная... это значит чьего-то поля, так?
Антон улыбнулся:
- Ну, как тебе сказать. Если небо - это поле, то это - главная его звезда.
Она вздохнула.
- Да...
- Что?
- Как у Господа все на местах-то...
Антон обнял ее, прижался губами к щеке и вдруг почувствовал солоноватый привкус
слез.
- Что с тобой, Танюша?
- Да ничего... - улыбнулась она, неловко обнимая его за шею и притягивая к себе,
- это я так... от радости...
И добавила горячим шепотом:
- Люблю я тебя, соколик мой, больше жизни...
Антон взял ее лицо в свои ладони и стал покрывать поцелуями.
- Таня. Милая, добрая Таня...
Он тряхнул головой, словно пытаясь вместе с хмелем стряхнуть эти живые,
мучительно родные картины юности.
Тогда, лежа в душистом сене, они не знали, что случится через неделю. Два юных
влюбленных существа. Судьба безжалостно разъединила их, убив Татьяну молнией...
Хоронили ее всей деревней.
В переполненной сельской церкви пахло ладаном, свечами и деревенской толпой.
Низенький седобородый отец Никодим неспешно помахивал кадилом и звук брякающей
цепочки странно переплетался с пением немногочисленного хора.
Антон стоял за родственниками погибшей, неотрывно глядя в родное лицо, пугающее
отрешенным спокойствием. Она лежала в просторном гробу, обтянутом черным
коленкором, в синем некрасивом платье, с белым расписным венчиком на лбу. Четыре
тоненькие свечки горели на углах гроба. Хор пел "вечную память"...
Левая рука ее была зеленовато-синей. Молния ударила в плечо...
Антон бросил пустую бутылку в кусты, убрал бокал, крест и письмо в шкатулку и
подхватив ее, нетвердым шагом двинулся к поваленному забору.
"Как странно, Господи, - думал он, - вместе с этой девушкой погибла моя юность.
Она кончилась тут же, кончился этот лесной рай, золотая нитка. Но почему? Почему
так безжалостна судьба? Почему только развалины встречают нас, когда мы
возвращаемся в прошлое? Почему слезы, холодные слезы текут по щекам, застилая
глаза? Почему только горечь и боль пробуждаются в сердце?" Он шагнул через
забор, прошел под липами.
Было уже темно.
Серые облака заволакивали небо.
"Вон липы, а вон рядом - сосна. А там что? Что это? Неужели те самые рябиновые
кустики разрослись в такое дерево? Боже мой, как все изменилось... а где же дуб?
Его нет..."
Он подошел к тому месту, где стоял могучий толстый дуб.
Вместе дерева из земли торчал низенький пень.
"Все что осталось от тебя, милый мой дуб..."
Губы Антона дрожали, слезы текли по щекам.
Он двинулся дальше, сквозь кусты, валежник, меж темных, обдающих сыростью
деревьев. Вскоре они расступились и он оказался на берегу пруда.
Здравствуй, пруд. Ты все такой же - большой, просторный. Только ивняк стал гуще,
да берега круче. А там на том берегу... Боже мой... Антон замер. Там в темноте
вырисовывался контур их церкви - мертвой, полуразрушенной, несущей над мешаниной
леса почерневший купол. Он смотрел на нее, не веря своим глазам.
"Боже, как страшно и безжалостно время. Что может устоять перед ним? Ничего! Все
прах, суета сует, как писал Екклесиаст. Все канет в прошлое. Любовь, светлые
надежды, радость только что открытого мира, грезы юности..."
Церковь. Сколько радостного, родного и таинственного было связано с ней, с ее
колокольней, притвором, кладбищем и колодцем. Там среди пестрой, по-пасхальному
нарядной деревенской толпы, Антон первый раз в своей жизни совершил крестное
знамение и замер с поднятой рукой, потрясенный новому, чудесному пробуждению
души. Словно кто-то большой, мягкой и удивительно доброй рукой приотворил доселе
закрытую дверь, впустив поток ярких лучей, осветивших Антона светом Истины и
Благодати... Церковь. Его церковь. Тогда она была нарядной, с золотым куполом,
белая, тонущая в цветущих яблонях... Белая лебедушка...
Антон вытер слезы, вздохнул и поднес к глазам шкатулку.
"Вот. Она рассказала мне о прошлом. Рассказала, что я - русский, что я - сын
России. Милая моя... ты пролежала в земле двадцать лет, чтобы молча поведать мне
про меня. Спасибо тебе..."
Он склонился и поцеловал холодную крышку.
"Умом Россию не понять... Да. Только сердцем. Сердцем понял я тебя, милая моя
Родина. В сердце будешь ты у меня вечно".
- В сердце будешь ты у меня вечно... - прошептал он и добавил: - Прими же от
меня. Прими то, что не только мое, но и наше. Русское...
Размахнувшись, он бросил шкатулку в пруд.
С коротким всплеском она скрылась под темной поверхностью.
Он безотчетно стал стаскивать с себя одежду.
"Прими и меня, и меня прими..." - вертелось в воспаленной голове.
Раздевшись, он бросился в воду.
Она обожгла, тяжело раздвинувшись, потянула в черную глубину.
- Я с тобой, Таня... - шепнул Антон и нырнул.
Тьма надвинулась, обступила со всех сторон. Он повис в ней, чувствуя над собой
давящую толщу.
И когда осталось только выдохнуть, чтобы никогда больше не увидеть оставшегося
наверху мира, что-то сверкнуло в сознании ярким золотым светом, в ореоле
которого ясно и близко возникло лицо монашенки, двадцать лет назад зашедшей в их
дом.
То была простая русская женщина лет пятидесяти, всю сознательную жизнь проведшая
в монастыре. Сидя в горнице и запивая ключевой водой сотовый мед, она
неторопливо беседовала с юным Антоном о вере, а под конец сказала слова, которые
сейчас вспыхнули огненными буквами среди беспросветного холодного мрака:
- Милый мой, мы-то ладно, пожили и хватит, а вот от вас судьба Рассеи зависит.
Она на вас надеется, на молодых.
И словно кто-то протянул Антону ту самую большую и добрую руку, - тьма осталась
внизу, он вынырнул и жадно вдохнул ночной воздух, опьянивший его своей пряностью
и теплотой.
За секунды его погружения мир дивно преобразился: яркая полная луна сияла на
небе, освещая все вокруг молочным светом, мертвые доселе деревья шевелили
ветвями, кусты качались, теплый ветер скользил над прудом. А на том берегу...
Антон не поверил, - сияла сказочно красивая, облитая луной церковь.
Нет, нет, вовсе не мертва была она! Все так же блестел купол, светилось здание и
плыл над лесом крест.
Антон взмахнул руками и поплыл к ней.
И с каждым взмахом пробуждалось в нем что-то, что невозможно высказать, а можно
лишь почувствовать в сердце.
Берег приблизился...
Антон вышел на берег. Мокрый, глинистый он лежал перед церковью и назывался
Русская Земля.
Антон опустился на колени, коснулся ее рукой. Она была теплой, влажной,
доверчивой и благодатной. Она ждала его, ждала, как женщина, как мать, как
сестра, как любимая.
Он опустился на нее, обнял, чувствуя блаженную прелесть ее тепла. И она обняла
его, обняла нежно и страстно, истово и робко, ласково и властно. Не было ничего
прекраснее этой любви, этой близости! Это продолжалось бесконечно долго и в тот
миг, когда горячее семя Антона хлынуло в Русскую Землю, над ним ожил колокол
заброшенной церкви. Вот.
- Что - вот?
- Ну, все, в смысле...
- Что, конец рассказа?
- Ага.
- Понятно... Ну, ничего, нормальный рассказ...
- Нормальный?
- Ага. Понравился
- Ну, я рад...
- Только вот это, я не пойму...
- Что?
- Ну там в середине мат был какой-то...
- Аааа...
- Там что-то, блядь не могу и так далее. Не понятно
- Ну это просто я случайно. Вырвалось.
- Как?
- Ну так... Знаешь, разные там хлопоты, денег нет, жена, дети...
- Аааа...
- Это я наверно вычеркну.
- Мне все равно...
- Нет, ну все-таки...
- Мне вот еще чего... понимаешь, вот с кладом нормально, но скучно-вато. Тютчев
там, все такое. Скучно как-то. Вот если б он чего другое нашел, вообще рассказ
пошел по кайфу.
- Ну, может быть...
- Точно, ты только пойми правильно. Знаешь чего-нибудь такое вот, чтоб забрало.
Понимаешь?
- Понимаю... что ж, может ты прав.
- Точно тебе говорю. Знаешь чего-нибудь интересное такое...
- Действительно...
- Ты просто в будущем подумай....
- А чего мне в будущем, давай-ка сейчас. Ты мне идею дал хорошую.
- Правда?
- Да. Вот как мы сделаем:

Через минуту модный плащ обнимал пень бессильно раскинувшимися бежевыми
рукавами, а его худощавый хозяин, оставшись в сером свитере, энергично копал,
приноравливаясь к коротенькой лопатке.
Земля была, как и тогда - мягкой, податливой. Антон отбрасывал комья в сторону и
они пропадали в обступающей крапиве.
Солнце,