у,  помогавшему перенести  Веру и политрука, и пошел  с  ним
наверх,  но у лестницы повернулся  и подошел  к Вере, опустился перед ней на
колени, совсем об этом  не думая, погладил ее покрывшийся  испариной лоб  и,
глядя  в серые, такие  обыкновенные глаза,  улыбнулся как  можно ласковее  и
сказал: "Все  будет хорошо, милая, потерпи..."  - зная наверняка, что  скоро
все они умрут и,  может быть, он  окажется счастливее этой девочки, и смерть
его будет мгновенной,  и ему не придется мучиться, как ей, а может быть, все
будет  не  так, и  через  час  он  будет лежать рядом с ней  и умирать своей
смертью. Мысли о смерти сейчас не заставляли вздрагивать от холодного страха
- они были  теперь так же  просты и обычны, как  раньше была естественной  и
обычной для них жизнь.
     Кончались  боеприпасы,  и,  несмотря   на  то,  что  людей  можно  было
пересчитать по  пальцам, Алексей послал уже двух связных в  батальон. Они не
вернулись.
     Алексей не знал, что батальон  перестал существовать еще вчера - мощным
ударом немцы разрезали надвое армию и прошли по их батальону, по  их полку к
Волге. Алексей  не  знал всего этого, хотя  и знал, что со вчерашнего вечера
его рота ведет бой в окружении, и решился послать еще одного бойца.
     -  Федор, ты должен  дойти,  понял? -  сказал  он. обращаясь к  Фомину.
Сибиряк утверждающе кивнул.
     - Надо  дойти, Федор,  чтоб хоть узнали, что мы здесь...- Алексей хотел
сказать  "погибли",  но почему-то  не сказал,  вырвал  из блокнота листок  с
написанным  от спешки лесенкой и  крупными буквами донесением,  свернул  его
вчетверо и отдал бойцу.
     Фомин скользнул  по  развалинам.  Алексей  за  пулеметом  был  наготове
прикрыть его в случае необходимости.
     Разведчик уползал все дальше, вот он перебросил свое сильное тело через
выступ  разрушенной стены, и тут же  что-то произошло.  Алексей, не  понимая
еще, что случилось, нажал на  гашетку  пулемета, и  короткая  очередь веером
пронеслась над стеной,  но, он  сразу  вспомнил. что  это последняя лента, и
отдернул  палец.  Раздался  крик. Алексею  показалось,  что он  узнал  голос
Фомина, над выступом стены,  торчащей из развалин,  мелькнула чья-то рука, и
все затихло.
     В бессильной  ярости Алексей ударил кулаком в кирпичи - выходит, он сам
послал бойца в  плен,  а здесь он,  может быть,  уложил еще  хотя бы  одного
фашиста.
     -  Кончай, старшой,  - услышал  он  голос  Сашки. - Ты тут ни  при чем.
Теперь надо думать, что он им скажет.
     -  Ничего  он им  не скажет, - зло  оборвал Сашку  Алексей  и перетащил
пулемет на прежнее место.
     Сашка пожал плечами и пополз к своей амбразуре.
     Потом немцы  перестали стрелять, и огромный, заполнивший все, картавый,
как у вороны, голос старательно и деревянно проорал каждую букву:
     -  Немецкое командование предлагает вам сдаться. Немецкое  командование
гарантирует вам жизнь и нормальное питание! - Голос умолк, как будто ожидая,
что ему ответят.
     У восьмерых людей, занимающих развалины дома на площади, было  всего по
нескольку патронов на  каждого и  одна пулеметная  лента,  и  они  не  могли
ответить так, как им хотелось.
     - Рус, сдавайс! Волга буль-буль! Карош еда! Сдавайс!
     У Сашки лицо стало таким, что Алексей  невольно рассмеялся. А Сашка еще
шире  раскрыл  свои  синие глаза  и  с  искренним  изумлением  сказал,  тоже
почему-то улыбнувшись:
     - Вот сволочи, а? Командир, дай хоть пяток патронов по гадам.
     - Тихо, Саня. Жди и надейся, - усмехнулся Алексей.
     - Да, тут дождешься, - неопределенно сказал Сашка.
     Не слыша в ответ  выстрелов, вообще ничего, немцы зашевелились и начали
потихоньку вставать.
     - Не  стрелять! - приказал Алексей шепотом,  как будто  немцы могли его
услышать  и как будто было чем стрелять,  и почувствовал, как его охватывает
дрожь, потому что он уже все понял.
     Немцы поднялись и, горланя что-то, нагло  пошли к их дому, прямо на его
пулемет.
     - Эсэс!  - сказал  Сашка и бросил в рот  свой последний  патрон, то ли,
чтобы удержаться и не выпустить его  в  толпу эсэсовцев, то ли затем,  чтобы
немного похолодить рот, в котором уже много часов не было ни глотка воды.
     -  Рослые ребята,  -  задумчиво  сказал боец,  ставший  вторым  номером
Алексея,  он лежал рядом с ним  и бережно держал на ладонях жирно  блестящую
пулеметную ленту.
     - Да, рослые, - подтвердил  Алексей и  нажал гашетку. Ему казалось, что
он слышит, чувствует сквозь рев  пулемета этот чмокающий, как от прилипшей к
глине  подошвы, звук,  когда пуля впивается в  тело, и чувствовал, как  злая
радость наполняет его от каждого попадания, а не попасть он не мог, это было
просто невозможно, стреляя из пулемета на таком расстоянии. И падали, падали
и орали,  падая  и убегая и снова падая  и падая,  рослые, отборные  арийцы,
которым теперь-то уж точно не придется попробовать волжской воды.
     Алексей  жал и  жал  на  гашетку,  видя  редкие уже  фигурки  убегающих
эсэсовцев, не понимая, что жмет  зря, лента  уже кончилась, а боец  Семенов,
второй номер, смотрит на него непонимающе и с испугом.
     Наконец он отпустил  гашетку, и  ему на  мгновение показалось, что  это
все, что сейчас все силы  ушли из него в эти  несколько секунд, и он никогда
не сможет оторваться от этого пулемета, шевельнуть пальцами,  приваренными к
гашетке, но прошла минута, и он пришел в себя.
     Немцы прекратили стрелять и зловеще замолчали, но тех,  кто остался еще
в живых в этом доме, давно  уже нельзя было  ничем запугать - ни тишиной, ни
громом.
     -  Ну, старшой, ты и наворотил, - с восхищением сказал Сашка. Я уж было
сдрейфил - здорово ты их подпустил.
     "Хороший  ты парень,  Сашка, но  что  же  нам  теперь  делать, с голыми
руками?" - подумал Алексей и промолчал.
     - Смотрите, товарищ командир! - толкнул Алексея в бок Семенов.
     Алексей нехотя поднял голову над стволом пулемета.
     На гребне развалин, где внизу лежали только что перебитые эсэсовцы, над
ними  стоял Федор Фомин. Он был без каски,  и ветер трепал его волосы. Федор
вдруг пригнулся, как будто  хотел прыгнуть вперед,  и, выбросив вверх кулак,
крикнул коротко, зная, что больше ничего не успеет:
     - Бейте гадов!
     И одновременно сухо и едва  слышно  в грохоте идущего  по сторонам  боя
ударила очередь "шмайссера".
     Алексей  понял все, как только  увидел Федора, потому  что ждал этого и
ждал этой очереди,  но все равно  вздрогнул, когда она раздалась,  и опустил
глаза, когда  пули заставили Фомина выгнуться и не видел, как он  размашисто
упал лицом на острый битый кирпич, а больно ему уже не было.
     Сашка откашлял что-то и сказал:
     - Он, значит... сказал фрицам,  что у нас патронов ни хрена  нет, то-то
они шли как к мамке.
     - Заткнись! - крикнул ему Алексей, сжимая руками затвор пулемета.
     Сашка удивленно посмотрел на командира:
     - Ты что, старшой?
     - Ладно, Саня, не обижайся, -  Алексей взял  себя в руки. - Зачем я его
послал? Ведь ясно же было, что он не сможет пройти, по- глупому он погиб, ни
за что.
     -  А  зачем нас  сюда  послали? Ведь  ясно же было,  что  нам  каюк, а,
старшой? А погиб он не глупо, совсем не глупо -  вон их сколько валяется! Он
их  на твой  пулемет  навел,  командир. Нам  бы всем такой смерти пожелать -
давно бы в России ни одного живого фрица не осталось и война бы кончилась.
     - Ну ты  философ, Саня. Тебе бы в политруки надо, - с изумлением сказал
Алексей.
     Сашка смутился и, скрывая это смущение под смехом, захлопал по карманам
в поисках давно кончившегося табака. Алексей протянул ему свой кисет.
     - Пошли вниз, там докурим, а то нам сейчас немцы дадут здесь прикурить,
костей не соберем.
     -  Погоди, старшой, дай на свежем воздухе напоследок покурить,  они еще
только снаряды подносят.
     Вообще-то уже было все равно, и Алексей не стал спорить. Они сидели как
будто не было войны, и  спокойно  курили, как  в  мирное время где-нибудь на
скамейке  в  скверике,  а по  бульвару  катили в  колясочках  своих  бутузов
хорошенькие мамаши, стреляя по сторонам глазами и похожие на кур, только что
снесших яйцо, такие они горделивые и смотрят  заносчиво: вот, мол, я какая -
родила и будь здоров.
     А немцы и правда что-то не стреляли.
     - Ну ладно,  все, пошли  вниз,  встанем  у входа со  штыками и  повоюем
напоследок. А, Саня?
     - Само собой, товарищ старший лейтенант, вот только дадут ли...
     Они  спустились  в  подвал. Из  одиннадцати  тяжелораненых  семеро  уже
умерли, в том числе и Вера. Алексей переходил от одного раненого к другому и
отдергивал руки от похолодевших уже тел.
     Заработала тяжелая  немецкая артиллерия, размеренно всаживая снаряды  в
остатки дома.
     При  каждом разрыве  вместе  с  землей вздрагивал,  то  поднимаясь,  то
опускаясь подвал - летели из  стен кирпичи, и потолок  с каждым разрывом как
будто все приближался к ним.
     - А, хорошо бы, товарищи, красное знамя вывесить, чтобы все видели, что
мы погибаем, но не сдаемся, - мечтательно сказал Семенов.
     Сашка только хмыкнул и посмотрел на  него как  на полоумного, а Алексей
спросил:
     - Семенов, вы кем были прежде?
     Боец опустил голову, как будто смутившись.
     -  Учителем... истории,  а  что? -  И снова  поднял голову на последних
словах, даже как будто с каким-то вызовом.
     - Так. Интересно, - спокойно ответил Алексей.  - А что в рядовых? У вас
ведь высшее образование?
     - Я добровольцем пошел. Из-за зрения в училище меня не взяли.
     - Понятно.
     - Эй, слышь, браток...
     Они недоуменно посмотрели вокруг.
     - Браток!
     Говорил  раненый,  вся  его  грудь  была обмотана  грязными  бинтами  с
проступившим сквозь них кровяным пятном.
     - Правильно ты сказал, браток, - сипел раненый наклонившемуся Семенову.
- Мне все  одно каюк, будь другом, сними бинты, рубаху намочи -  и будет нам
знамя.
     - Ты что?! - отшатнулся Семенов.
     - Эх! - негодующе прохрипел раненый, и в горле  его что-то заклокотало.
Он начал срывать с себя сильными пальцами бинты.
     Семенов  хотел его  остановить, но Сашка  оттолкнул его и  стал снимать
свою пропотевшую нательную рубаху.
     Под бинтами показались клочья матросской тельняшки.
     Алексей взял в углу винтовку,  примкнул штык и помог Сашке привязать  к
прикладу липкую от крови рубашку, и тот побежал наверх.
     Алексей  с тревогой ждал его у входа  в подвал, вслушиваясь  в разрывы.
Семенов пытался перевязать моряка  обрывками бинтов, Алексею показалось, что
он плачет, но в полутьме подвала нельзя было сказать наверняка.
     Сашка вернулся очень быстро и радостный. Он пробежал  мимо  Алексея, на
ходу кивнул ему и бросился к моряку.
     - Морячок, слышь меня? В лучшем виде, на самой верхотуре вбил!
     - Спасибо, парень,  - улыбнулся моряк синими губами и  закрыл глаза. Он
еще жил.
     И в это мгновение немцы словно взбесились - интенсивность их огня резко
возросла, подвал заходил ходуном.
     - Заметили, суки! Заметили, гады! Во как лупят! - радостно орал Сашка.
     Он еще кричал  что-то,  почти  прикасаясь  губами  к  лицу Алексея,  но
Алексей  ничего  не слышал  за грохотом разрывов, а потом он  не мог  ничего
слышать, потому что  что-то ударило его, вспыхнул яркий свет, и все погасло,
исчезло, растворилось и понеслось куда-то далеко и исчезло совсем.

8

     В июне сорок второго года его учеба на курсах подходила к концу - через
неделю или  чуть  больше, точной даты  им пока  не  говорили, их должны были
отправить  в действующую  армию, присвоив звание "младший лейтенант", но  по
некоторым  намекам   преподавателей   Алексей  догадывался,  что  нескольким
наиболее  успевающим курсантам, в  том числе  и ему,  должны были  присвоить
сразу лейтенанта, особой радости у него это  не вызывало,  но все равно было
приятно.
     В это  воскресенье все, кто хотел, получили увольнение в город - первое
(и скорее  всего последнее) за три месяца. Расчет  Алексея  бывать  дома  не
оправдался - занятия шли от темна до темна, без выходных и увольнительных, и
с  матерью они общались только в письмах Он предупредил ее, что придет домой
перед  отправкой на  фронт, чтобы она смогла заранее отпроситься  с работы в
этот  день. Она  написала в  письме, что  сможет вырваться домой  только  на
вечер.
     На  фронте  опять происходило  что-то  неладное,  последний  месяц  это
чувствовалось  по сводкам  и по самой  обстановке на  курсах, наверное, и на
заводах было то же самое, и отпроситься с трудового фронта даже для прощания
с уходящим на фронт сыном было не так-то просто.
     Как бы  там ни было,  у  Алексея был целый  день -  с  утра и до самого
вечера.
     Из окна трамвая  он увидел  работающий  кинотеатр,  а на aфише знакомые
лица  Ладыниной  и  Зельдина  и  сошел  на  ближайшей  остановке. Ему  вдруг
захотелось окунуться в прежнюю мирную жизнь, вспомнить такие близкие и такие
невозможно далекие школьные  годы,  когда с одноклассниками  они беспрерывно
ходили  то  на   "Детей  капитана  Гранта"  и  "Остров   сокровищ",  то   на
"Волгу-Волгу" и  "Комсомольск"... Эх,  да разве мало  их было, этих отличных
фильмов!  Они   смотрели  их  затаив  дыхание,  следя   за   необыкновенными
приключениями прекрасных людей или смеясь до слез над Бываловым и капитаном,
знающим все мели.
     Алексей шел  по  улице к кинотеатру,  с  наслаждением набирая  в  грудь
воздух,   переполненный   запахом  зелени.   Он   увидел  телефон-автомат  и
остановился, удивляясь  неожиданно пришедшей  мысли:  почему в этот выпавший
ему, может  быть,  последний  его мирный день  он  должен болтаться  один по
городу?
     Он не привык знакомиться с девушками на улицах, но  ведь были же у него
знакомые девушки -  просто  знакомые одноклассницы,  сокурсницы.  Он  достал
записную книжку. Несколько  телефонов он когда-то записывал,  но  когда  это
было? Они, наверно, уж  и  не  помнят  его,  да и где они сейчас,  война так
разбрасывала  людей, что он  перестал удивляться. А если  они  вышли  замуж?
Хорош он будет со своими идиотскими звонками.
     У  него было семь телефонных номеров. По трем никто не брал трубку. Про
двух девушек ответили, что они  в эвакуации. По третьему  номеру раньше жила
Ксения из их институтской  компании, к  ней иногда полушутливо ревновала его
Лена. Он слушал долгие телефонные гудки и не верил, до сих пор не верил, что
Ленка вышла замуж за какого-то лысого мерзавца,  который  носил  ей какие-то
кульки.  Хотя  почему мерзавца?  Может быть,  он  вполне  приличный человек,
полюбил ее. Не может быть приличным человек, "полюбивший" девушку, годящуюся
ему в дочери? Может. Любовь зла. Он понимал, что это правда, что она замужем
за этим  лысым, но все-таки не  верил,  хотя, когда он спросил об этом маму,
она принесла ему единственное письмо, пришедшее от Лены  из эвакуации. Рукой
Лены химическим карандашом все было ясно написано, и  особенно  то, что  она
просила его мать сообщить Алексею  обо всем, подтверждало, что все кончено и
навсегда.
     Наконец трубку  сняли,  и женский  голос спросил: "Кого  вам?"  Алексей
ответил и после секунды  молчания услышал  какие-то  звуки и не сразу понял,
что это плачет женщина, подошедшая к телефону. Что он мог сказать? Утешать?
     Он  вышел  из  будки  и купил  билет  в кино.  Ему предстояло  еще  раз
посмотреть кинокомедию "Свинарка и пастух".
     "Может быть,  подойти  к какой-нибудь девушке, объяснить,  что ухожу на
фронт?..  М-да..."  Он представил  себе,  как  будет  это  делать, и  только
усмехнулся. Нет.
     Он снова пошел к  телефону, у него есть  еще  один номер, надо  довести
дело до  конца.  Телефон  был  занят, и  он  постоял,  ожидая,  когда кончит
говорить интендант  второго  ранга.  Интендант,  продолжая  говорить, прижал
трубку плечом к уху  и, сняв фуражку, стал отирать большим клетчатым платком
свою  просторную  вспотевшую лысину. На лице его  было  добродушно-виноватое
выражение.  По обрывкам  разговора,  которые  доносились  из будки и которые
Алексей  хоть и не старался  слышать, но слышал невольно,  ему было понятно,
что у интенданта происходит довольно тяжелый встречный бой с женщиной.
     Лысина и брюшко навели Алексея на мысли о Лене, и этот человек стал ему
сразу неприятен - слишком он был похож  на  того, кто купил Ленку.  "Да  что
она, голодала? Сама продалась", - жестко подумал Алексей, с ненавистью глядя
на покрытую каплями пота лысину ни в чем не повинного интенданта.
     Эх, если бы  на них была гражданская одежда, он бы хоть  мог  постучать
монетой  в стекло, а теперь  сержант Никольский должен  стоять  и  терпеливо
ждать, когда кончит трепаться со своей лялечкой этот тыловик.
     Отдуваясь,  интендант  вывалился из будки. Алексей козырнул ему, но тот
не обратил на  это никакого внимания,  кажется, даже и не видел его, что еще
больше разозлило Алексея, и он хлопнул дверью будки.
     Он  быстро  набрал номер. "Если опять неудача, пойду  домой, - решил он
про себя. - Завалюсь на диван и буду читать до маминого прихода".
     - Алло...
     -Таня, это ты?
     - Я... А кто это?
     - Это Алеша... Никольский, помнишь? - Он усмехнулся в трубку.
     - Припоминаю, - с заметным интересом отозвалась трубка.
     - Я рад, что ты меня помнишь.
     Голос хотел что-то сказать, но Алексей опередил.
     -  Танюха,  я  сегодня  вечером  ухожу  на  фронт,  - соврал  он, но, в
общем-то, это было правдой. - Давай встретимся. Что-нибудь придумаем.
     Голос помолчал, потом решительно ответил:
     - Сомневаюсь,  что сейчас можно что-нибудь  придумать - не то время. Но
раз  уж ты  меня  вспомнил,  всеми  забытую, знаешь  что - приезжай  ко мне.
Адрес-то помнишь?
     Она  была натурщицей. Студенты  говорили  ей  Танюха,  а  преподаватели
уважительно Татьяна  Павловна.  У  нее была  бесподобная фигура  и  не очень
красивое лицо, и она была старше Алексея лет на десять.
     Он вышел от нее, когда уже начала спадать жара, и он немного протрезвел
от выпитой днем водки. Она его не пускала, говоря, что его заберет первый же
патруль,  он  только  смеялся в ответ,  но не  над тем, что она  сейчас  ему
говорила - это-то  как раз было вполне реально, - а вспоминая то, как клялся
ей пару часов назад в любви, а она  ему поддакивала, помогая раздевать себя.
Зачем он ей это говорил, он не верил тому, что говорил,  и  знал, что она не
верит  ни одному его слову, знал, что ей и не надо этих слов, - так зачем же
он это говорил и даже, кажется, плакал от  жалости к самому себе, лежа потом
рядом с ней?
     Ему было стыдно не столько за то, что пришел к ней,  он не видел в этом
ничего такого - после того, что сделала  Лена, он был свободен и имел  право
хотя бы на такую любовь, быть может,  последнюю в  его жизни,  а много ли ее
было в его жизни и много ли у него будет этой жизни вообще?
     Он  думал, что ему  сейчас стыдно за то, что он так вел себя  с ней, не
понимая, что  ему сейчас было бы стыдно все равно, как  бы он себя с  ней ни
вел, потому что, несмотря на все оправдания и даже на что он теперь хотел бы
смотреть на все это как на месть с его стороны той Лене, его приход сюда был
не тем поступком, который он должен был совершить перед уходом на фронт. Его
никто не мог  бы (и не стал бы) упрекать за то, что он пришел сюда, наверно,
даже мать, и все-таки он чувствовал, что не должен был приходить сюда,  хотя
не  мог,  а  вернее, не  хотел понять этого,  потому  что  что случилось, то
случилось,  изменить  уже  ничего  нельзя  было,  и  он стремился  за  своей
неестественной веселостью скрыть стыд и нетерпение побыстрее уйти.
     Он улыбнулся ей на прощанье, уверенный,  что  никогда больше  не увидит
ее, даже если останется жив,  и невольным профессиональным  взглядом охватил
ее точеную фигурку, просвечивающую сквозь тонкий ситцевый халат, и нелогично
подумал, что  хорошо было бы, если он вернется с войны, вылепить эту фигуру,
а лицо  сделать с Ле