й, кроме царапин,  на пулемете не было,  только ствол
был так заполнен землей, как будто  второй номер  старательно набивал  ее  в
дуло шомполом. Надо было прочистить ствол,  и  сделать это надо  было  очень
быстро. Алексей положил руки на пулемет, но так и застыл, сжимая  сведенными
пальцами ствольную коробку и приклад.
     Со свирепым,  ни с чем не  сравнимым и радостно знакомым  воем  ударили
"катюши".
     Прибылов  вертел  головой,  и  зрачки  его  зеленых  глаз  сузились  от
непонимания  - что это? как? почему? откуда? Неужели не придется  здесь, вот
сейчас умереть и остаться, раскинув руки, как вон тот парень на бруствере?
     Алексей,  ориентируясь  по звуку, заметил во  время  второго залпа, что
"катюши" бьют. из балки, примерно в километре от них.
     Пламя  от  взрывов, смешанное  с землей  и дымом,  заслонило полнеба, и
драпануть пришлось немцам, оставив перед их высотой  еще  несколько подбитых
танков.
     Что  это было, откуда  появились  эти  негаданные гвардейские минометы?
Случайно они оказались рядом именно с позициями  их полка и в нужную минуту,
или  командарм  предусмотрел такой  оборот  событий,  или все  это произошло
как-то иначе - Алексей  не знал, но они получили передышку, а вечером пришел
приказ, и всю ночь они отходили к городу и после получасового отдыха,  когда
каждый поел то, что у него было в вещмешке или кармане, начали окапываться.
     Серая тонкая  пыль оседала на  лицах, на  гимнастерках, на волосах, она
забивала горло, а воды не было.
     Алексей копал наравне со всеми. Он втыкал штык лопаты в  засохшую землю
донской  степи,  с  хрустом прорезая лезвием  стебли ковыля -  единственного
растения, выдерживающего эту жару, хотя и он уже гнулся  к земле в  надежде,
наверно, найти поблизости от нее хоть немного прохлады.
     Этой  ночью  комполка   Хлебников,  обходивший  позиции,  назначил  его
командиром роты. В распоряжении Алексея осталось семь человек - те, с кем он
отходил, а позицию им отвели как полнокровной роте, но он, конечно, ни слова
не  сказал комполка,  это  было бы просто глупо, да и не нужно. Что тот  мог
ответить? Ведь ему тоже дали участок  для полка, а не для  того, что от него
осталось, и винить тут было некого - что делать комдиву или командарму, если
они должны  перекрыть  путь немцам, а чем? А  хоть собой -  так сейчас стоит
вопрос.
     Хлебников торопливо проговаривал  то, что Алексей должен теперь делать,
лицо его в сером свете  начинающегося летнего утра, которое обещало такой же
яркий  и  солнечный день,  как вчера,  будь он неладен,  припорошенное серой
пылью,  было смертельно  усталым. Он кивнул  на прощание и, сказав:  "Давай,
лейтенант, командуй", ушел.  Алексей проследил за ним  взглядом и увидел как
он подошел  к группе  отходящих  бойцов  и  что-то  сказал  им  - они нехотя
остановились,  потом  зашагали в сторону его роты,  и он понял,  что в  роте
будет столько бойцов, сколько он сам соберет...

3

     Алексей кончил читать приказ и передал его Сырцову, терпеливо стоявшему
рядом все это время.
     Огромная  "катюша",  сделанная  из  гильзы  стопятидесятимиллиметрового
снаряда, освещала  шатающимся, слабым светом  середину  подвала.  У стен  на
шинелях лежали  раненые,  и  плавной  тенью  от одного к  другому переходила
санинструктор Вера.
     Острозубый скелет  дома, который его роте, уже несколько раз за эти два
месяца пополненной, было приказано - во что  бы то ни стало! - захватить  до
завтрашнего утра, одиноко  возвышался среди развалин, и это делало их задачу
особенно трудной - здесь  не обойтись  молодецкой атакой, да и  вообще такие
атаки  чаще  всего оставляли после себя много  трупов и невыполненную боевую
задачу.
     Надо  было крепко подумать,  а  тактику уличных боев,  к сожалению,  на
ускоренных  курсах  им не преподавали.  Но кое-чему  их все-таки научили, и,
соединяя это кое-что с опытом  первых месяцев войны и с опытом трехнедельных
боев  в городе, он должен  был  что-то придумать, что-то такое, что сбережет
жизнь  многим его бойцам,  даcт им возможность захватить этот  дом  и  потом
брать за каждую свою жизнь как можно больше жизней фашистов.
     - Как ваша рука, товарищ лейтенант?
     У Веры было простое русское  лицо и  фигура не  из самых  изящных, да и
какая, к черту,  может быть фигура у девушки, если на  ней  надеты галифе  и
кирзовые сапоги, но она была здесь единственной женского пола и  для  бойцов
его  роты  была  самой  красивой  девушкой  на  свете,  а  самое  главное  -
единственной,  которую им осталось  увидеть  в  этой  жизни, и они если и не
понимали или не  хотели  ясно осознавать это, то нутром  чувствовали, что им
отсюда не уйти,  хотя в  то же время каждый надеялся, что уж он-то останется
жив.  Такова  человеческая природа  -  не  может  человек  до  самого  конца
смириться с тем, что убьют и  его, ну а  если  смирился, это  все равно  что
убит.
     - Пустяки, Вера, - спокойно ответил  Алексей,  потому что действительно
так  думал, но  тотчас же понял,  что мог обидеть ее таким ответом, ведь она
беспокоилась за его болячку, а получалось, что  ее беспокойство  - пустяк, и
он добавил,  улыбаясь, хотя  мысли  его  сейчас были  далеко и он хотел  бы,
несмотря на все свое расположение к этой добросовестно и заботливо  делающей
опасное и часто, наверное, неприятное ей дело - что же может быть приятного,
например, в  осмотре бойцов на вшивость - девушке, чтобы она поскорее отошла
от него, но  он  не хотел  и  не  мог ее  обидеть, наоборот,  ей  нужна была
поддержка,  пусть самая незначительная, та, которую  он мог ей сейчас дать и
обязан был дать, - простое доброе слово.
     - Классно ты меня перевязала. Сколько  уже повалялся, а руки ни разу не
почувствовал, как будто она у меня целехонькая.
     Вера грустно улыбнулась ему и, кивнув, отошла к раненым.
     Он  сказал неправду  - он  отлично чувствовал свою руку, когда  искал с
Сашкой штаб батальона и падал на  месиво из кирпича и железа,  но  и  правда
была в его словах - перевязка была  сделана хорошо, плотно и  в то  же время
так,  что  не  ощущалась  на  руке, и если  бы  не  было нужды  особенно  ее
беспокоить,  то рука и впрямь была  бы  как здоровая. Его царапнуло  сегодня
утром, обидно, что  не в бою,  просто шальная  пуля, но он легко отделался -
дыркой  в  мясе, по нынешним временам все  равно что царапина  на коленке  в
полузабытое  время  казаков-разбойников в таком далеком сейчас  детстве, что
даже и не верится, что оно когда-то у него было.
     Когда Вера ушла, Алексей повернулся к Сырцову:
     - Иван, надо разведать подходы к дому, пока темно.
     Сырцов с готовностью кивнул, и Алексей понял, что тот воспринял это как
приказ ему, и покачал головой:
     -  Пойду  я. Не обижайся, но это такое, дело, которое я никому  не имею
права передоверить.
     - Можно послать разведчиков.
     -  Можно,  -  согласился  Алексей.   Он  и  сам  решил,  что  пойдет  с
разведчиками, но сейчас сделал вид, что это Сырцов навел  его на эту  мысль.
Он хотел, чтобы лейтенант постоянно ощущал свою  нужность  и чувствовал себя
уверенно, если вдруг ему придется заменить его, Алексея...
     - Фомин, Ляхов! - позвал Сырцов.
     Они  подошли  быстро,  почти  сразу,  оба плотные, невысокого роста,  с
проворными  движениями,   его  разведчики,   хотя  роте  разведчиков  и   не
полагалось, но раз они были нужны, они должны  были быть,  и Алексей отбирал
их сам из тех, что покрепче и посообразительней.
     - Документы, фляги и что там у вас еще есть гремящего - оставить.
     Алексей сказал им то,  что было уже много раз сказано прежде, но он все
же каждый  раз говорил это вновь, зная, что из-за таких мелочей гибнут люди.
Правда, о том, чтобы  они взяли  с собой побольше гранат, он не сказал,  это
они и так знали, у них  это  уже вошло в  кровь -  в развалинах гранаты были
основным оружием, "карманной артиллерией", как шутили солдаты.
     - Останешься  за меня,  - сказал  Алексей Сырцову.  - В  случае чего...
"Черт,  зачем  я это говорю?" -  тут же с досадой подумал он и закончил: - В
общем, пока. Вернемся часа  через два, а ты помозгуй,  как лучше взять  этот
дом.
     Они выскользнули  из  подвала по  разбитой, усыпанной кирпичной крошкой
лестнице, полежали  немного,  ожидая, когда  глаза привыкнут  к темноте,  и,
согнувшись, стали осторожно пробираться к дому, занятому немцами.  Дойдя  до
площади перед домом (так Алексей мысленно называл это пространство перед ним
- площадь, хотя не знал, была ли это действительно площадь, сквер или  часть
дороги; в  нагромождении  развалин  трудно  было разобрать, чем  это  было в
действительности  раньше,  и не верилось вообще, что  когда-то  здесь что-то
было  и  жили  люди),  они  легли,  и  Алексей  несколько  минут  напряженно
вглядывался в  темноту.  Он  сейчас окончательно понял  то,  в чем почти  не
сомневался  и раньше - роте не одолеть  эту площадь засветло; даже им втроем
сейчас,  ночью,  не  так-то  просто  ползти  по  ней - над  ними  ежеминутно
загорались  немецкие   ракеты,  и   немцы  для  профилактики  при  их  свете
расстреливали из пулеметов каждый подозрительный бугорок. Да он, собственно,
потому и пополз сюда, что понимал невозможность этого броска днем и понимал,
что нужно искать что-то другое, потому что как бы там ни было, боевой приказ
должен был быть выполненным к шести ноль-ноль утра.
     - Фомин,  ты  давай  налево и прикидывай,  как пойдут  бойцы, запоминай
ориентиры, - вполголоса сказал Алексей разведчику (шепота его среди разрывов
ракет и выстрелов боец  просто не  расслышал бы),  а  сам  с  Ляховым пополз
направо.
     Он зацепился за какую-то торчащую из развалин проволоку и никак  не мог
отцепить от нее  брюки.  Нервничая, сгоряча  попытался выдернуть ее  из кучи
обломков, но  только  поранил себе руку  - видно, проволока  была  длинной и
уходила далеко в глубину.
     Ляхов, уползший вперед, вернулся и,  увидев в темноте какие-то странные
движения лейтенанта, бросился  на помощь, подумав,  наверно, что он с кем-то
борется. В это время зажглась  зеленая ракета, и  их шевелящиеся тени, может
быть,  заметил  немецкий  пулеметчик  -  пули  веером  разметали  вокруг них
кирпичную  труху, но скорее всего это  была обычная пристрелка, и  надо было
поскорее уползать с этого места.
     Бросившийся  на  помощь командиру  Ляхов споткнулся и упал на  Алексея,
который только что  вырвался из проволочного капкана. Не было бы счастья, да
несчастье помогло - как раз в этот момент  немец выпустил в  них  пулеметную
очередь,  и  это неожиданное падение  cпасло им  жизнь.  Фейерверк кирпичных
брызг ожег им лица, и все.
     -  Ты  что?!  - зашипел  в  ярости  Алексей,  выпутываясь  из  обутых в
тяжеленные солдатские сапоги  ног Ляхова.  Он хорошо почувствовал какие  они
тяжелые.
     Ляхов  смущенно  молчал и зачем-то  ерзал и ворочался рядом  с ним, как
будто медведь-шатун рыл себе яму в снегу.
     Некогда здесь было выяснять отношения, поэтому Алексей быстро  остыл и,
коротко бросив: "За мной", молча пополз дальше.
     Несмотря на это происшествие в самом начале, их разведка удалась -  они
добрались незамеченными почти до самых стен доме и также незаметно вернулись
назад, разведав подходы.
     Политрук Захаров сел на ящик рядом с Алексеем.
     - Алексей Иванович, я понимаю, что сейчас, может быть, не самое удобное
время  для такого разговора.  - Политрук на  секунду  замолчал словно  бы  в
раздумье - продолжать или действительно сейчас не начинать свой разговор - и
продолжил: - Но дело в том, что...
     Алексей обеспокоенно посмотрел на Захарова - что могло случиться  перед
самым началом такого важного боя?
     Политрук заметил этот взгляд командира роты и улыбнулся.
     - Алексей Иванович, дело в том, что у меня, - Захаров положил ладонь на
свою брезентовую полевую сумку, - здесь  два  заявления  бойцов нашей роты с
просьбой принять в партию.
     Алексей  по-прежнему  не  понимал, для  чего  все это рассказывает  ему
политрук, и нетерпеливо сказал:
     - Так, и что же?
     - Не  спешите, Алексей Иванович...  Так вот, мы с вами воюем вместе уже
третий месяц.  На  передовой  этого  времени больше  чем  достаточно,  чтобы
узнать,  что  за  человек  перед  тобой.  В общем, Алексей Иванович, если вы
сочтете  нужным  обратиться  ко  мне,  я  дам вам рекомендацию для приема  а
партию, вот что я хотел вам сказать,
     Алексей, ошеломленный словами политрука, не знал, что отвечать.
     Партия?! Алексей не  мог поверить так сразу, что этот  пожилой человек,
почти  ровесник   его  отца,  считает  его  достойным  стать  членом  партии
большевиков.  В  его представлении коммунист должен  быть  похожим на  таких
людей, как его  отец, воевавший в  гражданскую,  а сейчас  он был комиссаром
полка  где-то  на  юге,  или  на Захарова, умудренного жизненным опытом, все
понимающего человека.  Как же  может он в свои двадцать лет встать  рядом  с
ними? Имеет ли он на это право?
     - Семен Георгиевич,  я даже  не  знаю, что  вам ответить, я считал, что
слишком молод, чтобы вступать в партию и, откровенно говоря, не заслужил еще
эту честь
     - Вы не правы. Дело не в годах, а в том, что вы успели за них  сделать.
Вы воюете с июля сорок  первого. Хорошо воюете - от рядового вы  за этот год
прошли путь до командира роты. Партии нужны такие люди, как вы. Их нет нужды
проверять,  именно поэтому  кандидатский срок на передовой  сокращен до трех
месяцев. Я уже сказал вам прямо свое мнение. Я не льщу вам, а  говорю правду
и  думаю, что  ваша  скромность не пострадает от этого.  Но дело не только в
этом.  Когда  вы  станете  коммунистом,  то  повысится   ваш  авторитет  как
командира, а это уже важно  не только лично для  вас, а главное - важно  для
дела, для того, чтобы еще успешнее бить врага.
     Алексей  задумался на мгновение, потом  решительно вырвал  из  блокнота
листок бумаги.
     -  Спасибо,  Семен  Георгиевич, я  сделаю  все,  чтобы  оправдать  ваше
доверие.
     Захаров помолчал, потом, улыбнувшись, сказал:
     -  Выбьем  сегодня  утром фрицев из  дома,  тогда  и проведем партийное
собрание. А  для вас пусть это  будет не только боевым приказом, но и первым
партийным поручением.
     Алексей молча  пожал Захарову его широкую уверенную руку, и это крепкое
пожатие сказало политруку больше, чем любые громкие  слова, которые сейчас и
здесь были бы неуместны.


     Оскальзываясь,  спотыкаясь  о битые камни,  уже  не таясь, в рост, рота
ударила с флангов по дому, занятому немцами.
     Алексей перед  началом  атаки лежал  среди бойцов, сжимая  в  руке свой
"ТТ", его била  мелкая дрожь, во рту  пересохло, хотя  рассвет  был хмурый и
сырой, серый воздух обволакивал все липкой паутиной.
     Перед глазами торчала  волчьим клыком стена дома,  который  они  должны
были во что бы то ни стало, как говорилось в приказе комбата, взять к  шести
утра. В их распоряжении было еще три часа.
     Это были минуты  обычного ежедневного  затишья - кто не спал ночью, тот
сейчас  уже  не мог бороться со сном, кто  спал, тот еще не проснулся,  даже
артиллерийская канонада затихала в это время.
     Алексей сильно рассчитывал  на  эту внезапность,  на то,  что  немцы не
должны  ожидать в это время  атаки с нашей стороны. Он переложил пистолет  в
левую руку и вытащил из-за пояса ракетницу. Взвилась вверх ракета, лопнула в
небе и красной звездой, странной в рассветное время, предвестницей кровавого
дня, медленно полетела к земле,
     Алексей отбросил ракетницу, вскочил и, оглядываясь на бойцов, закричал:
     - За Родину! За Сталина! Вперед!
     Все в роте знали, что сейчас все зависит от их быстроты и решительности
- чем быстрей они ворвутся в дом, тем меньше их ляжет навсегда  перед домом.
Бойцы резко поднялись  с земли и бросились вперед.  Почти  никто  из них  не
стрелял - попасть на  бегу в  цель  практически невозможно,  и если обычно в
атаке стреляют,  то делается это больше для устрашения противника, для того,
чтобы он не мог показаться из укрытия и вести прицельный огонь, а они, кроме
всего прочего, должны были  еще беречь боеприпасы.  Поэтому Алексей в  обеих
полуротах  выделил по  пулеметному расчету,  которые должны были  прикрывать
атакующих и давить огнем на обороняющихся немцев. Им был дан приказ патронов
не жалеть - пулеметные очереди неслись к дому, били в стену, рвались в окна.
     Они  одолели те  двадцать-тридцать  метров, что отделяли  их от цели за
несколько  секунд,  за  это  время  немцы успели  только  проснуться,  а  их
охранение  открыло жидкий  огонь -  им мешали  пулеметы, - к  тому  же  рота
Алексея почти сразу оказалась  в мертвой зоне у стен дома. С этого мгновения
начиналась главная часть дела.
     Алексей не  мог знать  этого точно, но  предполагал,  что  в  дом  рота
ворвалась  без потерь или почти без потерь, впрочем, сейчас он и об этом  не
думал, об этом  он думал раньше, когда  составлял  план. Благодаря внезапной
атаке даже не на рассвете, а почти в темноте он сразу решал главную задачу -
войти в  соприкосновение с  противником,  и  она  переставала быть  главной;
главной  задачей  становился  бой  в  самом  доме,   но  благодаря  этой  же
внезапности немцы  были сразу лишены возможности отступить, они  должны были
драться за свою жизнь, а драться они умели.
     Впереди бежали  два бойца: один  высокий, худощавый, гимнастерка висела
на его  плечах, как на  вешалке, - Леселидзе, другой ниже на целую  голову и
налитой, гимнастерка мощно обтягивала его лопатки и плечи - Бондаренко.
     Они ворвались  в  то, что когда-то  было проемом для балконной двери  -
руины громоздились уже до уровня второго этажа.
     Разрывы  гранат,  близкий  свист пуль,  взрывающих  воздух в  замкнутом
пространстве  бывшего  дома, - это был ад, но  привычный уже  ад.  Надо было
работать.
     Леселидзе упал, а Бондаренко только дернул плечом -  его  задело той же
очередью - и повел автоматом.
     Алексей  не  мог  и не хотел  оставаться сзади  бойца, тем более  сзади
раненого бойца, и прыжком вырвался вперед.
     Перерезанный очередью в упор  из ППШ  немец  сползал на  пол,  цепляясь
спиной  за стену и тяжело и нехотя подгибая ноги. Он еще жил, и в глазах его
застыло  обычное удивление смертельно  раненного человека, который  не может
поверить,  что вот только что  он жил, а вот  его уже убили и  его не будет,
совсем  не  будет, и тут же было удивление оттого, что враги вот они,  стоят
рядом с ним, и у него в руках автомат, а стрелять он не может, а они на него
даже не смотрят, а ведь он еще живет...
     Гитлеровец был готов, и, не  останавливаясь  около него, Алексей  пошел
вдоль коридора, прижимаясь к  стене и выставив вперед пистолет, но недалеко,
чтобы  его не  могли  выбить  неожиданным  ударом  из какого-нибудь дверного
проема.  Оглянувшись, он увидел, что за ним идет Бондаренко,  держа палец на
курке автомата, на левом плече у него темнело расплывающееся пятно крови.
     По всему дому от  подвала до разбитых верхних этажей шел  бой - рвались
гранаты, гремели автоматные очереди и раздавались крики, от которых раньше у
него застыла бы кровь в жилах.
     Алексею  показалось,  что впереди  мелькнула какая-то тень, он рванул с
пояса лимонку и, прижимая рычаг к ее ребристому телу, сделал еще два шага  и
увидел над собой у края огромной дыры в потолке ствол немецкого автомата. Он
подкинул в дыру гранату и отскочил в  сторону. Грохнул взрыв, и на пол перед
ним в облаке пыли упал  окровавленный "шмайссер". Наверху закричали. Алексей
бросился назад и налетел на Бондаренко.  Нельзя было терять ни секунды, и он
повалил бойца  на  пол  и  упал рядом с  ним.  Мгновением  позже разорвалась
немецкая граната. Взрывная  волна толкнула его в бок, и  Алексей  понял, что
его  не  задело. Пыль стояла  столбом, лезла в  глаза, но Алексей  не целясь
выстрелил  несколько  раз  из пистолета,  одновременно раздался  стук  сапог
рухнувш